Blog

Александр Мраморнов, кандидат исторических наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Нужно сказать, что в Русской Церкви Соборы не проводились с начала XVIII века. Чаще говорят, что последний Собор прошел еще в XVII веке в первый патриарший период и нормальных, содержательных соборов не было с 1682 или по крайней мере с 1690 года, с так называемого Латинского собора, прошедшего в первый год патриаршества патриарха Адриана. Но как минимум с 1714 года в Русской Церкви не проходило ни одного собора, и весь XVIII век, век, уже принадлежащий к синодальному периоду, Русская Церковь живет без Соборов.

Хотя мы можем вспомнить одну из самых ярких фигур нашей Церкви   XVIII века – митрополита Арсения (Мациевича), который попытался заговорить о необходимости восстановить патриаршество и вместе с тем, видимо, и о необходимости проведения Соборов, необходимости того, чтобы иерархи нашей Церкви собирались вместе и обсуждали какие-то вопросы. Но ничего из этого не осуществилось в течение практического целого столетия, начиная с середины XVIII века, когда он об этом говорил, до середины XIX века, да и не могло осуществиться.

Наверное, подготовка Собора началась подспудно, на каком-то теоретическом уровне, когда в частности Алексей Степанович Хомяков, наш видный мыслитель XIX века, очень много писал о сущности Церкви, о свойствах церковности, начал размышлять о свойствах Собора и собственно ввел само понятие «Собор». Он писал о том, что Церковь принадлежит всему миру, а не какой-нибудь местности, «потому что она принадлежит всему миру, а не какой-нибудь местности, потому что ею святится все человечество и вся земля, а не один какой-нибудь народ или страна; потому что сущность ее состоит в согласии и в единстве духа и жизни всех ее членов, по всей земле, признающих ее; потому, наконец, что в писании и учении апостольском содержится вся полнота ее веры, ее упований, ее любви».

Эти высокие богословские и философские размышления Русской Церкви в XIX веке надлежало перевести и в практическую область: область административную, область церковного управления. Когда же это происходит? Видимо, стоит говорить о ключевом значении в истории русской соборности, истории высшего церковного управления пореформенной эпохи – эпохи императора Александра II. Однозначно именно это время открывает простор для конструирования нового порядка церковного управления, согласно которому Церковь могла бы не только в трудах мыслителей, печатных трудах и проповедях своих иерархов, но и в практической деятельности ощутить себя соборной.

Надо сказать, что немалую роль в этой сфере играла и зародившаяся тогда отечественная церковно-историческая наука. Именно в это время, в середине XIX века, создается, например, «История Русской Церкви» митрополита Макария, очень важная веха в нашей историографии. Но, переходя к практической области, надо сказать, что именно конкретные действия высшей церковной власти и власти императорской в пореформенную эпоху стали толчком для осознания необходимости проведения Собора.

Один из архиереев именно пореформенной эпохи – преосвященный епископ Палладий (Раев), впоследствии митрополит Санкт-Петербургский, в период своего служения на Тамбовской кафедре писал о том, что практически все сословия и слои общества в России того времени начали собираться вместе, соорганизовываться, обсуждать свои внутренние проблемы, проблемы взаимоотношений с другими слоями общества и решать накопившиеся дела. И в то же время, писал преосвященный епископ Палладий, русские православные епископы не имеют взаимного общения, «не имеют обмена мыслей, необходимого по важности церковных дел, в чем упрекают нашу Церковь представители и писатели других христианских вероисповеданий. Собрание епископов в таких священных городах, как Москва и Киев не только напомнило бы собой, но и воскресило бы древние Соборы и оказалось бы весьма полезным по вопросам догматическим, законодательным, административным, миссионерским».

И вот эти слова, а епископу Палладию вторили и другие архиереи нашей Церкви, осуществились еще позднее, но тоже в XIX веке, а именно в 80-е годы, при императоре Александре III и обер-прокуроре Константине Петровиче Победоносцеве. Собственно говоря, впервые за более чем полтора века русской церковной истории вместе, свободно – насколько это было возможно в условиях того времени – собираются архиереи, не на Соборы, но на съезды. Три таких архиерейских съезда состоялось в 1884 – 1885 годах. Наш современный исследователь Александр Геннадьевич Кравецкий, который много пишет об истории миссия Русской Церкви, отмечает, что именно миссия – необходимость ответить на вызовы сектанства, учения Толстого и его последователей вызвала к жизни проведение Архиерейских съездов.

