Булгаков за час

Алексей Варламов, ректор Литературного института им. А. М. Горького

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Сегодня я буду говорить об одном из самых удивительных русских писателей XX века, очень спорном, очень противоречивом, вызывающим огромный интерес у читающей публики и в России, и за рубежом – Михаиле Афанасьевиче Булгакова, который родился 3 мая 1891 года в семье профессора Киевской духовной академии.

Надо сказать, что Булгаков и по линии матери, и по линии отца происходил из священнических родов «колокольных» дворян, как их звали. И предки теряются в глубине российской истории, но мы точно знаем, что это были серьезные священники – настоятели кафедральных соборов. Это удивительный факт в судьбе этого писателя, потому что мы знаем, как много религиозная, церковная тема занимала место в его творчестве, и как была противоречива. Поэтому тот факт, что он пришел в литературу с этой территории и перед этой территорией отвечает, очень важен.

К сожалению, мы очень мало знаем о детстве Булгакова. Он один из немногих русских писателей XX века, кто почти ничего не написал ни о своем детстве, ни о своем отрочестве, ни о своей юности. Почему это загадка? Ведь, на самом деле, детство его, скорее всего, было счастливым. Семья была добрая, русская, интеллигентная, благочестивая, в которой было много детей, братья и сестры дружили, были хорошие отношения с родителями, но почему-то Булгаков этой темы не коснулся.

Несчастье пришло в эту семью, когда Михаилу Афанасьевичу, а он был первенцем, исполнилось 16 лет, – умер отец. После этого, конечно, многое в семье изменилось. Какими были отношения Михаила с отцом, мы точно не знаем, но можем наверняка утверждать, что у него были очень сложные отношения с матерью. Собственно, отход Булгакова от церкви, который произошел довольно рано, именно в этом подростковом возрасте, случился во многом потому, что у Михаила начались конфликты с мамой. И, конфликтуя с ней, он стал конфликтовать и с той системой ценностей, которые она представляла. Мы знаем об этом из дневника младшей сестры Михаила Афанасьевича – Надежды Афанасьевны, где она прямо пишет, что Миша не ходит в церковь, Миша не говеет, не соблюдает Великий пост, Миша увлекается Дарвином, читает Ницше. Это был абсолютно нормально для юноши той поры, но это очень многое объясняет в дальнейшем духовном пути, биографии Булгакова.

Окончив Киевскую гимназию, ту самую, которая впоследствии будет описана в романе «Белая гвардия», Михаил не пошел по священническому пути, он поступил на медицинский факультет Киевского университета, что, в общем-то, для будущего русского писателя было вполне традиционно. Можно вспомнить доктора Чехова, доктора Вересаева, доктора Даля, Юрия Живаго, наконец.

Булгаков очень рано женился. В 1912 году Михаил Афанасьевич, будучи студентом, женился на Татьяне Николаевне Лаппа, Тасе, как он ее звал. И этот брак сыграл очень важную роль в его жизни, потому что Татьяна Николаевна разделила самый трудный и в бытовом, и мировоззренческом отношении период жизни Михаила Афанасьевича, который пришелся на бурные потрясения российской истории этого периода. Первая мировая война, революция, гражданская война, первые голодные годы НЭПа – Татьяна Николаевна все время была с ним.

Булгаков не стремился активно участвовать в истории, скорее, так складывались обстоятельства, они затягивали его в этот исторический бег, исторический ход. Началось все с того, что, когда разразилась Первая мировая война, Михаила Афанасьевича, как юного врача, отправили сначала на фронт, а потом в тыл работать земским доктором в Смоленской губернии. Это, пожалуй, был один из самых трагических, напряженных периодов его жизни. Потому что Булгаков, выросший в Киеве, в интеллигентной семье, окружении любящих друзей, братьев, сестер, оказался одинок. Это одиночество очень тяжело подействовало на него. Ему трудно жилось в русской деревне, разворошенной Первой мировой войной. У него не складывались отношения с крестьянами. Он так никогда и не полюбил деревню.

К тому же тогда его ждало очень трудное испытание в чисто человеческом плане: Булгаков пристрастился к морфию. В общем-то, это произошло вынужденно. Здесь была не столько какая-то богемная бравада, так свойственная людям Серебряного века, скорее, это была ситуация, напоминающая Базарова. Как мы помним, великий нигилист XIX века не стал принимать прививку против опасного заболевания, в результате чего умер. Его собрат Михаил Булгаков такую прививку сделал, но она вызвала у него очень сильную аллергию, и чтобы успокоить ее, он стал понемножечку принимать морфий как медицинское средство. Некоторые врачи полагают, что могут контролировать наркотик, но все произошло с точностью наоборот: наркотик стал контролировать его.

