Ирина Языкова, кандидат культурологии

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Византия пережила очень трудный иконоборческий период, но, несмотря на всю его жестокость и кровавость, наверное, он был промыслительным, потому что в этот момент Церковь сформулировала, для чего ей нужна икона, какая икона нужна и как ней нужно относиться. Сама иконография формировалась ровно в тот период, когда Церковь собирала Вселенские Соборы и выясняла, как можно сформулировать в слове веру: как относиться к Христу, что такое Троица, какова роль Богородицы, церковные, экклезиологические, вопросы. Именно параллельно этому шло формирование иконографии.

Уже в IV веке мы видим иконоборческие споры. Например, Евсевий Кесарийский пишет императрице Констанции, сестре императора Константина, такое письмо: «Ты у меня просишь икону, но какую икону ты хочешь? Прославленного Христа? Но Он сидит одесную Отца на Небесах, и ни один художник не может передать этой славы в красках. Какую ты хочешь икону? Того образа, как Его видели люди на земле? Но Он уже не таков, и поэтому это было бы неправильно». Передаю, конечно, своими словами, но суть была такова. И в конце концов Евсевий приходит к выводу, что не нужно изображений Христа, а нужно иметь Его в сердце и следовать Ему всей душой – это иконоборческая позиция. На Евсевия Кесарийского ссылались потом все иконоборцы.

Но уже в этом же IV веке Василий Великий говорит, что молчаливое слово живописи так же важно, как и слово, произнесенное в Евангелии. То есть он буквально приравнивает слово изображенное – собственно, потом икону и называли «Евангелием в красках» – к слову евангельскому, слову Священного Писания, которое произносится. Он уже понимает, насколько это важные вещи – слово услышанное и слово увиденное. Именно так и будет развиваться иконопочитательская позиция.

Столкновение двух этих позиций достигло апогея в VII веке. В 626 году император Лев Исавр выносит свое знаменитое постановление, когда он повелел снять все изображения и с которого и началось гонение на иконоборцев. И до Седьмого Вселенского Собора шла страшная борьба с большими жертвами и т.д. Но именно в это время Иоанн Дамаскин и другие святые отцы сформулировали все ответы иконоборцам. Что икона не противоречит второй заповеди о неизобразимости Бога, потому что изображают прежде всего Христа, то есть Вторую Ипостась, Бога Слова. Что это не возврат к идолопоклонству, потому что, почитая образ, мы поклоняемся Тому, Кто этим образом обозначается. Как говорили святые отцы: «Мы почитаем не доску и краски, а Того, Кто написан на этой доске этими красками».

Не буду сейчас долго останавливаться на ответах иконопочитателей иконоборцам, но скажу, насколько это изменило икону, действительно дало блестяще сформулированный и художественно найденный образ, который мы и называем византийской иконой. Потому что изменилась и техника, ушли от энкаустики, пришли к темпере, которая дает возможность прозрачного, духовного, наполненного светом изображения. Отказались от прямой перспективы, дали перспективу обратную. Символизм цветов, совершенство образом – все это выражало то, что сам образ на византийской иконе передает не внешнее, а внутреннее.

Как сформулировал Иоанн Дамаскин: «Икона есть видимый образ невидимого, данный нам ради слабости понимания нашего». То есть то, что мы не видим физическими глазами, мы можем увидеть умозрительно, а через умозрение передать в красках Боговоплощение, тайну Рождества, тайну Преображения – тот Фаворский свет, который увидели ученики на горе Фавор, тайну Воскресения. Именно в постиконоборческую эпоху появляется изображение Христа, сошедшего в ад, – то, что никто никогда не видел, это тайна, но тайна, которую исповедует Церковь и которая через иконографию становится понятной: что, собственно, происходит в момент Воскресения. Христос разрушает ад и выводит оттуда Адама и Еву, первых людей, и вслед за ними все человечество.

Икона передает тайну, то, что трудно сформулировать в словах, в этом есть апофатизм иконы. Как существует катафатическое и апофатическое богословие. Представление о Боге, когда мы называем Его какими-то именами: Бог есть Творец, Спаситель, Отец и т.д. – это все катафатическое, то есть положительное, богословие, которое через человеческие слова дает нам положительное понимание о Боге. Но ведь Бог больше, чем то, что мы можем о Нем сказать, поэтому возникает апофатическое богословие, когда мы говорим, что Бог ни что из того, что мы можем сказать: Он Свет и не только Свет, Он Творец и не только Творец, Он Отец, но Он больше, чем Отец и т.д. Эта апофатика присутствует и в иконе.

Византийская икона передает именно сочетание катафатического и апофатического, то есть изобразимого и неизобразимого, того, что можно сформулировать словами, и того, что больше всяких слов, видимое и невидимое. И лучшие образы Византии дают именно это представление, то есть это высшее выражение веры, поэтому Церковь так и боролась за икону. Как говорит Успенский, один из исследователей икон, в иконоборческий период Церковь боролась не столько даже за красоту, сколько за истину. Но в то же время Византия и Православная Церковь всегда понимали красоту как одно из высших имен Бога. Поэтому красота и истина в иконе переданы через художественный образ, и они в ней совпадают.