Как античность встретила христианство

Алексей Муравьев, кандидат исторических наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Когда мы говорим о раннем христианстве, а сам термин этот имеет в науке расплывчатый и не всегда понятный смысл. Но в целом мы пользуемся им для обозначения христианского мира между примерно концом I и IV веком. Мы не всегда хорошо понимаем, как культурно выглядели христиане для массы жителей империи.

Если до I века у нас примерно есть представление, что христиане выглядели еврейской сектой и действительно, так оно фактически и было, потому что христианство распространялось по традиционным для миграций жителей Ближнего Востока в центре империи путям, такие как Малая Азия, Эфес, Рим, Антиохия в Сирии – локальный центр, то постепенно ситуация где-то к середине II века смещалась и христиане перестали выглядеть уже как исключительно явление приносное, чуждое, еврейское, или вообще восточное и постепенно начало происходить растворение христианства в массе населения империи именно в культурном смысле. И этот процесс очень слабо ловится на материале, потому что мы либо пользуемся христианскими источниками, написанными, либо позднее, то есть в середине II века, или в конце II века, либо мы пользуемся источниками нехристианскими – внешними и картина там совершенно другая. Потому что внешние источники в целом не очень большое внимание на христиан обращают. И из-за того, что слишком много в историографии построено на среднехристианских писателей, возникает некоторое ложное ощущение, будто вся империя была сильно занята христианами.

На самом деле – это не так. Дело в том, что в само время от II века и уж тем более к IV часто называют временем поздней античности. В свое время Эрвин Додс написал книжку, в которой он называл это время “age of anxiety” – время беспокойства, неуверенности. И в это время огромное количество восточных культов в той, или иной степени проникало в античный мир. Более того, та граница, которая ранее социальная разделяла мир центра империи и мир восточных провинций, а именно граница граждане и не граждане, цензовые какие-то вещи. Вот эта граница начала потихонечку разрушаться. Процесс этот в целом ученые называют ориентализацией, то есть Римская империя стала превращаться во что-то другое, что-то восточное. Я не уверен, что это правильный термин, лучше бы было может быть, употребить какой-то другой, но за неимением лучшего, мы будем говорить, что в рамках ориентализации христианство вписывалось в процесс проникновения восточных культов на территорию империи. И в этом смысле жители империи смотрели на эту ситуацию, как на изменение своего ландшафта и каждый из этих культов они пытались оценивать с точки зрения опасности его, или безопасности.

Что касается еврейского населения, то оно жило на территории Римской империи довольно замкнуто и обособлено. Еврейские богослужения никого особенно не интересовали, потому что евреи, строго говоря, не занимались тем, что принято называть прозелитизмом, то есть они не вербовали, никого не зазывали в свои ряды, поскольку они были этнически ориентированы. Что касается других представителей ближневосточного мира, то они, в общем и целом, были сориентированы на то, чтобы строиться в античный мир на правах некоего восточного ее компонента. Такие культы, как митраизм, позже манихейство, культ Кибелы и ряд других вполне себе могли сосуществовать в античном космосе, потому что они не были тоталитарными в современном смысле – они не претендовали на тоталитарность, на то, чтобы заменить собой все остальные, или выступить в качестве альтернативы.

Христианство и это мы видим первый серьезный конфликт, в тех рамках, в которых оно существовало, скажем, до середины II века, оно тоже не особо конкурировало. Это была группа людей, в основном пришельцев с Ближнего Востока, говоривших на арамейском и греческом языках, то есть в общем не говоривших толком на латыни, как правило, потому что социально – это были люди низшего класса в начале. Главным языком Востока был арамейский и поэтому все говорили на нем и евреи, и не евреи. Но постепенно стал обозначаться второй конфликт, который приобрел культурный смысл позже, а именно, когда христиане осознали необходимость изменения своего языка и как следствие, через язык, социальной позиции.

Еще задолго до христианства один из представителей философии кинизма бросил призыв: «paracharattein to nomisma» – «перечеканить монету». И если у киников это получилось только отчасти, то христианство отнеслось к этому серьезно и постепенно стало отказываться от языка еврейской апокалиптики и библейского языка эпохи Второго Храма, характерного для совсем раннего христианства, для проповедей Иисуса, для совсем первоначального периода, который немецкие ученые обычно называют “Urchristentum”, то есть так сказать, самое раннее первоначальное христианство, в отличие от раннего христианства “Frühchristentum”. Отказавшись потихонечку от этого языка, который неизбежно загонял в какое-то гетто, они стали усваивать язык греческой культуры, греческой философской традиции. Это происходило в несколько этапов, связано это было с апологетическим движением. Христианские апологеты в начале II века, в частности и Афинагор, и Ориген, и Иустин, философы в своих сочинениях показали, что христиане – это те же люди, что и все остальные жители империи, те, кого потом стало принято называть язычниками, но только как бы правильнее, лучше. И здесь было другое культурное основание, апологеты взяли на вооружение ту самую критику своего общества, которая была произведена римской элитой изнутри, но выводы из нее делали другие, что вся религиозно-культурная формация, составлявшая основу римской идентичности неправильная и это, был уже вызов серьезный, на который нельзя было не ответить. Поэтому этот конфликт оказался очень жестким.

Итак, было два конфликта. Первый конфликт – это конфликт между еврейским восточным по своему характеру христианским, первоначальным характером и миром империи, которая этот характер стремилась маргинализировать, положить на определенную полку. Второй конфликт – это конфликт, связанный с универсализацией, с переходом, с усвоением христианством языка греческой философии и отказом от языка еврейской апокалиптики.

Алексей Муравьев, кандидат исторических наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Если мы сейчас отвлечемся от собственно философской проблематики и обратимся к тому, как христиане представлялись в социальном и юридическом пространстве Римской империи, то мы увидим ряд проблем, которые породили целое направление конфликтов и полемики, между христианами и остальным населением империи.

Сразу нужно сказать, что в позднейшей христианской литературе нередко все население империи скопом записывалось в язычники и этим термином – «οι εθνικοί» по-гречески, или «pagani» по-латински, обозначалось просто вообще все население империи. Но здесь нужно понимать, что мы имеем дело с такой деформацией взгляда, которая происходит с победившей стороны. Далеко не все население империи принадлежало к поклонникам языческих богов. Было довольно большое количество людей, которые принадлежали к таким философско-монотеистическим взглядам, другие были сторонниками каких-то конкретных восточных культов, то есть язычниками в античном смысле их назвать нельзя. Поэтому это все многообразие регулировалось определенными законами, которые позволяли религиозной практике невинной, или «religiones licete» – религии разрешенные и эти же законы, и эдикты, издававшиеся в исполнение законов, пытались ограничить «religiones illicite», то есть религии, которые запрещены, или не разрешены, неправильные религии.

