Булгаков как драматург

Алексей Варламов, ректор Литературного института им. А. М. Горького

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

 

Итак, летом 1930 года, после телефонного разговора со Сталиным, Булгаков устраивается на работу в Московский Художественный театр, который он безмерно любил. Работа эта ему чрезвычайно нравилась, и, в общем-то, можно было бы сказать, что все самое страшное позади. Потому что работа давала ему достаток, уверенности в сегодняшнем и завтрашнем дне. Никто Булгакова особенно сильно больше не критиковал, никто его не гнобил. Враги его как-то попрятали головы, или разошлись, или занялись другими жертвами. Можно было сказать, что перед Михаилом Афанасьевичем открывалась спокойная, безбрежная полоса жизни.

На самом деле, все было глубоко не так. Булгаков по натуре был человек очень конфликтный, очень сложный, кроме того, морфий не проходит бесследно, бывших наркоманов не бывает. Психика его была очень сильно надломлена. Еще, что мне кажется очень важным: до разговора со Сталиным Булгаков был человек очень трезвый, очень реалистичный в отношении самого себя и своей судьбы. Он в каком-то смысле, как мне думается, жил по тому принципу, который впоследствии сформулировали советские политзаключенные: «Не верь, не бойся, не проси». Но разговор со Сталиным в той или иной степени разрушил его автономию и посеял в его сердце иллюзию, что у него теперь точно есть верховный покровитель. Тем более что их разговор со Сталиным закончился на такой ноте, что Сталин сказал:

– Нам бы надо было с Вами встретиться, Михаил Афанасьевич, и поговорить.

– Да, да, обязательно встретиться, – ухватился Булгаков за эту мысль.

Но так они и не встретились. А Булгаков ждал этой встречи очень сильно, очень стремился к ней. Итак, он работает в Московском Художественном театре. Ему предлагают стать режиссером инсценировки «Мертвых душ» Гоголя. Он предлагает свою инсценировку, но театр ее не принимает. Очень скоро у него начинаются конфликтные отношения и со Станиславским, и с Немировичем-Данченко. Совершенно очевидно, что Булгаков по своей природе не мог быть вторым режиссером, не мог быть ассистентом или помощником режиссеров. Он был Булгаков – он мог бы быть главным режиссером в своем собственном театре. Он мог бы быть Мольером. На самом деле, Мольер был для Булгакова гениальной фигурой, потому что он был владельцем, хозяином, руководителем собственного театра.

Булгакову судьба такого шанса не дала, он просто работал во МХАТе. Позднее все это будет описано в «Театральном романе» – одном из самых удивительных его произведений. И мечтал он, на самом деле, о том, чтобы пережить тот театральный успех, который пережил в середине 20-х годов. Булгаков был отравлен этим театральным успехом, он любил театральную славу, любил свое имя, напечатанное на афише. Он любил свои пьесы. Он не хотел быть в прошлом или будущем. Иногда ему говорили: «Не беспокойтесь, Михаил Афанасьевич, после Вашей смерти все будет напечатано». Он приходил в ярость от этих слов, он не хотел так. Он хотел работать на современного зрителя, современного ему читателя.

Булгаков не был бы нимало удивлен той славой, которая обрушилась на него четверть века спустя после его смерти, но был бы, скорее всего, оскорблен этой славой. Он хотел бы обменять этот огромный континент посмертного признания на какие-то частички прижизненной славы. Но судьба была очень жестока к нему и ничего этого не давала. А он бился, хотел и писал пьесы. В какой-то момент Булгаков понял очень важную для себя вещь: в театре он пробьется вернее, чем в литературе. И если бы в театре все складывалось хорошо, он, может быть, и не стал бы больше писать прозу, так бы и писал пьесы. И он их писал.

Первую половину 30-х годов Булгаков пишет пьесы. Одну, другую, третью… А театры их не берут. Эти пьесы не подходят. Их даже не цензура запрещает. Ситуация изменилась. Если в 20-е годы булгаковские пьесы шли как горячие пирожки, и только иногда вмешивалась цензура и мешала, то в 30-е годы все испугались. На Булгакове лежала какая-то печать отверженности, с ним было опасно иметь дело. И худсоветы, режиссеры, актеры не хотели играть то, что он им приносил. Но он был упрям, хотел сломать эту сцену, написать то, что в конце концов пройдет и к 36-му году им были написаны три таких пьесы и приняты к постановке в театрах Москвы.

Одна из этих пьес называлась «Александр Пушкин» и была посвящена дуэли Пушкина. Это очень интересная пьеса, потому что в ней Пушкина нет. В ней есть жена, друзья Пушкина, царь, Бенкендорф, Дантес, Данзас – все есть, а Пушкин «только что был, вышел», «сейчас придет». Очень интересный художественный прием – написать о Пушкине, его не показывая. Написать о Пушкине, не придумывая никаких реплик, которые он мог бы произнести. Это было величайшее булгаковское целомудрие, даже благоговение перед Пушкиным. И эту пьесу принял к постановке и стал репетировать Театр Вахтангова.

Потом Булгаков написал пьесу, которая называлась «Иван Васильевич» и которую большинство современных зрителей хорошо знают по фильму Леонида Гайдая «Иван Васильевич меняет профессию» – это булгаковский сюжет, другое дело, что он немножко переиначенный и приспособленный к советской Москве 70-х годов. Но у Булгакова действие происходило, когда и происходило, – во времена Ивана Грозного. Эту пьесу принял к постановке Театр Сатиры. И все было очень хорошо.

Но была третья пьеса – самая важная, самая главная для Булгакова – которая называлась «Мольер». Авторское название «Кабала святош», но театр не захотел такого опасного названия и его заменили на «Мольер». Эту пьесу репетировал Московский Художественный театр, тот самый, где Булгаков работал.

Репетировали пьесу четыре года, измучили Булгакова в конец. «Дни Турбиных» репетировали меньше года, а тут – четыре. Булгаков очень ждал премьеры, он ждал, что наконец-то настанет год, когда о нем снова начнут говорить. Пусть его будут ругать, проклинать – неважно. Главное, что к нему вернется, его настигнет признание, и он вновь испытает чувство театральной славы, аплодисментов, афиш, билетов, и всего того, что сопутствует театру. Он очень этого ждал.

Первой вышла пьеса о Мольере. В феврале 1936 года на малой сцене Московского Художественного театра состоялась премьера. Отклики были разноречивые: кому-то пьеса понравилась, кому-то нет. Но самое ужасное произошло 9 марта, когда в газете «Правда» вышла так называемая редакционная статья, то есть статья без подписи, и, следовательно, отражающая точку зрения не одного человека, а целого редакционного коллектива. Называлась она «Внешний блеск и фальшивое содержание», и эта статья булгаковскую пьесу убила. После нее театр пьесу снял.

Все сложилось как карточный домик: Театр Вахтангова испугался ставить пьесу «Александр Пушкин». Театр Сатиры испугался ставить «Ивана Васильевича». Перед Булгаковым снова опустился занавес. Повторилась ситуация 29-го года, когда Сизиф толкал, толкал свой камень, и все это покатилось вниз.