По сути дела, Булгаков не должен был выкарабкаться из этой ситуации. Он принимал морфий в течение года. Обычно люди, которые так часто употребляют наркотик, уже не возвращаются. То, что он сумел вернуться, то, что сумел излечиться, – это, безусловно, невероятное чудо, которое произошло в его жизни. Но любопытно, что позднее все это отразилось и в его творчестве.

Несколько лет спустя, когда жизнь Булгакова уже счастливо переменилась, он написал восхитительный цикл рассказов, который так и называется «Записки юного врача» и посвящен его врачебной молодости, первым опытам, первым ошибкам. Особенно придирчивые читатели или критики иногда ставят Булгакову в вину эти ошибки, эти горькие опыты молодости, хотя мне кажется, бессмысленно кого-либо осуждать. Но то, что рассказы, которые он написал, очень светлые, очень добрые, очень человечные, повествующие о силе человеческого духа, способности человека подниматься над трудными обстоятельствами жизни и побеждать их.

Даже рассказ, посвященный трагедии человека, который принялся употреблять морфий, – это тем не менее все равно рассказ, который меньше всего может служить пропагандой наркотиков. Наоборот, Булгаков всячески подчеркивает, как ужасен этот опыт, и всем своим творчеством, всеми своими рассказами как бы призывает читателя уйти от этой дороги, ни в коей мере не следовать ей. Это противоречие, даже не противоречие, а сложные отношения между жизнью и творчеством, то, что будет повторяться в последующие годы его жизни.

Алексей Варламов, ректор Литературного института им. А. М. Горького

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

В 1917 году случилась революция, сначала Февральская, потом Октябрьская. Мы совершенно точно можем сказать, что в отличие от многих русских писателей, многих интеллигентов, которые приветствовали Февральскую революцию, которые в Октябрьской революции пытались найти какой-то смысл, какое-то оправдание революции (достаточно вспомнить Александра Блока), Булгаков совершенно точно к числу этих людей не принадлежал. Революция для него была однозначно явлением катастрофическим, отрицательным, губительным. Он не любил революцию не в общественном, философском плане, не видел в ней никакого смысла для России, и еще меньше видел смысла революции для его собственной судьбы.

Тем не менее парадоксальным образом лично Булгакову революция принесла благо: освободила его от необходимости работать земским врачам. Потому что его работа была работой военнообязанного, человека, мобилизованного во время Первой мировой войны. Революция и последовавшие за ней события: Брестский мир, выход России из Первой мировой войны – все это принесло Михаилу Афанасьевичу освобождение. Отныне он мог распоряжаться своей судьбой, как хотел.

Булгаков возвращается в Киев и попадает в невероятно милую атмосферу большого культурного русского города. Города, который он любил, который был его родным. Город, в котором его окружали друзья, близкие люди. Именно это, на самом деле, помогло ему избавиться от морфия. В Смоленске сделать это ему было невозможно, а именно здесь он излечивается, продолжает работать врачом и сначала как бы наживает, набирает материал, который потом воплотиться в романе «Белая гвардия» и пьесе «Дни Турбиных».

Надо сказать, что Киев в это время переживал действительно трагические страницы своей истории, потому что власть в городе менялась. Умеренную украинскую власть сменяла власть националистов. На смену националистам приходили большевики. На смену большевикам приходили белые. И Булгаков пережил все эти пертурбации, пережил все эти смены политических режимов, в общем-то, не испытывая симпатии ни к одному из них и очень хорошо понимая, что профессия врача чрезвычайно опасна в военное время, потому что всякая власть хочет врача мобилизовать.

В конце концов его и мобилизовали. Мобилизовали его белые, вместе с которыми он отступает из Киева дальше на юг, в сторону Кавказа, добирается до Владикавказа. И если бы у него спросили, чего он хочет, если бы это зависело от него, была бы его воля, то он, конечно, никогда бы не остался в Советской России. Никакой симпатии к большевикам Булгаков ни на каком этапе своей жизни не испытывал. Но судьба была мудрее, чем он. У судьбы был другой замысел относительно его. И так получилось, что в те дни, когда белая армия под ударами красной отступала, оставляя Владикавказ, Булгаков подцепил тифозную вошь и свалился в глубокое заболевание, с высочайшей температурой, в полном бреду. И когда он вышел из этого бреда, власть переменилась, на дворе стояли красные, и с этими красными ему предстояло жить оставшиеся годы жизни. Против его воли, против его желания, но так распорядилась судьба, которая за него решала, что ему делать и как быть.

