Алексей Муравьев, кандидат исторических наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Во II веке произошло одно очень важное событие в истории античного мировоззрения, вообще философии, повернувшее весь ход античной философии в новое русло – возникновение неоплатонизма. Обычно неоплатонизм связывают с личностью знаменитого философа Плотина, о котором написано, наверное, больше чем о каком-либо другом античном философе, кроме разве Платона и Аристотеля.

Платин рассмотрел текст Платона и академическую традицию через призмы мистики и метафизики. Конечно у него были предшественники – это и среднеплатоники: Нумений, Амелий и тот, кого мы называем Алкиноем – то есть люди уже задумавшиеся серьезно о том, как говорить о боге и как говорить о том, что они называли «единое» – высшая категория, то есть высшее божество, то, что стоит выше даже слова бог, потому что в их понимании «единое» – это была абсолютно высшая инстанция, которая была по ту сторону сущности. Но интересно, что учитель Плотина – александрийский философ Аммоний Мешочник, Аммоний Саккас, был учителем и Оригена. Из этой школы вышел с одной стороны великий христианский апологет, а с другой стороны, великий мистик античной философии.

Тема соотношения неоплатонизма с христианством тяжелая и сложная, потому что с одной стороны сам Плотин не ставил перед собой каких-то серьезных задач по опровержению христианства, такой у него задачи не было. «Но, однако в лице Плотина мы видим продолжение такого отношения к христианству несколько скептического и как к какой-то восточной темной материи. И мы видим, что в своих сочинениях он критикует христиан вместе с гностиками. Главной его мишенью были гностики, то есть восточные мистики, учившие о множественности миров, о каких-то таинственных структурах и тайном знании, их он просто критиковал. А христиан он рассматривал, как какую-то разновидность этого гнозиса и христиане для него представлялись сторонниками мифов. И мы видим, что уже формулируется некая претензия, что христиане держатся за свою мифологическую структуру и не могут сделать шаг в сторону истинной философии.

И здесь интересный момент, в какой-то момент христиане усвоили из греческой философии – это был очень прогрессивный шаг, который позволил язычникам хотя бы начать их рассматривать в качестве каких-то партнеров, хотя бы по полемике, по крайней мере самых образованных из них. Но затем оказалось, что священная история христианства, наследие иудаизма, Ветхий завет, пророки – философами уже стали рассматриваться, как какие-то совершенно не нужные оковы на христианстве, какая-то такая мишура, мешающая ему. Сам Плотин очень плохо относился к мифологии античной религии. Например, когда его спрашивали: «Ты же римлянин, почему ты не ходишь в храмы богов?» – Плотин отвечал: «Пусть боги сами приходят ко мне». Интересно, что Плотин сам был настолько высоко мистичен и даже аскетичен, что его ученик Порфирий Тирский писал в жизнеописании Плотина, что Плотин стеснялся, что у него есть тело. Это мог бы сказать какой-нибудь христианский мистик вполне. Между нами, отсутствие уже жесткого барьера, который был между совсем ранним христианством и миром образованных римлян, но при этом идет недопонимание на уровне философском, то есть разговор пошел на уровне философских оснований.

Интересно, что, если сам Плотин заложил основу неоплатонизма, но больше занимался интерпретацией платоновских текстов в свете своего учения о трех первоверховных ипостасях (он так называл их «ипостаси») – единое, ум и мировая душа, впоследствии довольно много христианских философов видело в этом перст Божий, что философ заговорил о трех верховных ипостасях, тогда как для христиан в IV веке слово «ипостась» еще было подозрительным, недопустим. У него есть пятый трактат 5.1 в его сочинении «Эннеады» так и называется «О трех первоверховных ипостасях».

Но его ученик Порфирий был совсем другого склада, это был философ экзегет, но гораздо более полемист и он написал сочинение, которое называлось «Против христиан» в 15 книгах. Оно сохранилось только в отрывках, но он обнаружило эрудицию и, пожалуй, в общем, можно сказать, что именно к Порфирию, к его сочинению «Против христиан» подходит основная критика не только христианства, но и иудаизма, которая до сих пор, среди тех, кто как-то выступает против христианства, до сих пор они используют. Порфирий интересен тем, что он все-таки берет в свое сочинение «Против христиан» прямо какие-то фразы из Библии – критикует их. Для него это важный момент. Он обвиняет христиан в том, что они противоречат самой основе библейской религии – монотеизму, что они плохие монотеисты. Основоположниками христианского злодейства, он, как и предыдущие считает Петра и Павла, которые неправильно истолковали христианство, но дальше он нападает на аллегорию. Очень важный момент он говорит, что Ориген – соученик его учителя Плотина – придумал нечестивые методы для того, чтобы истолковывать священные свои тексты, Библию и перетолковывать их в христианском смысле. И тут он говорит такую спорную вещь, что дескать, если нам было бы возможно, допустимо каким-то образом использовать аллегорию, то есть иносказательно истолковать Платона, или «Иллиады» Гомера, поскольку эти тексты великие и могучие, то тексты какого-то еврейского народа, который неизвестен никому и для римлян уж точно был каким-то маргинальным явлением – это недостойный предмет для аллегории. Аллегория – дитя философии. Достоверную историю иудеев дают некоторые писатели, он говорит, а христиане ее неправильно толкуют.

