Алексей Варламов, ректор Литературного института им. А. М. Горького

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Однако нельзя сказать, чтобы все у Михаила Афанасьевича Булгакова в середине 20-х годов складывалось гладко. Была опубликована повесть «Роковые яйца». Но, скажем, «Собачье сердце» – повесть, которую все мы с вами хорошо знаем, наверняка видели фильм, снятый по ней, не была пропущена цензурой.

В 26-м году на квартире Булгакова произошел обыск, проведенный ОГПУ. Позже Михаила Афанасьевича вызвали на Лубянку. У него отобрали дневник, который он вел, его рукописи. Ему устроили довольно жесткий допрос, во время которого выясняли его политические взгляды. И ныне протокол этого допроса опубликован, и мы знаем, как отвечал Булгаков. А отвечал он прямо, честно, ничего не скрывая. Говорил, что не любит революцию, что во время гражданской войны был на стороне белых, что на события исторические он смотрел с ужасом. Может быть, эта прямота, на самом деле, его и спасала.

Так или иначе, как мне представляется, тогда, в середине 20-х годов, в голове у Булгакова складывалась такая картина мира – в «Роковых яйцах» это чувствуется и, может быть, немного в «Собачьем сердце» – что самое страшное: революция, разруха, гражданская война, кровь, насилие – все это ушло, а дальше история будет развиваться эволюционно. Она будет двигаться в сторону возвращения к обычным, естественным нормам и законам бытия. Будет двигаться в сторону утверждения домашних, семейных, вечных человеческих ценностей. Как мне представляется, ему казалось, что в этом мире он найдет свое место. В этом мире он будет работать как прозаик, драматург.

Булгаков не конфликтовал с советской властью. Он не любил ее – это правда. Но он хорошо понимал, что она пришла всерьез и надолго, и хорошо понимал, что по своей натуре он не борец, не оппозиционер, не диссидент (если воспользоваться более поздним словом). Он просто хотел выстроить свои отношения с советской властью таким образом, что, признавая ее независимость, он рассчитывает на то, что она будет признавать его независимость. Уважая ее закон, он предполагал, что она будет уважать его внутренние законы и позволит ему писать то, что он хочет, то, как хочет, то, как он думает. Казалось бы, его театральные опыты свидетельствовали о том, что так дальше и будет развиваться. Да, пусть бесится, пусть ярится, сколько угодно, критика, но собака лает – караван идет.

Однако в 1928-1929 годах вся эта благостная картина начала постепенно рушиться. Случилось так, что в 28-м году Булгаков предложил Московскому Художественному театру свою новую пьесу, которую он, наверное, любил больше всех предыдущих и в которую вложил больше всего души. Пьесу, которая называлась «Бег». Это была такая альтернативная история его собственной жизни. Как мне представляется, это была попытка взглянуть на другой вариант своей судьбы – такой «сад разбегающихся тропок». Что было бы, если там, в Батуме, он повернул не направо, на север – в Москву, а налево – в Турцию, Константинополь, а потом перебрался бы в Европу. Как бы там он жил среди русских эмигрантов. Состоялся бы он как писатель? Как человек русского зарубежья? Скорее всего, он давал отрицательный ответ на это, но ему хотелось исследовать это как художнику.

Пьеса была превосходная, лирическая, очень новаторская, очень мелодичная, музыкальная – блистательная пьеса. Она очень понравилась руководству театра. Очень понравилась Горькому, который был весомый человек. Но враги Булгакова оказались хитрее. Они поняли очень важную вещь: пьесу надо подстреливать, как и самолет, на взлете. «Дни Турбиных» не смогли запретить потому, что когда к ним цеплялись, театр говорил: «Помилуйте, мы вложили столько денег в эту пьесу, она приносит нам такой капитал, что пожалейте нас, оставьте нам ее. И тогда «Бег» решили запретить до того момента, как будут сделаны костюмы, декорации, разыграны роли. И пьесу запретили. Это было для Булгакова страшным ударом и в общем сигналом, что все очень непросто в этом советском королевстве.

Но мало того, не поставленный «Бег» утянул за собой еще те три пьесы, которые шли на московских сценах и обеспечивали Булгакову и финансовое благополучие, и уверенность в себе и положение драматурга. В 29-м году была запрещена пьеса «Дни Турбиных», вслед за тем закрыли «Зойкину квартиру», далее потопили «Багровый остров». Надо сказать, что долгое время причина, по которой власть так переменилась по отношению к Булгакову, была не очень понятна.

Дело в том, что у Булгакова, конечно, был покровитель. Его покровителем был сам Сталин. Известно, что Сталин часто ходил в театр, очень любил Московский Художественный театр, очень любил классическое искусство. И Сталину импонировали булгаковские герои. Да, они были враги, но честные враги. Сталин, как восточный человек, боялся яда в стакане и кинжала в спину. Герои пьесы «Дни Турбиных» никогда на такое коварство и подлость не пошли бы. Они были готовы только к открытому бою. Сталин таких врагов уважал. И вдруг что-то случилось: Сталин от Булгакова отказывается.

Причем в самом конце 1928 года Сталин получил письмо от группы советских драматургов, во главе с неким Билль-Белоцерковским, который прямо ставил перед вождем вопрос: «Почему на сцене лучшего советского театра идет откровенно контрреволюционная пьеса? Почему Вы, Иосиф Виссарионович, допускаете наличие таких безобразных фактов, а «красные» пьесы, пьесы хороших советских драматургов в этом театре не идут?» Что Сталин ответил Билль-Белоцерковскому? «Вы научитесь, товарищ хороший, писать так, как товарищ Булгаков, тогда мы с вами будем разговаривать». «А в пьесе Булгакова, – добавлял Коба, – ничего, на самом деле, контрреволюционного нет. Даже если Булгаков симпатизирует своим героям, это не значит, что они сильны и правы. Объективно сильны и правы оказались большевики, как показала история». Вольно или невольно Булгаков оказался союзником Сталина.

И тем не менее пьесу запрещают. Что случилось? Долгое время никто ничего не понимал. Но в 1929 году, как выяснилось позднее, в Москве прошла неделя украинской литературы. Приехали украинские писатели и на встрече со Сталиным – ее стенограмма опубликована – просто взяли Кобу за горло: «Уберите антиукраинскую пьесу». И Коба испугался. И Коба сдал Булгакова. И Коба, который с легкостью отшвырнул своих советских, перед украинскими «прогнулся». Это были вопросы большой политики, которые, может быть, аукаются и ныне, но что было, то было, из истории этого не вычеркнешь.