В этот момент Булгаков принимает очень важное для себя решение. Он твердо решает, что больше не будет врачом, что профессия врача чрезвычайно опасна. Он решает уйти из нее и уйти в театр, литературу, к которым он всегда испытывал склонность. Надо сказать, что в этот момент он уже был не очень молодым человеком, ему было почти тридцать лет. И в эти тридцать лет он оказался практически без профессии, без реальных перспектив. Но его уверенность, сила таланта, которая в нем бродила, – все это было очень сильной мотивацией, для того чтобы писать, предлагать свои пьесы местному театру. И, в общем, в известной степени он добился успеха: его пьесы шли во Владикавказском театре.

Другое дело, что Булгаков очень хорошо ощущал, насколько он чужероден в этом новом советском мире. Насколько его воспитание, его искания, его принципы, вкусы – все это противоречит новой системе ценностей, которую принесли большевики. Поэтому мысль о том, что он никогда здесь не приживется, что ему все-таки надо пытаться уйти за границу, все это его не оставляло и привело летом 1921 года в город Батум, откуда ближе всего было добраться до Константинополя. И там летом 21-го года, бродя по берегу Черного моря, Булгаков как будто бы размышлял: то ли идти налево в Турцию, то ли идти направо в Советскую Россию. В конечном итоге выбрал советскую Россию.

В 21-м году Булгаков приезжает в Москву, где его никто не ждет, где у него нет квартиры, нет работы, нет одежды, где холодные московские зимы. Это, конечно, отчаянное, тяжелейшее время, когда он со всей силой своего характера, со всей своей волей, энергией, которыми он изначально был наделен (потом он их растеряет, но пока что заряжен всем этим), вгрызается в советскую жизнь. Как позже он писал в одном из своих очерков: как собака шерстью, я оброс мандатами.

Булгаков устраивается журналистом сначала в одну газету, потом в другую, а затем оказывается в газете «Гудок» – той самой легендарной газете, где работали Катаев, Бабель, Олеша, Багрицкий. Это было созвездие молодых советских журналистов, писателей, звезд советской литературы, которые были очень рады и революции, и новому времени. Булгаков был среди них белой вороной во всех смыслах этого слова. Ему не нравилась эта работа, он делал ее из-под палки, днем. А ночью он писал свой роман. Тот роман, в который он вкладывал душу, в который он вкладывал сердце. Тот роман, который был для него чрезвычайно важен. Роман, впоследствии получивший название «Белая гвардия». Тот самый роман, который он сначала прожил в Киеве во время безумного кровавого нашествия Петлюры, а потом описал происходившее в городе на этих страницах.

«Белая гвардия» – это одно из самых удивительных произведений и в творчестве Булгакова, и в русской литературе, потому что, безусловно, это был роман современный, роман о гражданской войне, каковых тогда в литературе создавалось немало. Но булгаковский роман помимо симпатии к тем людям, которые защищали белую идею, чрезвычайно важен тем, что это роман, отвечающий, как мне представляется, пушкинскому миропониманию истории, пушкинской стратегии. Булгаков написал некий отклик на «Капитанскую дочку». Это «Капитанская дочка» XX века. Это попытка художественно осмыслить русскую смуту, и это ему удалось.

Алексей Варламов, ректор Литературного института им. А. М. Горького

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Хорошо известно, что «Белая гвардия» была опубликована в Советском Союзе только частично. В журнале «Россия» были опубликованы только две трети этого романа. Потом журнал был закрыт, поэтому третья окончательная часть так и не увидела свет. Для Булгакова это было страшным ударом, он действительно вложил всю душу в этот роман. Он ждал отклика, ждал, что этот роман переменит его судьбу, позволит освободиться ему от этой нелюбимой, непосильной, постылой для него журналистской доли. Он ждал, что этот роман превратит его в настоящего писателя. И он имел полное право этого ожидать, потому что роман был действительно великолепным.

То ли потому, что роман этот был чужероден советской литературе. То ли потому – и это правильное объяснение – что поскольку роман не был опубликован до конца, и критика, в общем-то, прошла мимо него. И этот роман не сыграл заметной роли в судьбе Михаила Афанасьевича.