В 1884 году такой съезд проходит в Киеве. Съехавшиеся на него архиереи юго-западного края первоначально опасались свободного обсуждения вопросов и даже специально пригласили обер-прокурора Победоносцева, чтобы не сказать в его отсутствие чего-то лишнего и чтобы потом до всесильного и всемогущего обер-прокурора не донеслись какие-нибудь слухи. Тем не менее состоялось очень плодотворное обсуждение, и по результатам этого Киевского съезда, или так называемого «соборика», Святейший Синод вынес целый ряд новых определений. То есть этот съезд тоже имел в результате своего рода властные полномочия. На нем обсуждались вопросы языка богослужения, школьного просвещения в Церкви и многое другое.

В следующем 1885 году проходят еще два съезда, которые были фактически региональными. Один проходил в Казани, другой – в Иркутске. Их решения тоже посылались в Синод и в виде некоторых определений затем входили в церковную жизнь.

Надо сказать, что решения этих так называемых Архиерейских Соборов 80-х годов XIX века действовали не напрямую и локально, по отдельным сторонам церковной жизни. Но надо констатировать, что именно возможность проведения таких архиерейских съездов открыла путь для Русской Церкви к осознанию необходимости проведения Поместного общецерковного Собора.

Итак, на вопрос, который я поставил в заглавие этой лекции: «Готовила ли Русская Церковь в XIX веке свой Собор?» – я вынужден дать положительный ответ. Конечно, готовила, но подспудно еще опасаясь давления, диктата государства. Однако эта деятельность сыграла роль и в последующей подготовке Всероссийского Собора, которая началась уже в начале XX века.

 

 

Владимир Катасонов, доктор философских наук.

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

«Книга природы написана на языке математики» – эту знаменитую фразу написал в XVII веке Галилей, один из пионеров науки Нового времени, той науки, которая непрерывно существует с XVII века по сегодняшний день. Самое интересное, что Галилею нужно было доказывать утверждение о том, что физические законы выражаются математически. Потому что существовавшая традиция физики, идущая еще от античности, – физика Аристотеля была не математической, она была качественной. Физика занималась и занимается тем, как это сформулировал Аристотель, то есть изучением движения материальных тел в мире. Но понять это движение по Аристотелю значило интерпретировать это движение в терминах так называемых четырех аристотелевских причин. Это было чисто качественное предприятие. А применять математику к физике и Аристотель, и большинство античных авторов считали очень нелогичным, потому что нужно познавать какую-то сферу сущего, соответственно тому языку, который здесь подходит. А язык математики был, во всяком случае по Аристотелю, языком некоторых воображаемых пространств, языком, в котором существуют точные окружности, абсолютные прямые, там где можно изменять и так далее. Но ничего этого нет в материальном мире, где нет ни абсолютно круглых шаров, нет точных размеров у тел. Кроме того, все это еще и изменяется, знаменитое античное панта рей (все течет), «в одну и ту же реку нельзя войти дважды». Как же измерять что-то, что постоянно изменяется?

Тем не менее с XVII века, как я уже сказал, физика начинает говорить на языке математики. Галилей в своей знаменитой книге «Диалог о двух главных системах мира, Птоломеевой и Коперниковой» как раз много раз пытается доказать это. Но доказать ему, на самом деле, это не удается. Встает вопрос, как вообще так получилось? А вот так получилось, такие парадоксы существуют в истории мысли, что тем не менее математику начали применять. Греки уже обнаружили так называемый факт несоизмеримости: если ставить вопрос о применении математики в физике, т.е. об измерении величин. Оказывается, не все можно измерить и в геометрии, если взять, например, какую-то единицу длины и построить квадрат со стороной этой единицы длины, уже диагональ этого квадрата будет несоизмерима с этой единицей длины, она не будет выразима ни в целых стороны квадрата, ни в его частях. Сегодня мы говорим, что длина ее будет неким иррациональным числом. Если сторона квадрата единица, то длина будет корень из двух. А корень из двух – это иррациональное число – 1, 42… и бесконечное количество знаков после запятой. Но сама по себе эта идея вошла как раз в XVII веке. Сначала, правда, просто делали вид, что все можно измерить и можно применять математику.

Сам по себе импульс этого математического познания шел из определенной реставрации влияний платонизма, потому что математика связана с традицией платонизма. Так было и в античности, и во время Возрождения, когда до этого на Западе Платона знали, но не вполне, а возрожденческие авторы, например Фичино, перевели почти всего Платона, и роль математики стала подниматься выше и выше. В частности под влиянием идеи, что и Сам Бог должен быть геометром, математиком и на основе математики создать этот точный мир, и даже в Библии есть тексты как бы указывающие на это, эта идея была апроприирована, и началось построение математической физики.