Нередко может возникнуть впечатление, что это специально против христиан было придумано, но это не так. Римские законодательства со времен еще 186 года до нашей эры, когда был издан senatus consultum de Baccha-nalibus, запрещающий мистерии Вакха-Диониса за их кровавый и опасный для религии характер, эти законы все, законодательство стояло на страже государственности. И здесь мы стоим перед необходимостью признать, что да, с точки зрения законодательства, с точки зрения самосознания римлян, христианство, как любой культ, претендующий на тотальность – разрушало, подрывало государственность. Христиане – это были люди, подрывавшие государственность, подрывавшие устои, подрывавшие патриотизм, и подрывавшие семью, традиции и все на чем стояло Римское государство. Что делает государство с людьми, которые подрывают все это? Любое государство стремится этих людей каким-то образом редуцировать. В наши относительно вегетарианские времена все дело заканчивается какими-нибудь штрафами, или небольшими сроками в тюрьме. В Римской империи дело было значительно серьезнее, за нарушение закона полагалась смерть в очень большом числе случаев.

И тут произошла первый такой интересный момент – римское государство пыталось редуцировать, сократить эти нехорошие культы тем, что угрожало смертью за их исполнение и потихонечку христианство стало рассматриваться, как такой неразрешенный культ. Почему это произошло, я сейчас скажу, но дальше христиане в ответ стали рассматривать те меры, которые государство применяло против них, чтобы сохранить государственность, патриотизм и все остальное, стали рассматривать, как что-то позитивное, потому что их убивают, значит – это хорошо. Ориген – знаменитый христианский писатель II века написал с некоторой даже гордостью: «Почти все люди мира ненавидят христиан», – он не написал дальше слов: «и это правильно и прекрасно», – но в общем и целом за этими словами чувствуется некоторая рефлексия, некоторое осмысление. Понятно, что Христос говорил, что вас будут ненавидеть за Мое имя, но все-таки одно дело – это говорилось в контексте иудейского неприятия проповеди Христа и его учеников, а другое дело – это говорится в контексте всей империи. И когда существует какая-то маргинальная группа, которую ненавидят практически все, то здесь неизбежно возникает ряд социальных вопросов.

Социальные основания прежде всего были какие – первоначальное христианство, как я сказал, вырастало в основном из народной среды, просто потому, что выходцы из восточных провинций относительно редко пробивались наверх, для них были недоступны эти социальные лифты, или в малой степени доступны. Поэтому – это были в основном люди торгового и низшего сословия, которые оказывались каким-то путем в центральной части империи. В социальном смысле затем произошел сдвиг, и он виден на материале мученических актов, когда мы видим, что в Северной Африке так называемые «скилийские мученики» и в других местах все большее количество представителей аристократии, которые начинают в христианство попадать, начинают становиться христианами. И это начинает очень сильно волновать пишущую публику и тех, кто у власти находился, потому что – это конечно была заявка на переформатирование всей структуры. И поэтому, с точки зрения юридической, законы, с одной стороны, как я сказал, должны были ограничить неправильные, нехорошие религии (сейчас скажу, почему христианство стало нехорошей), с другой стороны, защитить государственность и римское самосознание и с третьей стороны, ограничить проникновение в эту секту христианскую тех людей, которые принадлежат к элите общества и которые могут повлиять впоследствии на изменение всей ситуации в стране.

Начнем с того, почему христианство неправильная религия. На основании двух законов – это Lex Iulia viginti – двадцатый закон Юлия о незаконных собраниях и на основе законов, преследующих за так называемое оскорбление императорского величия – «crimen laesae majestatis», христиан рассматривали, как тех, кто нарушает закон о собраниях – неразрешенные демонстрации, неразрешенные собрания, неразрешенная всевозможная социальная активность. Им не разрешают, а они это делают. Все попытки христиан объяснить, что у нас так принято, мы так хотим, мы так можем… Второй момент – это оскорбление величия. Это можно сравнить с тем, как христианские миссионеры в Японии в XVI-XVII веках оказались. Они говорили об одном, но их слышали о другом. Они говорили о том, что наше царство не от мира сего, а их слышали о том, что мы вашего императора уберем, на его место поставим какого-то нашего. Учтите, что в Римской империи не было системы, или точнее не было официально зафиксированной системы династического преемства, поэтому можно было, условно говоря, свергнуть одного императора и поставить на его место другого. И поэтому над христианством этот политический аспект витал. Это юридический аспект.

В социальном смысле, как я сказал, христианство становилось иным, в него попадали люди разных социальных групп и в том числе аристократии и тут начало срабатывать коллективное самосознание, мы видим, что люди, члены семей которых обращались в христианство – это видно опять же по мученическим актам, начинают реагировать сперва непониманием, потом враждебностью, а затем и осознанием необходимости противостоять этой миссионерской деятельности христианства. Характерная деталь в одном из мученических документов раннего христианства, когда муж знатной римлянки, которая обратилась в христианство и которая говорит, что да, я теперь хочу умереть за Христа и теперь моя жизнь изменилась, он говорит: «Пожалуйста, делай, что хочешь, ходи куда хочешь, но не надо это делать открыто. Зачем тебе нарушать законы?» А она ему говорит: «Нет, наше царство не от мира сего…» И он понимает, что имеет дело с взрывоопасной социальностью такой, с попыткой взорвать устои. И тогда ее муж идет к прокуратору и говорит: «Арестуйте мою жену, она опасный элемент». И этот элемент стукачества, содействия властям – власти не хотели заниматься ни проскрипционной деятельностью, ни изгнанием. Общество среагировало на христианство, как на чуждый элемент и начало его выдавливать, пытаться выдавить из себя.

В ответ христиане усвоили себе такое поведение, что это правильно и хорошо, и нужно стараться спровоцировать определенное количество социальных конфликтов для того, чтобы получить трибуну. И действительно это сработало – волна мученичества, которая захлестнула, вообще эпоха гонений, которые захлестнули II-III и до конца III века продолжавшиеся, они не принесли никакого видимого эффекта для римского общества, оно в конце концов в лице Диоклетиана вынуждено было от них отказаться. Поэтому – эти гонения мы скорее рассматриваем, как организованное давление государственной машины, а это был в определенном смысле жест уже отчаяния, потому непонятно было, что делать, с растущим числом адептов христианства.

И последнее, что нужно сказать здесь – это то, что в социальном смысле христианство приобрело по крайней мере к первой трети II века важную очень социальную группу – это философы. Те философы, которые не были довольны языческой религией, или как-то противостояли ей, потихонечку начали поворачиваться лицом к христианству, понимая, что христиане готовы к усвоению того языка, на котором они привыкли выражать высшие истины – языка греческой философии.

Алексей Муравьев, кандидат исторических наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Апологетическое движение, выросшее первоначально из философской среды – это очень важно, оно не было результатом какой-то внутренней эволюции самой христианской общины, а было результатом прихода части элиты – философски образованных в христианство и это апологетическое движение оказало, наверное, сильнейшее влияние на возникновение особого рода христианской, как бы мы сейчас сказали дискурсивности, или можно назвать это способом говорить о христианстве, который радикальным образом расходился с тем, что было раньше. Если раньше – это был язык, условно говоря, еврейской секты, то теперь это стал язык греческой философии.