Но невероятное и редкое везение в жизни Булгакова заключалось в том, что этот роман, случайно или нет, прочел один из режиссёров Московского художественного театра, которому «Белая гвардия» очень сильно понравилась, и он предложил Михаилу Афанасьевичу написать пьесу, каковую Московский художественный театр хотел поставить. И это было просто попадание в яблочко, потому что Булгаков, хотя и романист, но по природе своего человеческого таланта, по природе своего художнического дара больше человек театра, чем человек литературы. Даже трудно иногда разделить Булгакова-драматурга и Булгакова-прозаика.

«Белая гвардия», конечно, несла в себе зачатки пьесы. Потому это предложение было Булгакову очень близко, очень понятно и органично. Он с невероятной охотой откликнулся на это предложение и действительно сделал пьесу, которую предложил Московскому художественному театру. И после очень долгих потрясений, конфликтов, очень долгих споров и даже ультиматумов со стороны Булгакова эта пьеса была принята к постановке, но никаких шансов того, чтобы она увидела свет, на самом деле не было. Потому что пьеса еще более кричаще отличалась от того, что шло тогда на сценах советских молодых театров, печаталось в литературных журналах. Потому что изображать людей, симпатизирующих белому движению, изображать врагов революции, представителей старого мира настолько обаятельными, настолько человечными, добрыми, полными любви, тепла, нежности, было в Советском Союзе дело немыслимое. Белогвардейцев изображали уродами, хамами и мерзавцами. А тут на сцену должны были выйти симпатичные люди, в компании которых, наверное, хотелось бы оказаться каждому зрителю, если он только не был твердолобым красноармейцем. По крайней мере, когда я читаю роман или смотрю пьесу на сцене, мне все время хочется оказаться в этом мире, настолько он удивительный, домашний, трогательный. Ты понимаешь, насколько важно для Булгакова в эпоху смуты сохранить дом, сохранить вечные человеческие ценности, которые не должны растеряться ни из-за каких потрясений.

Эта пьеса не должна была пройти советскую цензуру, это было бы чудо. Но чудо свершилось – она ее прошла. Прошла, потому что актеры играли эту пьесу с таким воодушевлением, что советская цензура просто сдалась, не выдержала этого театрального напора, цензоры были покорены как зрители – и пьеса пошла. Когда пьеса увидела свет, Булгакову уже было 35 лет – возраст Данте: «земную жизнь пройдя до середины», и жить ему оставалось всего 15 лет. И этот человек, который до этого момента, в общем-то, был никому не известен: то ли журналист, то ли фельетонист, то ли не пойми кто, становится моментально известным всей стране. Хотя спектакль шел в одном единственном театре – Московском Художественном – тем не менее он шел с аншлагом через день в течение нескольких лет. Публика ломилась на этот спектакль.

Булгаков потом подсчитал, что на его пьесу было 298 отрицательных рецензий и только три нейтральных. Эту пьесу долбала как могла молодая советская критика, которая не понимала, что происходит: в какой стране и в какое время живем – «какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?», как позднее сказал Пастернак. Но пьеса шла, потому что она побеждала, она заражала и приносила театру очень большой доход, что было очень важным соображением, с помощью которого Московский художественный театр мог позволить себе преодолеть все цензурные рогатки.

Успех влек за собой успех. Вслед за пьесой «Дни Турбиных» Театр Вахтангова поставил пьесу «Зойкина квартира», написанную в другом ключе – фантасмагорическую, сатирическую, но очень нежную, очень лирическую превосходную булгаковскую пьесу. Камерный театр стал репетировать, а потом поставил пьесу «Багровый остров» – острую социальную сатиру. И Булгаков превратился в успешного драматурга.

Мы привыкли воспринимать Михаила Афанасьевича как исключительно гонимого, преследуемого художника, привыкли ставить знак равенства между Булгаковым и героем его последнего романа «Мастер и Маргарита» – Мастером. Но это не совсем так. И даже совсем не так. Булгаков в Мастере явно писал альтернативу себе, альтер эго. На самом деле, Булгаков знал период славы, он знал период успеха, период счастья. Он был отравлен этим театральным успехом. Позднее на вопрос одного из своих друзей: «Зачем Вы пришли в театр?» Он сказал: «Я пришел ради славы и ради денег». И он добился того и другого, и ничего дурного в этом нет, и можно быть только благодарным истории нашей литературы, что это чудо в ней случилось.