Но если подойти ближе, то выясняется, как я уже сказал, то доказательства факта, что все можно измерить в нашем мире, мы не имеем. Можно сказать это очень просто: вроде бы наука может заниматься всем, но если говорить о психологических сторонах, можно ли измерить любовь. Когда мы говорим «он ее так сильно любит», это вообще количественный аспект? Сегодня это привело к тому, что говорят: фильм на 600 миллионов долларов. Можно ли как-то измерить искусство и красоту? Или шедевр фарисейства нашего времени – материальная ценность морального ущерба. Как это вообще можно измерить?

Так что вопрос о том, что все можно измерить, висит. Но он висит и в самой математической физике, потому что, претендуя все измерить, мы используем так называемую концепцию действительного числа, разработанную в самой математике только к концу XIX века. Мы используем понятие иррационального числа, т.е. когда у числа, если мы записываем его в десятичной форме, после запятой бесконечное количество знаков. Но если это количество бесконечное, следовательно, мы не можем знать всех этих знаков. Математическим методом мы можем знать их как угодно далеко, но тем не менее всех их мы не знаем: их по определению бесконечное количество. Стало быть, оперируя такими числами, мы всегда как бы обрезаем эти бесконечные хвосты и используем только приближения к этим числам. Но ведь мы используем это не только в математике, но в физике и технологиях, связанных с физикой, когда делаем различные машины и т.д. Следовательно, когда на чертеже указана определенная длина и она является таким иррациональным числом, то реализовать это иррациональное число мы не можем, просто потому, что мы его не знаем. Практически это делается так, что в физике мы говорим, что эта величина больше этого, но меньше этого. Что значит – отбросить хвост у непериодической дроби? Это значит сказать, что она больше того, что останется после отбрасывания, но меньше, если последний разряд, например, увеличить на единицу. По существу это есть оценка. Другими словами, в так называемой точной науке – физике мы не точно знаем длины, а знаем только их оценки: больше чего и меньше чего. И встает вопрос, а как же тогда технологии, о которых я говорил? Ведь речь идет о том, что нужно делать шестеренку очень точно. Что там шестеренка, речь идет об атомных электростанциях, где какие-то ошибки вообще могут привести к катастрофе. Но на самом деле и там используется эта идея, по-другому мы не можем, теоретически мы говорим о числах с бесконечным количеством знаков, а практически используем только с конечным количеством знаком, то есть актуальная бесконечность не дается. Стало быть, хотя у нас и есть рассчитанные чертежи и т.д., тем не менее механизмы, построенные на основании их: шестеренки, валы всегда сделаны более или менее неточно. А к чему приводит эта неточность? Приведу вам цитату из моей статьи:

«Бросим взгляд на современный автомобиль, сверкающий зеркальным лаковым покрытием, с мягкими аэродинамическими формами, с почти бесшумно работающим двигателем, начиненный всевозможной электроникой и т.д. Какое совершенное создание технологической и научной мысли! Какой гимн пытливому человеческому разуму, проектирующему и создающему столь совершенные творения, спорящие, казалось бы, с созданиями Самого Творца мира!.. Но если мы «заглянем внутрь», если осознаем весь «блеск и нищету» реального технологического воплощения инженерных разработок, то мы увидим, что все валы сидят в своих отверстиях и гнездах «наискосок», потому что точно выточить отверстия и сделать вал невозможно, все шестеренки, по той же причине, несимметричны, все зазоры сделаны более или менее наугад, и все это видимое великолепие представляет собой отнюдь не то, за что оно себя выдает… А что значит, что «валы сидят в гнездах наискосок»? Это означает, что возникает эксцентрика: несовпадение геометрических и физических центров. А последнее неизбежно ведет за собой к возникновению биений, нарушений в равномерности вращения, и эти биения также неизбежно сотрясают и разрушают все это, казалось бы, совершенное создание… Все идет вразнос! «Своеволие» материи, о которой писал еще Платон, и о котором никогда не забывали древние греки, так и не преодолено!»

В этом смысле математическая физика всегда имеет свою внутреннюю границу – двусмысленное использование актуальной бесконечности.

 

Ирина Языкова, искусствовед, кандидат культурологии

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

 

XVIII век – сложное время для Православной Церкви. Как мы знаем, в 1721 году, Петр упраздняет патриаршество и назначает Правительствующий Священный Синод, который тперь управляет делами Церкви.