Возникла философия и поскольку в греческой философии высшая ступень еще со времен «Академии» Платоновской называлась словом «θεολογία» – то есть рассуждение о богах и высших метафизических категориях, то постепенно слово «θεολογία» – теология, богословие – стало употребляться и в отношении христианского рассуждения о Боге и Его отношении к миру. Но это произошло не сразу. Первоначально все-таки наиболее ранние апологеты себя называли философами и это происходило в рамках определенной философской школы. То есть, иначе говоря, что происходит – христианство начинает выступать, как одна из сторон философской полемики, которая была частью вообще интеллектуальной культуры Римской империи. Римская империя в себе выработала определенную культуру, в которой представители разных философских школ – стоиков, эпикурейцев, платоников, перипатетиков – находились в постоянном диалоге и споре между собой, то есть эта полемика была частью интеллектуальной культуры.

И вот христиане становятся частью этой полемики, вплоть до того, что во II веке один из писателей Иустин Философ так и пишет, что, а за что вы нас собственно гоните? Мы такие же философы, как эпикурейцы, стоики – это был радикальный отход вообще от тоталитарного дискурса первоначального христианства, которое говорило, что мы новая культура, мы новый язык, мы несем все новое и вы должны отказаться от всего, что у вас было до этого, чтобы принять Христа и соответственно проповедь Его. То здесь вдруг оказалось и это был результат этой самой эволюции, что христианская дискурсивность, христианская философия – это одна из тех философий, которая в свободном диалоге может конкурировать с другими разными философиями. И более того, христианские апологеты начали указывать – а вот видите, у Платона написано вот здесь и это правильно, мы с этим согласны. А у Аристотеля вот здесь тоже написано правильно про перводвигатели и мы с этим согласны. А вот Эсхил писал: «Один есть Бог под небом», – видите, Эсхил писал. И в результате выяснилось, что вообще вся античность, то есть то, что раньше называлось проклятым язычеством – это и было, в общем-то, на самом деле предчувствие христианства. И здесь те, кто по-прежнему смотрел на христианство, как на какую-то секту, пытающуюся прорваться куда-то, очень сильно взволновались, потому что за этим уже была не попытка каких-то восточных непонятных сектантов пролезть куда-то, и не вербовка каких-то адептов на свои непонятные запрещенные собрания, а это была уже претензия на подрыв всей идентичности римлянина, всей конструкции культурно-идентичностной изнутри.

И тогда многие, достаточно большое количество образованных людей стало смотреть с некоторой надеждой на тех философов, которые не симпатизировали христианству, вроде как побуждая их – а давайте нам основание, почему нам не нужно в этом всем участвовать, почему не нужно принимать христианство. И такие философы появились. Первоначальная ситуация заметна нам по сочинению Феофила Антиохийского – три книги «К Автолику». Этот Автолик – это был образованный человек, который не то чтобы отрицал, или высмеивал христианство, но он обратился к христианину Феофилу со словами: «δείξε μου τον θεό» – покажи мне своего Бога. Я готов рассматривать Его, как что-то такое полезное и важное в масштабах государства, но ты мне Его покажи. На что Феофил в общем ответил ему словами, которые явно совершенно для человека традиционных воззрений были непонятны, он говорил: «А ты мне сначала покажи своего человека и тогда я тебе покажу своего Бога». И мы видим здесь, что начинает происходить элитизация разговора христианского и ученые историки довольно много сейчас выяснили интересных деталей, про то, как когда этот разговор о христианстве переместился в элиту, переместился на уровень философов и мудрецов, как он слабо сочетался с тем народным христианством, которое в массах каких-то продолжало, на Востоке особенно сильно развиваться. Развивался феномен двоеверия, еще чего-то такое.

Помимо Автолика были и другие философы, которые отражены в апологетических произведениях раннего периода – раннего апологета II века. Прежде всего, здесь нужно отметить таких людей, как знаменитый Кельс (или Цельс), написавший сочинение «Истинное слово» (или «Истинное учение»), в котором он подверг критике серьезной христианство, но в апологетических сочинениях у нас скорее встречаются две категории противников. Первые, это противники, которые прибегают к юридическим аргументам – люди, говорящие, что вы не уважаете императора и поэтому вы плохие, люди, которые говорили: «Вы молитесь о его погибели, значит вы плохие», и люди, говорившие о том, что христиане совершают на своих собраниях какие-то разные аморальные вещи. Два самых классических обвинения – это то, что христиане называются братьями и сестрами, потому что они все друг с другом в каких-то отношениях состоят, потому что на своих собраниях они совокупляются друг с другом без порядка, а этого допустить нельзя, Римская империя стояла на страже, чтобы всякого такого безобразия не было. А второе, что они едят какую-то плоть и пьют кровь, а это людоедство. И детей, которые рождаются в результате этих беспорядочных совокуплений они потом препарируют и едят. Как вы понимаете, для философов – это было бессмысленно, потому что философы понимали, что их противники христиане – не такие люди. Но для народа эти обвинения были достаточными. Поэтому христианские апологеты вынуждены были реагировать на это.

Но были и философские споры, которые прежде всего касались, как ни странно, такого вопроса – можно ли рассматривать христианское учение, как одно из учений, не противоречащее всем остальным философским интерпретациям. И Симмах в V веке знаменитую фразу в полемике с христианами высказал: «Non protest uno itinere ad tam magnum secretum perveniri» – нельзя одним путем прийти к такому великому таинству, секрет. секрет открытия Бога и многие противники христиан пользовались термином «Deus», «θεός» – Бог. Платоновская философия приучила их к тому, что высшее существо можно называть одним словом «Бог». Но христианская претензия на то, что вся история греческой мысли и вообще античной мысли, вела их к тому, чтобы они приняли христианскую истину, а это стало основным главным апологетическим приемом и находкой, вызывало у них серьезные опасения в том, что дело обстоит не так. но ответить они толком до Цельса (Кельса) не вполне были готовы. а вот с Кельса начинаются серьезные уже споры.

Алексей Муравьев, кандидат исторических наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Как ни странно, первая такая достаточно целенаправленная попытка изобразить христиан, как мошенников, как людей, которые подкладывают что-то некачественная гражданам пришла от выходца из Сирии от Лукиана Писателя, родившегося в 122 году в городе Самосата в Сирийской провинции, но ставшего одним из представителей последователей так называемой «второй софистики», писавшего много по самым разным поводам, занимавшегося философией и так далее.

У него есть сочинение, которое он написал в 150-х годах, наверное, примерно в то время, когда власть разгромила философский кружок Иустина Философа в Риме, сочинение, которое называется «De morte Peregrini», или «О смерти Перегрина», в котором он описывает некий странный любопытный социальный тип – человека по имени Перегринус и прозванного Протеем, то есть как бы хамелеоном, как мы бы сейчас сказали, за изменение своих взглядов. Человека, меняющего свои взгляды и пытающегося завоевать себе популярность тремя вещами – страстными проповедями, чудесами и дискуссиями. И он описывает этого Перегрина, как человека, который был киником философом, потом перешел в христианство, потом еще в какую-то секту и все его действия сопровождались какими-то чудесами, он мог прыгать через огонь и ему ничего не было и так далее. Но Лукиан критикует этого Перегрина с точки зрения рациональных таких оснований, как человека, который всякий раз, как фокусник какой-нибудь современный, факир, подстраивал определенные себе фокусы для приобретения авторитета в глазах людей.