Алексей Варламов, ректор Литературного института им. А. М. Горького

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Однако нельзя сказать, чтобы все у Михаила Афанасьевича Булгакова в середине 20-х годов складывалось гладко. Была опубликована повесть «Роковые яйца». Но, скажем, «Собачье сердце» – повесть, которую все мы с вами хорошо знаем, наверняка видели фильм, снятый по ней, не была пропущена цензурой.

В 26-м году на квартире Булгакова произошел обыск, проведенный ОГПУ. Позже Михаила Афанасьевича вызвали на Лубянку. У него отобрали дневник, который он вел, его рукописи. Ему устроили довольно жесткий допрос, во время которого выясняли его политические взгляды. И ныне протокол этого допроса опубликован, и мы знаем, как отвечал Булгаков. А отвечал он прямо, честно, ничего не скрывая. Говорил, что не любит революцию, что во время гражданской войны был на стороне белых, что на события исторические он смотрел с ужасом. Может быть, эта прямота, на самом деле, его и спасала.

Так или иначе, как мне представляется, тогда, в середине 20-х годов, в голове у Булгакова складывалась такая картина мира – в «Роковых яйцах» это чувствуется и, может быть, немного в «Собачьем сердце» – что самое страшное: революция, разруха, гражданская война, кровь, насилие – все это ушло, а дальше история будет развиваться эволюционно. Она будет двигаться в сторону возвращения к обычным, естественным нормам и законам бытия. Будет двигаться в сторону утверждения домашних, семейных, вечных человеческих ценностей. Как мне представляется, ему казалось, что в этом мире он найдет свое место. В этом мире он будет работать как прозаик, драматург.

Булгаков не конфликтовал с советской властью. Он не любил ее – это правда. Но он хорошо понимал, что она пришла всерьез и надолго, и хорошо понимал, что по своей натуре он не борец, не оппозиционер, не диссидент (если воспользоваться более поздним словом). Он просто хотел выстроить свои отношения с советской властью таким образом, что, признавая ее независимость, он рассчитывает на то, что она будет признавать его независимость. Уважая ее закон, он предполагал, что она будет уважать его внутренние законы и позволит ему писать то, что он хочет, то, как хочет, то, как он думает. Казалось бы, его театральные опыты свидетельствовали о том, что так дальше и будет развиваться. Да, пусть бесится, пусть ярится, сколько угодно, критика, но собака лает – караван идет.

Однако в 1928-1929 годах вся эта благостная картина начала постепенно рушиться. Случилось так, что в 28-м году Булгаков предложил Московскому Художественному театру свою новую пьесу, которую он, наверное, любил больше всех предыдущих и в которую вложил больше всего души. Пьесу, которая называлась «Бег». Это была такая альтернативная история его собственной жизни. Как мне представляется, это была попытка взглянуть на другой вариант своей судьбы – такой «сад разбегающихся тропок». Что было бы, если там, в Батуме, он повернул не направо, на север – в Москву, а налево – в Турцию, Константинополь, а потом перебрался бы в Европу. Как бы там он жил среди русских эмигрантов. Состоялся бы он как писатель? Как человек русского зарубежья? Скорее всего, он давал отрицательный ответ на это, но ему хотелось исследовать это как художнику.

Пьеса была превосходная, лирическая, очень новаторская, очень мелодичная, музыкальная – блистательная пьеса. Она очень понравилась руководству театра. Очень понравилась Горькому, который был весомый человек. Но враги Булгакова оказались хитрее. Они поняли очень важную вещь: пьесу надо подстреливать, как и самолет, на взлете. «Дни Турбиных» не смогли запретить потому, что когда к ним цеплялись, театр говорил: «Помилуйте, мы вложили столько денег в эту пьесу, она приносит нам такой капитал, что пожалейте нас, оставьте нам ее. И тогда «Бег» решили запретить до того момента, как будут сделаны костюмы, декорации, разыграны роли. И пьесу запретили. Это было для Булгакова страшным ударом и в общем сигналом, что все очень непросто в этом советском королевстве.

Но мало того, не поставленный «Бег» утянул за собой еще те три пьесы, которые шли на московских сценах и обеспечивали Булгакову и финансовое благополучие, и уверенность в себе и положение драматурга. В 29-м году была запрещена пьеса «Дни Турбиных», вслед за тем закрыли «Зойкину квартиру», далее потопили «Багровый остров». Надо сказать, что долгое время причина, по которой власть так переменилась по отношению к Булгакову, была не очень понятна.