Что делается с искусством? На искусстве это, конечно, тоже отражается. Во-первых, столица переезжает из Москвы в Петербург, и Оружейная палата, прежде так опекаемая монархами, теперь теряет свое значение. Часть иконописцев переезжает в Петербург, но здесь уже другие веяния, другие моды, другие заказчики. Часть уезжает в провинцию, которой, возможно, повезло, в том, что столичные иконописцы начинают работать в городах, расположенных далеко от обеих столиц.

Петербург, как законодатель моды, приводит все к европейскому регламенту. И постепенно в XVIII веке мы видим практически перерождение иконы в картину. Барокко уже в XVII веке вводило такие элементы, которые не были характерны для иконы: светотень, пространство, пейзажные элементы, анатомическую правильность и т.д. Практически мы видим в XVIII веке иконы, которые больше похожи на картины. Позы святых иногда портретно-театральные. Задники часто, как на парадных портретах, украшаются или колоннами, или тяжелыми бархатными занавесами. Святые иногда одеты в одежды почти придворных. У воинов появляется одежда, скорее, средневековых рыцарей и т.д. Эта тенденция понятна, потому что вся культура России ориентируется на Запад, на образованную недавно Академию Художеств и т.д.

Церковь привлекает живописцев и для украшения храмов. Мы знаем, что прекрасным живописцем, портретистом был, например, Боровиковский. Но если мы посмотрим на иконы Боровиковского, если убрать нимбы, то мы порой даже не отличим, где изображена какая-нибудь барышня, а где, например, Богородица в Благовещение. То есть стирается грань между иконой и картиной. Скорее, картина в храме исполняет роль иконы.

Конечно, за иконой нельзя закрепить тот или иной стиль. Мы не можем сказать, что византийский, древнерусский стиль является исключительно необходимым для иконы. Конечно, люди молились и на эти образы, но светское начало, которое превалировало в XVIII веке, очень жестко диктовало эти условия и для иконы. Красота, которую еще в XVII веке декларировали как красоту зримую, красоту земную, только преображенную в иконе, мы здесь тоже видим, и детали, часто отвлекающие от молитвенного созерцания, тоже появились еще в искусстве барокко.

Что же происходит в светском искусстве? Нельзя сказать, что только светское искусство влияло на церковное. Интересно, что и церковное искусство влияло на светское. Мы видим это в портретах, потому что ранние портреты, петровского, елизаветинского времени, статичны. Если в икону приходит динамика, то первые портреты, Никитина, Антропова и других художников, все-таки написаны под большим влиянием иконописного понимания образа. Это не натурные портреты, хотя, конечно, портретное сходство есть, а некий идеализированный образ. Говоря современным языком, многие портреты можно назвать иконой стиля этого времени, то есть такой узаконенный образ красоты, например женской. Среднестатистический модный образ, под который подгоняется тот или иной портрет, особенно женщин. Но и мужчины не отставали, потому что в это время мужчины носят парики, стремятся быть галантными и, возможно, более элегантными, чем женщины.

Действительно, портреты первой половины XVIII века – это иконы, но иконы уже светские. Не как моленный образ, а иконы, которые должны давать некий образец идеального человека: прекрасного внешне, благородного по всей своей форме, стремящегося за модой, не отстающего от всех новшеств, которые вводит государь и т.д. Так интересно влияет икона на портрет, а портрет влияет на икону.

Икона святителя Дмитрия Ростовского пишется совершенно портретно, отделить можно только по качеству живописи. Провинциальные иконы тоже ориентируются на портрет, но при этом, конечно, не столь изощренные. Ориентируясь на портрет, его пишут в примитивном духе, но все равно это прежде всего икона, которая стремится к портрету. Достаточно сделать нимб на некоторых портретах, чтобы они превратились в икону, и, наоборот, убрать нимб у иконы и увидите портрет.

Более того, интересно, что многие иконы пишутся с портретными чертами государя. Мы знаем иконы, в которых угадываются черты Петра I или Екатерины II. Современникам это не казалось кощунством, но как-то совмещалось с благочестием. Это нам сегодня кажется непривычным и где-то на грани кощунства, потому что Христос – Царь Небесный и царь земной – Петр или кто-то другой – это разные иерархические ступени. Богородица и Екатерина II – тоже лица несовместимые. Тем не менее мы видим это в искусстве XVIII веке.

Опять же ставится вопрос, закончилось ли церковное искусство в XVIII веке? Отнюдь нет, оно просто приобрело другие черты и другое направление.