Почему и кто этот Перегрин и можно ли сказать, что это типичный христианский проповедник? Нет, вообще ученые склонны считать, что Перегрин – это собирательный образ, который совмещает в себе критику поведения проповедника раннехристианского, а именно апостолов, которые совершали чудеса, которые убеждали большое количество людей присоединиться к Церкви и в этом смысле Перегрин представлялся таким шаржированным изображением этих проповедников. А с другой стороны – это был шарж на людей, типа Иустина Философа, которые усвоили античную философию. И здесь конечно христианам было, и, наверное, до сих пор неприятно читать эти строки Лукиана, он говорит о том, что Протей то поносил элийцев, то убеждал эллинов поднять оружие против Рима, то злословил и прочел речь, которую сочинил, в которой он призывал их стать христианами, то он говорил о Зевсе, то еще о ком-то. То есть, человек, не имеющий никаких твердых взглядов. Но в целом – это все-таки скорее конфликт, возникший между образованной публикой, не желавшей рассматривать христианство в качестве какого-то партнера для диалога и такая несколько нервная истерическая реакция на успехи христианской проповеди, которая все-таки для Лукиана, выдает в нем некоторую растерянность и это интересная такая деталь.

Вообще говоря, второй аспект деятельности Перегрина, а именно проповедь и речи, которые он читает, и те пророчества, которые он изрекает – все это было в глазах Лукиана свидетельством некой непоследовательности, довольно большой бестолковости и отсутствия серьезной такой основательности христианства. Поэтому в лице Лукиана мы конечно видим писателя, не философа, представителя элит, который смотрит на то, как развивается проповедь христианства в разных социальных срезах и пытается этому противопоставить рациональный взгляд. Не обязательно даже какого-то язычника, а просто человека, не понимающего, зачем вообще все это происходит. То есть образованные элиты смотрели на христианство, скорее, как на то, что какие-то шарлатаны мутят воду, рассказывают какую-то чепуху, устраивают какие-то перформансы, как мы сейчас бы сказали, устраивают какие-то чудеса, сожжения, предсказывают скорый конец света. Все это в общем контексте в глазах образованных элит выглядело, как сильная непоследовательность, прямой обман людей и какое-то несерьезное отношение.

У Лукиана есть еще одно произведение, которое называется «Александр, или Лжепророк», там он описывает такую типичную секту, но уже не христианскую, а какую-то такую, как бы мы сказали «парахристианскую». В Египте какие-то таинства, с одной стороны там таинства с хлебом, или водой как-то связаны, или вином, но с другой стороны в начале таинств все сторонники этой секты Александра говорят: «Христиане – вон, эпикурейцы – вон». Здесь мы видим, что образованные представители римской элиты видели в христианстве непоследовательность, шарлатанство и введение каких-то новых ритуальных практик, которые просто смешны, они как-то глупы и противны принципу вообще рациональности и разумности.

Конечно это была довольно запоздалая реакция, христиане уже начали придумывать, как объяснять свою религию при помощи рациональных каких-то методов и оснований, но эта реакция Лукиана достаточно типичная для этой среды и показывает, насколько отсутствие реального диалога могло порождать такие шаржированные изображения.

Алексей Муравьев, кандидат исторических наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Около 220 года, когда в империи уже были опубликованы указы, начавшие гонения императора Декия, большое количество представителей элит начало вставать на защиту, даже не столько язычества, то есть не богов, не каких-то культов, а вообще всей жизни, всей традиции своей, которым с их точки зрения угрожало слишком быстрое распространение христианства.

И здесь их отчасти в каком-то смысле можно понять, но делали это часто методами такими, скажем так, жесткой сатиры и полемики. Если в отношении Лукиана можно говорить, что у Лукиана видна некоторая растерянность, то по мере, в контексте гонений, по мере углублений этого конфликта, возрастает и агрессивность представителей римских элит в отношении христиан. В 220 году примерно греческий писатель Флавий Филострат грекоязычный написал сочинение «Жизнь Аполлония Тианского» в которой он рассказал о некоем мудреце, жившем тоже в Сирии, которого иногда сравнивают с этим Протеем Перегримом, но этот мудрец исключительно позитивный. Он исцеляет больных, совершает чудеса, перемещается из одного города в другой, чудесным образом убеждает людей и это привело к тому, что создался даже определенный философский культ. Но Аполлоний Тианский, интересно что, у него никогда не было настоящего культа последователей. Этот культ был ограничен очень небольшой группой людей, пытавшихся что-то противопоставить христианству. Если христианство выступало с могучим образом Христа, не только, как человека, который творил чудеса, но и проповедника, и проповедника не только веры, но и новой этики любви и так далее. То Аполлоний Тианский все-таки за исключением чудес и каких-то действий ничего из себя не представлял, поэтому сложно было.

Но тем не менее в начале III века проконсул Вифинии Иерокл (Иероклес) написал сочинение «Правдивые словеса», в котором он уже не просто взял это сочинение Филострата и его противопоставил, а жестко поставил в оппозицию христиан, как разбойников, мошенников, негодяев и этого прекрасного мудреца, который был такой добрый, ласковый и гораздо лучше. Он написал две книжки и пытался доказать ложность Священного Писания христиан на основе того, что оно само себе противоречит и так далее. Вот некоторые выражения, в которых Иерокл писал: «Аполлоний Тианский был жрецом человеколюбивого Асклепия и совершил много чудес». А Асклепий – это же, в общем-то, покровитель медицины. То, что он был жрецом Асклепия – значит, что он был доктором, лечил людей, все делал для людей. Он совершал чудеса во имя любви к людям – это очень важный месседж. И учение Аполлония Тианского с точки зрения Иерокла было «трезвое, точное суждение, а у христиан только тупость. Ведь мы того, кто совершил такие дела, считаем не богом, – то есть Аполлония Тианского, – а лишь угодным богу человеком. А они из-за каких-то нескольких чудес объявляют Иисуса богом».

Здесь противопоставление идет не то, что мы не признаем, у нас много богов –нет, у нас есть бог и перед нами философ, который не защищает народную религию – идолов, а который защищает рациональность античную, как в его представлении. И он говорит, что да, у нас тоже есть чудотворцы, у нас есть великие чудеса и исцеления, но мы же не говорим, что это бог. Для нас бог – это что-то другое. То есть он обвиняет христиан в таком грехе, как атеизм. Атеизм, с одной стороны, то есть этот атеизм, можно сказать, даже атеизм наоборот, то есть они считают богом того, кто богом не является – это здесь уже такое «суперстицио», чрезмерное и при этом атеизм отрицают богов традиций, которые с древности идут. То есть христиан обвинили в непоследовательности. И он высказывает такую точку зрения, которая как ни странно, потом впоследствии приобрела довольно широкое влияние и вплоть даже до некоторой рецепции ее в исламе, он говорит о том, что все деяния Иисуса раструбили Петр и Павел и какие-то близкие им лица, люди невежественные, шарлатаны, в то время, как деяния Аполлония писали Максим, философ Дамис, жившие с ним вместе, афинянин Филострат – люди, выдающиеся по своему образованию. То есть он противопоставлял апостолов и ранних христианских проповедников, как людей невежественных, некультурных, шарлатанов, обманщиков тем, которые как бы такие культурные, образованные, философы и так далее.