Дело в том, что у Булгакова, конечно, был покровитель. Его покровителем был сам Сталин. Известно, что Сталин часто ходил в театр, очень любил Московский Художественный театр, очень любил классическое искусство. И Сталину импонировали булгаковские герои. Да, они были враги, но честные враги. Сталин, как восточный человек, боялся яда в стакане и кинжала в спину. Герои пьесы «Дни Турбиных» никогда на такое коварство и подлость не пошли бы. Они были готовы только к открытому бою. Сталин таких врагов уважал. И вдруг что-то случилось: Сталин от Булгакова отказывается.

Причем в самом конце 1928 года Сталин получил письмо от группы советских драматургов, во главе с неким Билль-Белоцерковским, который прямо ставил перед вождем вопрос: «Почему на сцене лучшего советского театра идет откровенно контрреволюционная пьеса? Почему Вы, Иосиф Виссарионович, допускаете наличие таких безобразных фактов, а «красные» пьесы, пьесы хороших советских драматургов в этом театре не идут?» Что Сталин ответил Билль-Белоцерковскому? «Вы научитесь, товарищ хороший, писать так, как товарищ Булгаков, тогда мы с вами будем разговаривать». «А в пьесе Булгакова, – добавлял Коба, – ничего, на самом деле, контрреволюционного нет. Даже если Булгаков симпатизирует своим героям, это не значит, что они сильны и правы. Объективно сильны и правы оказались большевики, как показала история». Вольно или невольно Булгаков оказался союзником Сталина.

И тем не менее пьесу запрещают. Что случилось? Долгое время никто ничего не понимал. Но в 1929 году, как выяснилось позднее, в Москве прошла неделя украинской литературы. Приехали украинские писатели и на встрече со Сталиным – ее стенограмма опубликована – просто взяли Кобу за горло: «Уберите антиукраинскую пьесу». И Коба испугался. И Коба сдал Булгакова. И Коба, который с легкостью отшвырнул своих советских, перед украинскими «прогнулся». Это были вопросы большой политики, которые, может быть, аукаются и ныне, но что было, то было, из истории этого не вычеркнешь.

Алексей Варламов, ректор Литературного института им. А. М. Горького

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Таким образом год 1929-й – год великого перелома, год коллективизации, оказался годом перелома и в частной судьбе советского драматурга Михаила Булгакова. Все его благополучие, вся его независимость рухнули в одночасье. Булгакова ждала, как он писал в одном из писем, «гибель, улица, нищета». Он остался без средств к существованию. И тогда он решает написать еще одну пьесу. Пьесу, которая, казалось бы, далека от современности, казалось бы, не затрагивает острые или не острые вопросы советской жизни. Пьесу, которая получила название «Кабала святош» и была посвящена великому французскому драматургу Мольеру, безмерно любимому Булгаковым.

Булгаков очень любил Мольера, считал, что это один из самых лучших драматургов в мировой истории. И об этой своей любви к Мольеру он написал пьесу. Казалось бы, что в ней плохого для советской цензуры. Но цензура ее не пропустила. Цензура была не глупа, она очень хорошо поняла и увидела, из пьесы торчали «булгаковские уши», что Михаил Афанасьевич написал о самом себе. Что, исследуя взаимоотношения Мольера и короля, Мольера и других актеров, Мольера и его врагов и завистников, Булгаков писал про вечное положение художника и власти, драматурга и театра, драматурга и царя. Вот это было важно автору, он писал об этом трагическом положении, об этом безумии, которое на самом деле окружает театра, окружает подлинного творца. О той цене, которую художник платит за талант, независимо от политического режима. И эта пьеса производила настолько ошеломительное впечатление, что только безумец мог бы ее пропустить. Пьесу запретили. И тогда Булгаков понял, что это конец. Что здесь, в этой стране и в это время, в этих конкретных исторических условиях, как художник, как писатель и драматург он никому не нужен. И что ему оставалось делать?

Оставалось только одно – обращаться к верховной власти. Он написал письмо Сталину, где сначала перечислил все свои обиды, привел все аргументы, по которым его положение в стране невыносимо. Он назвал тех критиков, которые травили его, как собаки травят волка. Он привел наиболее яркие грубые цитаты, где его оскорбляют, – собрал все эти факты, написал очень длинное письмо. И в конце этого письма попросил Сталина: «Отпустите меня за границу, я здесь не могу. А если это невозможно, тогда дайте мне какую-нибудь работу, иначе я просто умру с голода».

