Ирина Языкова, искусствовед, кандидат культурологии

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Среди передвижников был удивительный художник – Николай Николаевич Ге. Когда он представил на выставке передвижников картину «Тайная вечеря», ему все рукоплескали, потому что картина оказалась необычной.

В темной комнате собралась горстка людей, которая, скорее, ассоциировалась с компанией заговорщиков, чем с апостолами. На ложе возлежит Христос, в Котором многие современники узнавали портретные черты Герцена. И спиной к нам, в плаще, как бы отбрасывая черный свет, стоит предатель Иуда – на него устремлены все, особенно обвиняет его апостол Петр – и собирается уйти.

Эта трактовка евангельского сюжета с явным революционным подтекстом, конечно, понравилась и передвижникам, и современникам, молодежи. Все рукоплескали Николаю Ге. Вот родился новый художник. Его очень превозносил Стасов и т.д.

Но сам Ге вскоре понял, что его не удовлетворила его трактовка, и, все глубже читая Евангелие, он понял, что нужно искать совсем другие основания. Конечно, большим поворотным моментом для него стало знакомство с Толстым. Сначала он увлекся «Евангелием Толстого», стал его последователем, даже бросил на некоторое время живопись, уехал в свое имение в Харьковскую область, чтобы, как учил Толстой, пахать там землю, заниматься крестьянским трудом и т.д.  Но, как художник, он не мог долго оставаться без живописи и снова возвращается к ней, причем возвращается именно к евангельской теме.

Ге перерастает Толстого, потому что идет глубже. Ведь Толстой исключил из своего «Евангелия» не только все чудеса, он дал абсолютно плоский человеческий образ Христа, в котором нет даже человеческой глубины, то есть это такая дидактика – что такое хорошо и что такое плохо для взрослых людей. Это, конечно, не удовлетворяло Ге, и он стал искать образ Христа.

Когда через несколько лет он представил свои картины, случилась сенсация. Не то что его стали подзабывать, но какое-то время он не участвовал в выставках и вдруг выставляет картину «Что есть истина?».

Если в картине «Тайная вечеря» свет направлен на положительных героев, а отрицательные находятся в тени, то здесь, наоборот, залитый светом Пилат, в тени прижатый к стене стоит Христос, и Пилат вопрошает Его «Что есть истина?» Мы не сомневаемся в ответе, не только зная евангельский сюжет, но и потому, что видя свет, который делает из Пилата золотого тельца с бычьей шеей, и тень, падающую на Христа, почти вдавленного в стену мощной силой земной власти прокуратора, понимаем, что правда все равно остается за Христом. Мы не сомневаемся, Кто здесь есть истина.

Эта необычная трактовка тоже разделила общество пополам: многие принимали эту картину и многие не принимали. Еще больший скандал вызвали картины, где Христос был не только в сниженном образе человека, но и, можно сказать, почти безобразном. Это «Голгофа», где показано распятие. «Виновен», где необычным фрагментарным моментом выхвачен жест указующего перста, показывающий на трех разбойников, а для осуждавших Христос был одним из них. И стоящий в центре Христос, Которого мы фактически не узнаем: действительно стоят три разбойника, которых осудили. И почему же – вопрошает публика, – мы должны видеть в этом Христа? Это действительно было богохульством, цензоры снимали эти картины с выставок.

Ге продолжал это писать, более того, он говорил: я вам покажу такого Христа, Которого вы не знали. Я сотрясу ваши мозги – он выражался даже так грубо – таким образом Христа. Почему такой образ Христа? Говорили, что это не евангельский образ Христа. Но давайте вспомним, как о Христе говорил, например, Исайя: не было в Нем ни вида, ни величия, Он взял на себя все наши немощи и болезни и понес наши грехи. Именно такого Христа и увидел Николай Николаевич Ге и писал его и в «Суде Синедриона» и в других картинах, из картины в картину показывая эту крайнюю степень унижения, крайнюю степень того, на что пошел Христос ради любви.

Это была революция. Революция не только в образе Христа, но и в том, как Его подавал Ге. Говоря о языке картин Ге, который тоже не был понятен современникам, мы понимаем, что он предвкушал, был таким пророком живописного языка уже XX века.