И здесь мы видим, с одной стороны ту же растерянность, которая была у Лукиана, потому что с одной стороны он конечно понимает, что все-таки – это, наверное, не совсем так. Не то чтобы Петр и Павел совсем были некультурными, необразованными, они работали с другой аудиторией, они обращались к еврейской, а потом и впоследствии к смешанной восточной публике, в которой философские высокие воззрения совершенно не были нужны, но он примерно говорит следующее: вот вы христиане, хотите говорить, как философы – а к этому времени христиане уже говорили, как философы и довольно успешно – а почему же тогда у вас ваши первые основатели вашего учения Петр и Павел, почему же они то такие необразованные? Если в отношении Петра этот упрек еще можно как-то сказать, что да, действительно, от рыбаков и так далее, то уж Павла, который был образован, но образован не так, как античные люди, он имел очень хорошее для еврейской среды образование, этот упрек совершенно не справедлив. И здесь мы видим, как начинается это уже передергивание.

Противники христианства понимают, что история начинает их загонять в какой-то угол и они начинают, как сейчас говорят, истерить. Например, такие выражения: «Сам Христос, изгнанный евреями, собрал шайку из 90 человек и занялся разбоем», – то есть Христос по мнению Иерокла грабил людей на больших дорогах, а в свободное время проповедовал любовь и так далее. Дальше он говорит, что Аполлоний совершил даже большие чудеса, чем Иисус. Но видите, Аполлоний противопоставляется Иисусу, как чудотворец и здесь важный момент, что само чудотворение в еврейской среде, в народной бывший важным аргументом для людей, что Христос творил чудеса, поэтому Он мессия, для грекоязычной античной среды потеряло актуальность. Христос – Бог христиан не потому, что он творил чудеса и чудеса не доказывают. Христос Сам говорит, что «род ленивый и прелюбодейный просит чуда», – цитируя пророка Иону и так далее. То есть эти чудеса были даны по слабости людей, а не потому, что это свойство Бога. И здесь конечно с этими чудесами все очень становится амбивалентно и тот характер христианства, который был первоначально – апокалиптический, народный, еврейский, он начинает в глазах, в контексте этой полемики выступать, как какой-то такой достаточно противоречивый. Христианство выступает уже здесь, как такая философская школа, у которой в прошлом какие-то нехорошие, неправильные основания. И это главная причина.

И впоследствии против Иерокла написали сочинения Евсевий Кесарийский знаменитый и Лактанций упоминает это сочинение в «Institutiones Divinae», как сочинение какого-то такого резкого противника христианства. И здесь мы видим, что с одной стороны мы подвигаемся ближе к тому, что все-таки можно назвать диалогом каким-то, то есть люди начинают читать источники друг друга, слышать друг друга. Христиане начали это делать первыми, апологеты первыми начали читать источники. И здесь интересный момент, что христианские апологеты стали забирать себе античное наследие, как тот корпус, или ту группу источников, текстов, в которых на самом деле содержится их оправдание. А язычники, такие как Иерокл, которые защищали скажем даже не столько богов, сколько защищали мир устойчивых понятий, в котором и боги тоже были, но они не занимали центральное место в Римской империи, они не могли похвастаться тем, что они знают христианскую традицию. Но у Кельса уже есть внимание и поворот к другой теме – к теме еврейства.

Здесь мы видим, что христиане задают новый способ рассуждения, включавший идеологизм – внимание к основаниям противоположной стороны. И это для нас повод взглянуть на гонения, не как на какую-то жесткую… кто-то кого-то давит, а как на инстинктивную реакцию организма против изменения. Римская империя переживала стадию, можно сказать в медицинском смысле, перерождения, в нее был внесен какой-то чужеродный ген. И вот эта реакция гонения и это истерическое – Христос разбойник – это реакция истерическая, она болезненная реакция и ее нужно было пережить. Христиане предлагали вступить в диалог. Пока этот диалог мы не слышим, но в какой-то момент он будет услышан.

Алексей Муравьев, кандидат исторических наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

В 248 году один из схолархов, или руководителей училища священных словес в Александрии Ориген – великий проповедник христианства, и учитель, и апологет, написал сочинение, которое он назвал «Κατά Kέλσον» – «Против Кельса».

В этом сочинении он подверг этическому разбору трактат, написанный против христианства неким Кельсом (Кельсос) – философом, очевидно стоиком, но в поздней античности в это время уже часто трудно сказать границы между философскими школами не всегда были простые и очевидные, но сочинение это называлось «Λόγος άληθής» – «Истинное слово», в котором этот Кельс попытался дать систематическую критику христианства. Причем не только… если раньше другие апологеты говорили скорее о каких-то отдельных сторонах – это была попытка дать критику целостную христианства и поэтому Ориген решил ее опровергнуть слово за словом. И он так и назвал «Слово за словом опровержение» и это задало интересную традицию александрийской прежде всего христианской литературы – опровержение антихристианских трактатов по слову, ну по фразе. Одно высказывание – мы отвечаем, высказывание – мы отвечаем. Для того, чтобы это происходило в режиме диалога – это то, о чем я постоянно говорю, о том, что христиане пытаются создать диалог, то есть создать сущностную. Потому что, когда против нас выставляют какой-то большой объем обвинений мы должны на него ответить.

Но если мы все-таки будем заниматься тем, что было в голове у Кельса и почему он так смотрел на христианство, то мы увидим несколько вещей. Первое, ну конечно он говорит о том, что христиане собираются в секрете, из страха, что их схватят и привлекут на суд. Закрытый, тайный характер христианства, который был характерен для ранней эпохи и для эпохи гонений, действительно представлял для людей определенную опасность, им мерещились в этой сокрытости христианства, тайности какие-то заговоры, какая-то нехорошая деятельность. И Кельс говорит, что эта черта для христиан очень плохая и если уж они хотят завоевать любовь людей, то они должны от нее избавиться. Но он в отличие от других, связывает ее с иудаизмом, он говорит, что христиане унаследовали от иудаизма самые худшие его черты – жесткий монотеизм, эксклюзивизм, то есть только мы правильные – все остальные неправильные и этот арканный, или тайный секретный характер своих собраний. Если бы собрания были открыты – приходи, кто хочешь – если бы христиане говорили, что да, мы признаем нашего Бога, но и другие тоже в принципе, они конечно не боги – герои какие-то, но мы против них не воюем и эксклюзивизм, который он видел в том, что христиане говорили, да, мы такие, но евреи не правы, язычники не правы, гностики не правы – то есть в христианстве виделась претензия на такую истину, которой человек по определению, с точки зрения античного философа, обладать не может. Эти вещи он критикует.