Это письмо Булгаков отправил Сталину в конце марта 1930 года. Тут надо заметить, что в том же марте 30-го года была опубликована знаменитая статья Сталина «Головокружение от успехов». Казалось бы, она была далека от культуры и литературы, потому что была посвящена коллективизации, перегибам в ней – все это мы помним по роману Шолохова «Поднятая целина». Но к литературе, видимо, тоже имела отношение, потому что травлю Булгакова стали рассматривать как некий «перегиб» – культурный и литературный. Поэтому Сталин обратил внимание на булгаковское письмо, заинтересовался им.

В 1930 году случилось еще одно трагическое обстоятельство – 14 апреля покончил жизнь самоубийством Владимир Маяковский. Сталин хорошо понимал, что письмо Булгакова тоже таило эту скрытую угрозу суицида. Это было письмо, написанное человеком в полном состоянии отчаяния и безвыходности. Сталин не хотел второй труп и позвонил Булгакову. Это факт, который хорошо известен. Но вот на что надо обязательно обратить внимание. Сталин позвонил Булгакову 18 апреля 1930 года. Это был очень важный день – это была пятница Страстной недели. И нет сомнения, что в голове Булгакова, который далеко и давно ушел от Церкви и религии, но все-таки родился в воцерковленной семье, церковный календарь существовал. И Сталин, который еще дальше ушел от религии, но все-таки в юности учился в Тифлисской духовной семинарии, тоже не мог не держать в голове церковного календаря. Это, разумеется, не значит, что Сталин специально дожидался Страстной Пятницы, что позвонить Булгакову.

Но тот факт, что этот разговор состоялся не когда-нибудь, а в этот день имеет, на мой взгляд, глубокое духовное символическое значение, в том числе и потому, что именно этот день является днем, когда происходит действие романа «Мастер и Маргарита», и в его исторической части – легенде про Иешуа, и, на самом деле, в его московской части.

И еще потому, что когда все булгаковские пьесы были сняты, Булгаков не мог не понимать, что, значит, он потерял покровителя. Значит, Сталин от него отвернулся, в каком-то смысле умыл руки. Значит, на Сталина надавил какой-то синедрион, какая-то кабала надавила на него и заставила предать того, кого он любил или, по крайней мере, ценил и уважал. И это, конечно, та коллизия, которая повторяется в сюжете Пилат и Иешуа. То, что именно жизнь так перетекала в литературу, судьба писателя становилась основой для романа, мне кажется, в этом удивительном, мистическом совпадении – а Булгаков неслучайно писал в своем письме Сталину: «я писатель мистический» – это, на мой взгляд, очень важно.

Итак, состоялась беседа, к которой Булгаков, на самом деле, не был готов. В Москве он жил в атмосфере, которые любили розыгрыши («приколы», как бы мы сегодня сказали), в момент, когда раздался звонок, у него был дневной сон. Прозвучал какой-то голос «С Вами будет говорить товарищ Сталин». Он думал, что это розыгрыш. А когда понял, что это действительно говорит товарищ Сталин, то не сумел собраться. И Сталин провел эту беседу, похожую на фехтовальный поединок, гораздо более собранным, точным, сильным, смелым, уверенным в себе. Сталин стал напирать на Булгакова.

Разумеется, мы не можем в точности воспроизвести реплики этого диалога, потому что никто стенограмму не вел. Мы знаем только из воспоминаний жены Булгакова, о чем они говорили. Но думаю, что там была очень важная фраза, произнесенная Сталиным: «Что мы Вам очень надоели, товарищ Булгаков?» И вот это «мы Вам очень надоели» – очень важно. Потому что Булгаков в своем письме к Сталину хотел пожаловаться на ту критическую свору, ту литературную банду, которая его травила. А Сталин не стал себя отделять от этих людей. Он как бы взял на себя ответственность за них, это был государственный человек: «Мы Вам очень надоели». Он сказал: «Может быть, Вам действительно поехать за границу или… « И вот здесь Булгаков поймался, он потом корил себя ужасно за этот разговор, за то, что не сказал: «Да, отпустите меня за границу, я не могу здесь больше жить, не могу здесь больше работать, я здесь задыхаюсь и никому не нужен». Но Сталин его переиграл, и Булгаков как загипнотизированный стал говорить:

– Я долго думал, Иосиф Виссарионович, и решил, что русский писатель должен жить в России.