Дальше он говорит, что в Библии содержится очень много противоречий, в частности говорится о пришествии бога, у Даниила, в апокалипсисе. Но этого не произошло в то время, когда говорил Даниил и так далее и тому подобное. Августин приводит такую цитату из этого сочинения: «Невежество и многие вытекающие из него пороки никакими таинствами очистить нельзя и только посредством разума, такого отеческого разума, которые знают отцовскую волю. Но Христос не есть этот разум. Разум божий не стал бы рождаться из чрева женщины и не снес бы позорной казни». Здесь мы видим, что для Порфирия конечно христианский рассказ о воплощении, о смерти и о воскресении Христа недопустим, в силу иного представления о плоти и о материи. И споры христианства и его противников уже выходят на философский уровень – это спор о статусе материи. Не случайно Плотин так с гностиками схлестнулся. Что такое материя? Материя для гностиков – это чистое зло, для стоиков она была под вопросом, а уж для орфиков, прямо они говорили, что тело – это гроб. С точки зрения Плотина и Порфирия материя – это потенциальность, но это дурная потенциальность, она всегда недостаточна, это всегда недобытие, истинное бытие – это только дух. И вот связывая Христа с этим недобытием, заставляя его быть материальным, христиане совершают большую философскую ошибку.

В сочинении, которое сохранилось под именем Макария Магнета, которое опровергает сочинение Порфирия, он говорит о том, что Порфирий писал, что евангелисты выдумщики истории деяний Иисуса. Они написали отчеты о страстях, которые не согласуются между собой, один рассказывает, что распятому некто поднес губку, напитанную уксусом, например, Марк, другой рассказывает иначе. Пришедшим на место дали пить вино, смешанное с желчью. Другие говорят, что тут стоял сосуд полный уксуса и привязав сосуд поднесли к устам его. В общем, он говорит, что евангелисты сами не знают, о чем пишут. То есть вскрывает ту тему, которая впоследствии в критике евангельской уже методами исторической критики, у демифилогизаторов и так далее приобрела название противоречий между рассказами. Но если современные критики все-таки понимают, что четыре разных человека, жившие, может быть, близко, но все-таки не совсем рядом, могли по-разному что-то записать, по-разному что-то помнить, то для Порфирия это другое. Рассказ о воскресении просто он тоже подвергает сомнению. И с другой стороны, как Иисус дал распять себя с позором, почему Христос, когда его привели к первосвященнику, ничего не сказал, что было бы достойно мудрого человека? И здесь Порфирий интересно говорит, что мудрец не то чтобы там ангелов позвал, или бога, чтобы избавил его, мудрец бы риторикой убедил бы и Понтия Пилата, и первосвященников, что он мудрец, что он действительно знает. И они бы, пораженные его риторикой отпустили его. Вера в силу риторики – это античная такая самая главная черта. Он говорит, что Христос невежественный и почему он говорит: «да минет меня чаща сия», – когда он сам идет на смерть. То есть диалектика, которую христиане пытались объяснить диалектикой богочеловечеством, он конечно напрочь не видит, он пытается рассматривать Иисуса, как мудреца, но мудреца не состоявшегося.

Порфирий со своим сочинением имел относительный успех, как все полемисты, христиане читали только для того, чтобы опровергать, а для самих представителей старого уходящего античного мира сочинения Порфирия не послужили никаким основанием не принимать христианство, или принимать какие-то решения важные для себя. Мы видим, что неоплатоники в силу сложившегося у них неприятия христианства, как недостаточно обоснованного, недостаточно философски консистентного, пытались его со стола убрать, как что-то недостойное оснований. Но время уже было такое, что уже в III века Диоклетиановы гонения становятся самым массовым, в христианство обращается огромная масса населения и поэтому писание одного философа, пусть такого знаменитого и прославленного, как Порфирий, против христиан уже сильно не могли изменить картины.

Ситуация переломилась в пользу христианства, во многом благодаря тем же самым гонениям, но отчасти и благодаря тому, что христиане вступили в философский диалог с античным миром и множество людей, обратившись в христианство, смогло создать для христианства философский язык выражения, смогло создать для него рациональный способ объяснения самих себя и как бы Порфирий ни ругался и ни сердился на аллегорию, они применили аллегорию для объяснения библейского ветхозаветного мифа, который в противном случае, как у Порфирия, вызывал бы огромное количество вопросов и у некоторых людей вызывает и по нынешний день.