Ну и конечно он бросился осуждать уже конкретно отдельные черты христианской проповеди, христианского представления о своей истории, которая с точки зрения научной называется «христианским мифом», но не мифом в смысле лжи, или неправильного рассказа, а просто структуры рассказа христианства о том, откуда оно взялось, кто такой Христос и так далее. В науке такая вещь называется «миф», но опять же с положительной коннотацией. Он критикует этот христианский рассказ, христианский миф, священную историю, как бы мы сказали, именно с точки зрения источников. Он говорит, что все, кто писал источники, о которых вы говорите, где рассказ о детстве Христа? Ничего не известно, все источники написали его ученики, которые были его последователями, симпатизировали, писали только хорошее, плохого ничего не писали. А вот, говорит, есть сведения, что Христос был незаконным сыном римского солдата, что его мать согрешила с римским солдатом и это пишет язычник, мы понимаем, что у него нет никаких христианских таких… пиетета, любви к Божьей Матери – это понятно, мы от него и не ожидаем, но откуда это берет – это черты иудейской полемики. История про пантеру, так называемого солдата, который был истинным отцом Иешуа (Иисуса) – эта история упоминается даже в Талмуде и это не какая-то злокозненность специальная, это просто в тот момент, когда христианство себя преподносило еще в ближневосточном мире, то находились люди, которые не принимали христианство и когда им говорили, что Иисус бессеменно, безгрешным образом родился у девы, они говорили: «Какой безгрешно? Мы все про это знаем. Я там жил, мой друг там жил…» И отзвуки той полемики, которая была в Палестине во времена с самого начала христианства, они туда попали.

И Кельс обвиняет христианство в фатальной непоследовательности и дальше он делает блестящий полемический прием, он говорит: давайте посадим еврея и христианина и пусть еврей задает вопросы христианину – это риторический диалог. И в его сочинении еврей задает вопрос: а почему же, если вы говорите, что вы верите в единого бога, у вас там какой-то святой дух, еще что-то, Иисус, какой он там бог, если Иисус бог, тогда почему единый и он начинает вот так еврей критиковать. Но не еврей конечно – это риторический еврей, вынутый из представления Кельса – античного человека – который критикует христианство. И здесь мы видим уже попытки перейти от грубой ругани такой: ах, разбойники, злодеи, к обвинениям по сути в непоследовательности, в том, что христианство не доработало объяснение этого своего мифа, своего рассказа о самом себе и не преподнесло его должным образом. А в настоящем своем виде, он выглядит для античного человека, как набор противоречащих себе высказываний, идей.

И в частности он говорит, что ваши басни вызвали к жизни чудовищный обман. Я слышал некоторых из ваших толкователей, они построены на непоследовательности и не выдерживают никакой критики. Если вы говорите, что вы не почитаете языческих богов, потому что это какие-то смертные люди, которые умерли и которых обожествили – это евгемерическая критика, которую само язычество выработало, но тем не менее, христиане ее подхватили. И вот Кельс говорит: ну почему же тогда вы сами почитаете мертвого человека? Почему, когда вы рассказываете, что Иисус воскрес и так далее, у вас ни одного свидетеля нет? Когда говорится про каких-то Аполлония Тианского, или кого-то были люди, которые видели, как он куда-то взлетал. И то, что христиане рассказывают про вознесение – это его не волнует. То есть он пытается от лица сначала еврея, а потом и античного, уже от своего лица критиковать саму идею христианского бога, который не всемогущ, потому что он своего сына не защитил, потому что смерть для античного человека – это зло, абсолютное зло. Поэтому то, что бог претерпевает смерть для него… но с другой стороны можно было обратить к нему вопрос – а как же Дионис, который претерпевает смерть, а как же Исида и Осирис? Там все сложно было, но тем не менее, он говорил, что зачем бог сотворяет таких людей, которые не служат его же заповеди, сказал: «Не ешьте от древа добра и зла», – а они съели, зачем тогда сотворять таких людей? Что же он не всемогущ, не может сотворить таких, которые послушаются.

Ну и говорит, что христианский бог зачем-то заставляет людей воскресать в плоти. Задача человека, с точки зрения античного мыслителя – избавиться от оков плоти и смерть – это радостное освобождение души от всей этой телесной гадости. А христианский бог заставляет в конце времен еще человека обратно с этой гадостью соединяться. Что же это за бог такой, который устраивает такую подлянку, можно сказать, человеку? Это критика бога. Критика Библии христианской, как неправильной, как извращающей еврейское представление и так далее.

То есть, перед нами уже попытка язычника, то есть человека, который не принимает христианство и пытается защищать какое-то представление о приемлемости античного религиозного мировоззрения, попытка рассмотреть христианство критически и это важный шаг вперед в сравнении с предыдущими периодами.

Алексей Муравьев, кандидат исторических наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Во II веке произошло одно очень важное событие в истории античного мировоззрения, вообще философии, повернувшее весь ход античной философии в новое русло – возникновение неоплатонизма. Обычно неоплатонизм связывают с личностью знаменитого философа Плотина, о котором написано, наверное, больше чем о каком-либо другом античном философе, кроме разве Платона и Аристотеля.

Платин рассмотрел текст Платона и академическую традицию через призмы мистики и метафизики. Конечно у него были предшественники – это и среднеплатоники: Нумений, Амелий и тот, кого мы называем Алкиноем – то есть люди уже задумавшиеся серьезно о том, как говорить о боге и как говорить о том, что они называли «единое» – высшая категория, то есть высшее божество, то, что стоит выше даже слова бог, потому что в их понимании «единое» – это была абсолютно высшая инстанция, которая была по ту сторону сущности. Но интересно, что учитель Плотина – александрийский философ Аммоний Мешочник, Аммоний Саккас, был учителем и Оригена. Из этой школы вышел с одной стороны великий христианский апологет, а с другой стороны, великий мистик античной философии.

Тема соотношения неоплатонизма с христианством тяжелая и сложная, потому что с одной стороны сам Плотин не ставил перед собой каких-то серьезных задач по опровержению христианства, такой у него задачи не было. «Но, однако в лице Плотина мы видим продолжение такого отношения к христианству несколько скептического и как к какой-то восточной темной материи. И мы видим, что в своих сочинениях он критикует христиан вместе с гностиками. Главной его мишенью были гностики, то есть восточные мистики, учившие о множественности миров, о каких-то таинственных структурах и тайном знании, их он просто критиковал. А христиан он рассматривал, как какую-то разновидность этого гнозиса и христиане для него представлялись сторонниками мифов. И мы видим, что уже формулируется некая претензия, что христиане держатся за свою мифологическую структуру и не могут сделать шаг в сторону истинной философии.

И здесь интересный момент, в какой-то момент христиане усвоили из греческой философии – это был очень прогрессивный шаг, который позволил язычникам хотя бы начать их рассматривать в качестве каких-то партнеров, хотя бы по полемике, по крайней мере самых образованных из них. Но затем оказалось, что священная история христианства, наследие иудаизма, Ветхий завет, пророки – философами уже стали рассматриваться, как какие-то совершенно не нужные оковы на христианстве, какая-то такая мишура, мешающая ему. Сам Плотин очень плохо относился к мифологии античной религии. Например, когда его спрашивали: «Ты же римлянин, почему ты не ходишь в храмы богов?» – Плотин отвечал: «Пусть боги сами приходят ко мне». Интересно, что Плотин сам был настолько высоко мистичен и даже аскетичен, что его ученик Порфирий Тирский писал в жизнеописании Плотина, что Плотин стеснялся, что у него есть тело. Это мог бы сказать какой-нибудь христианский мистик вполне. Между нами, отсутствие уже жесткого барьера, который был между совсем ранним христианством и миром образованных римлян, но при этом идет недопонимание на уровне философском, то есть разговор пошел на уровне философских оснований.

Интересно, что, если сам Плотин заложил основу неоплатонизма, но больше занимался интерпретацией платоновских текстов в свете своего учения о трех первоверховных ипостасях (он так называл их «ипостаси») – единое, ум и мировая душа, впоследствии довольно много христианских философов видело в этом перст Божий, что философ заговорил о трех верховных ипостасях, тогда как для христиан в IV веке слово «ипостась» еще было подозрительным, недопустим. У него есть пятый трактат 5.1 в его сочинении «Эннеады» так и называется «О трех первоверховных ипостасях».

Но его ученик Порфирий был совсем другого склада, это был философ экзегет, но гораздо более полемист и он написал сочинение, которое называлось «Против христиан» в 15 книгах. Оно сохранилось только в отрывках, но он обнаружило эрудицию и, пожалуй, в общем, можно сказать, что именно к Порфирию, к его сочинению «Против христиан» подходит основная критика не только христианства, но и иудаизма, которая до сих пор, среди тех, кто как-то выступает против христианства, до сих пор они используют. Порфирий интересен тем, что он все-таки берет в свое сочинение «Против христиан» прямо какие-то фразы из Библии – критикует их. Для него это важный момент. Он обвиняет христиан в том, что они противоречат самой основе библейской религии – монотеизму, что они плохие монотеисты. Основоположниками христианского злодейства, он, как и предыдущие считает Петра и Павла, которые неправильно истолковали христианство, но дальше он нападает на аллегорию. Очень важный момент он говорит, что Ориген – соученик его учителя Плотина – придумал нечестивые методы для того, чтобы истолковывать священные свои тексты, Библию и перетолковывать их в христианском смысле. И тут он говорит такую спорную вещь, что дескать, если нам было бы возможно, допустимо каким-то образом использовать аллегорию, то есть иносказательно истолковать Платона, или «Иллиады» Гомера, поскольку эти тексты великие и могучие, то тексты какого-то еврейского народа, который неизвестен никому и для римлян уж точно был каким-то маргинальным явлением – это недостойный предмет для аллегории. Аллегория – дитя философии. Достоверную историю иудеев дают некоторые писатели, он говорит, а христиане ее неправильно толкуют.

Дальше он говорит, что в Библии содержится очень много противоречий, в частности говорится о пришествии бога, у Даниила, в апокалипсисе. Но этого не произошло в то время, когда говорил Даниил и так далее и тому подобное. Августин приводит такую цитату из этого сочинения: «Невежество и многие вытекающие из него пороки никакими таинствами очистить нельзя и только посредством разума, такого отеческого разума, которые знают отцовскую волю. Но Христос не есть этот разум. Разум божий не стал бы рождаться из чрева женщины и не снес бы позорной казни». Здесь мы видим, что для Порфирия конечно христианский рассказ о воплощении, о смерти и о воскресении Христа недопустим, в силу иного представления о плоти и о материи. И споры христианства и его противников уже выходят на философский уровень – это спор о статусе материи. Не случайно Плотин так с гностиками схлестнулся. Что такое материя? Материя для гностиков – это чистое зло, для стоиков она была под вопросом, а уж для орфиков, прямо они говорили, что тело – это гроб. С точки зрения Плотина и Порфирия материя – это потенциальность, но это дурная потенциальность, она всегда недостаточна, это всегда недобытие, истинное бытие – это только дух. И вот связывая Христа с этим недобытием, заставляя его быть материальным, христиане совершают большую философскую ошибку.

В сочинении, которое сохранилось под именем Макария Магнета, которое опровергает сочинение Порфирия, он говорит о том, что Порфирий писал, что евангелисты выдумщики истории деяний Иисуса. Они написали отчеты о страстях, которые не согласуются между собой, один рассказывает, что распятому некто поднес губку, напитанную уксусом, например, Марк, другой рассказывает иначе. Пришедшим на место дали пить вино, смешанное с желчью. Другие говорят, что тут стоял сосуд полный уксуса и привязав сосуд поднесли к устам его. В общем, он говорит, что евангелисты сами не знают, о чем пишут. То есть вскрывает ту тему, которая впоследствии в критике евангельской уже методами исторической критики, у демифилогизаторов и так далее приобрела название противоречий между рассказами. Но если современные критики все-таки понимают, что четыре разных человека, жившие, может быть, близко, но все-таки не совсем рядом, могли по-разному что-то записать, по-разному что-то помнить, то для Порфирия это другое. Рассказ о воскресении просто он тоже подвергает сомнению. И с другой стороны, как Иисус дал распять себя с позором, почему Христос, когда его привели к первосвященнику, ничего не сказал, что было бы достойно мудрого человека? И здесь Порфирий интересно говорит, что мудрец не то чтобы там ангелов позвал, или бога, чтобы избавил его, мудрец бы риторикой убедил бы и Понтия Пилата, и первосвященников, что он мудрец, что он действительно знает. И они бы, пораженные его риторикой отпустили его. Вера в силу риторики – это античная такая самая главная черта. Он говорит, что Христос невежественный и почему он говорит: «да минет меня чаща сия», – когда он сам идет на смерть. То есть диалектика, которую христиане пытались объяснить диалектикой богочеловечеством, он конечно напрочь не видит, он пытается рассматривать Иисуса, как мудреца, но мудреца не состоявшегося.

Порфирий со своим сочинением имел относительный успех, как все полемисты, христиане читали только для того, чтобы опровергать, а для самих представителей старого уходящего античного мира сочинения Порфирия не послужили никаким основанием не принимать христианство, или принимать какие-то решения важные для себя. Мы видим, что неоплатоники в силу сложившегося у них неприятия христианства, как недостаточно обоснованного, недостаточно философски консистентного, пытались его со стола убрать, как что-то недостойное оснований. Но время уже было такое, что уже в III века Диоклетиановы гонения становятся самым массовым, в христианство обращается огромная масса населения и поэтому писание одного философа, пусть такого знаменитого и прославленного, как Порфирий, против христиан уже сильно не могли изменить картины.

Ситуация переломилась в пользу христианства, во многом благодаря тем же самым гонениям, но отчасти и благодаря тому, что христиане вступили в философский диалог с античным миром и множество людей, обратившись в христианство, смогло создать для христианства философский язык выражения, смогло создать для него рациональный способ объяснения самих себя и как бы Порфирий ни ругался и ни сердился на аллегорию, они применили аллегорию для объяснения библейского ветхозаветного мифа, который в противном случае, как у Порфирия, вызывал бы огромное количество вопросов и у некоторых людей вызывает и по нынешний день.

Алексей Муравьев, кандидат исторических наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

IV век оказался очень богатым на разные политические события и он начался с отмены гонений на христиан фактически. Решение было принято еще за два года до начала IV века, но Диоклетиан отказался от гонений на христиан. В 311 году после смерти Диоклетиана Флавий Константин, пришедший к власти и ставший впоследствии Константином Великим – святым равноапостольным, издал Миланский эдикт, запрещавший гонения на христиан и вслед за тем, начался процесс, который мы называем уже христианизацией Римской империи. То есть империя потихонечку становится христианской.

В 325 году проходит Первый вселенский собор, уже под покровительством, тогда еще не полноценного христианина – оглашенного Константина Великого и дальше начинается этот процесс, приведший впоследствии противников христианства к состоянию маргинальной группы, которой когда-то были христиане. Так что впоследствии даже возникло такое явление, как гонения на язычников и эти сторонники античной религии познали на себе все прелести гонимого состояния. В свое время Pierre Chuvin опубликовал такую книгу, которая называется «Хроника последних язычников». В ней детально прослежено, как сжимался этот сегмент общества людей, которые пытались сохранить традиционные религиозные воззрения и не принимать христианство, хотя все время и все было против них. Но, что бы ни думали последние язычники, христианство стало де-факто определять жизнь империи.

За одним исключением, что в 350-х годах к власти, после длинной смуты у власти оказался император Констанций, который поддерживал ариан, такое движение еретическое в христианстве и именно после его смерти в 361 году к власти пришел его родственник, племянник – император Юлиан. Он был родственник естественно и Констанция, и Константина Великого, но во времена Константина всю его семью, по приказу Константина самого практически истребили, и он стал испытывать к дому Константина и вообще ко всей этой христианской истории сложные чувства и в конце концов оказавшись волею судеб во главе войска в Париже, Лютецией называемом тогда. Он открыто провозгласил себя язычником и провозгласил курс на возвращение к античной религии. Но, если еще во II веке античная религия была хорошо представлена, здесь это пространство сжималось, поэтому он его возрождал довольно специфическими средствами, например, он решил создать языческое монашество, языческих епископов, языческих священников. И когда он увидел, что те, кто еще практиковал эти древние культы, что совершенно не хотели этого, он очень сердился, ругался и разочаровывался.

Он написал сочинение, которое он назвал «Против галилеян». Он называл христиан галилеянами в таком издевательском смысле. Надо сказать, что вообще говоря, он был человек очень конфликтный и поссорился со всеми, с кем только смог за всю свою короткую жизнь. В 363 году он, решив повторить подвиг Александра Македонского и завоевать весь Восток, отправился в поход в Персию и там погиб. По всей очевидности убил его один из арабских наемников, которому он забыл заплатить жалование, но это уже другой вопрос. В этом сочинении, что Юлиан высказывает? Он идет конечно по пути, вслед за Кельсом и за Порфирием, и старается обвинить христианство в непоследовательности, в несостоятельности, в том, что оно стало плохим иудаизмом, то есть иудаизму оно не следует. В иудаизме предписаны жертвы, а вы жертвы не приносите, что это у вас там за мистерии непонятные, какой-то хлеб и вино – это все несерьезно, надо сжигать животных, он был сторонник. Но здесь мы видим, что Юлиан написал большое сочинение, одно из самых больших критических сочинений против христианства и это сочинение опроверг дословно святитель Кирилл Александрийский, уже в V веке и сочинение Юлиана было фактически последним, если не считать отдельной полемики Прокла с Иоанном Филопоном – это отдельная философская тема, то сочинение Юлиана было последним полемическим трактатом большим, против христианства.

Мы видим там, что он пытается опровергнуть христианство, как глупость и неразумность и он постоянно апеллирует к этой глупости и неразумности. Оно конечно не самостоятельно, оно повторяет и Порфирия, и других сочинителей этого рода. И конечно его нужно связывать с личной историей Юлиана самого, который был неоплатоником, философом, учеником Ямвлиха. Но с другой стороны он был представителем царского дома, получившим христианское образование, он даже был посвящен в сан чтеца, но потом отступил от христианства, за что заслужил у христианских авторов имя «Отступник». Сочинение его, как я сказал, не очень оригинально и в целом эффекта от него большого не было. Хотя многие сторонники этого, так называемого, языческого возрождения – Ливаний и другие философы испытывали определенный подъем. Хотя, конечно такая критика христианства лобовая уже практически не находила себе читателя – это был уже пройденный этап.

Если говорить о том, как видели христиан его противники, то это отношение менялось от I века к IV – от игнорирования и записи христиан в какую-то иудейскую секту, через жесткую полемику и попытку опровергнуть на рациональных основаниях к такой уходящей критике фактически христианства, которое уже восторжествовало, которую мы видим у Юлиана.

Христианская задача, я думаю, здесь все-таки была выполнена – язычники в той, или иной степени вступили в диалог с христианами, христиане заставили рассматривать себя в качестве партнера для разговора, и они заставили язычников – своих противников – смотреть на христианские писания, как на что-то, достойное разбора и опровержения. Это опровержение в общем и целом не очень получилось, хотя какие-то черты до сих пор этой традиции уличения христианства в неправильном, в обмане остались. И остались они потому что тот философский метод истолкования христианства, объяснения христианства, христианством самого себя, который христиане усвоили вместе с греческим философским наследием и языком, оказался достаточно сложным для массового употребления. И до сих пор в целом существует зазор между богословско-философским пониманием христианства и народным. И в каком-то смысле полемика направлена больше в сторону народного сейчас, потому что философия – это такая материя, в которой трудно что-либо без специальной подготовки понять.

Античный мир в полемике с христианством пережил свой один из последних трагических моментов – утраты полисного сознания. Античный мир – это мир полисов, городов, которые самостоятельны. Да, они объединяются потом в империю, но даже империя обладает этим элементом. Пусть это был кризис полиса и так далее, потом создание больших империй, но все равно эта партикулярность – наш современный мир, мы хотим все интегрировать – в Риме это было. Но интегрировать христианством с его тотальным характером и претензией на универсальность было невозможно, конфликт был неизбежен и в общем-то античный мир его проиграл. Но он проиграл его не только потому, что его полемика была слаба, или она проигрывала христианам. Примерно в полемике и христиане, и их противники были по силе аргументов на одном уровне, другой вопрос, что за христианами была истина, а за этими была попытка защитить свою традицию и поэтому отчасти христиане конечно и оказались выигравшими.

Но тем не менее, надо попытаться увидеть за этими полемистами, за их жесткими словами трагедию людей, которые находятся на переломном этапе, которые переживают ситуацию внутреннего перерождения всего мира, в котором они жили. Этот мир переродился, из него вышла Византийская христианская империя – это понятно, но эта полемика дала христианам возможность выработать способы и методы защиты своих убеждений перед лицом вызовов, которые им предлагало время.