Это очень правильные и хорошие слова, но в булгаковском случае тут есть некоторая инфляция смысла. И Сталин спросил:

– А где бы Вы хотели работать?

– В Московском Художественном театре, но меня туда не берут.

– Вы еще раз туда позвоните, товарищ Булгаков.

Он позвонил на следующий день, и его взяли на работу в Московский Художественный театр. И так началась совершенно новая полоса, новая эпоха в его не очень долгой жизни.

Алексей Варламов, ректор Литературного института им. А. М. Горького

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Итак, летом 1930 года, после телефонного разговора со Сталиным, Булгаков устраивается на работу в Московский Художественный театр, который он безмерно любил. Работа эта ему чрезвычайно нравилась, и, в общем-то, можно было бы сказать, что все самое страшное позади. Потому что работа давала ему достаток, уверенности в сегодняшнем и завтрашнем дне. Никто Булгакова особенно сильно больше не критиковал, никто его не гнобил. Враги его как-то попрятали головы, или разошлись, или занялись другими жертвами. Можно было сказать, что перед Михаилом Афанасьевичем открывалась спокойная, безбрежная полоса жизни.

На самом деле, все было глубоко не так. Булгаков по натуре был человек очень конфликтный, очень сложный, кроме того, морфий не проходит бесследно, бывших наркоманов не бывает. Психика его была очень сильно надломлена. Еще, что мне кажется очень важным: до разговора со Сталиным Булгаков был человек очень трезвый, очень реалистичный в отношении самого себя и своей судьбы. Он в каком-то смысле, как мне думается, жил по тому принципу, который впоследствии сформулировали советские политзаключенные: «Не верь, не бойся, не проси». Но разговор со Сталиным в той или иной степени разрушил его автономию и посеял в его сердце иллюзию, что у него теперь точно есть верховный покровитель. Тем более что их разговор со Сталиным закончился на такой ноте, что Сталин сказал:

– Нам бы надо было с Вами встретиться, Михаил Афанасьевич, и поговорить.

– Да, да, обязательно встретиться, – ухватился Булгаков за эту мысль.

Но так они и не встретились. А Булгаков ждал этой встречи очень сильно, очень стремился к ней. Итак, он работает в Московском Художественном театре. Ему предлагают стать режиссером инсценировки «Мертвых душ» Гоголя. Он предлагает свою инсценировку, но театр ее не принимает. Очень скоро у него начинаются конфликтные отношения и со Станиславским, и с Немировичем-Данченко. Совершенно очевидно, что Булгаков по своей природе не мог быть вторым режиссером, не мог быть ассистентом или помощником режиссеров. Он был Булгаков – он мог бы быть главным режиссером в своем собственном театре. Он мог бы быть Мольером. На самом деле, Мольер был для Булгакова гениальной фигурой, потому что он был владельцем, хозяином, руководителем собственного театра.

Булгакову судьба такого шанса не дала, он просто работал во МХАТе. Позднее все это будет описано в «Театральном романе» – одном из самых удивительных его произведений. И мечтал он, на самом деле, о том, чтобы пережить тот театральный успех, который пережил в середине 20-х годов. Булгаков был отравлен этим театральным успехом, он любил театральную славу, любил свое имя, напечатанное на афише. Он любил свои пьесы. Он не хотел быть в прошлом или будущем. Иногда ему говорили: «Не беспокойтесь, Михаил Афанасьевич, после Вашей смерти все будет напечатано». Он приходил в ярость от этих слов, он не хотел так. Он хотел работать на современного зрителя, современного ему читателя.

Булгаков не был бы нимало удивлен той славой, которая обрушилась на него четверть века спустя после его смерти, но был бы, скорее всего, оскорблен этой славой. Он хотел бы обменять этот огромный континент посмертного признания на какие-то частички прижизненной славы. Но судьба была очень жестока к нему и ничего этого не давала. А он бился, хотел и писал пьесы. В какой-то момент Булгаков понял очень важную для себя вещь: в театре он пробьется вернее, чем в литературе. И если бы в театре все складывалось хорошо, он, может быть, и не стал бы больше писать прозу, так бы и писал пьесы. И он их писал.

Первую половину 30-х годов Булгаков пишет пьесы. Одну, другую, третью… А театры их не берут. Эти пьесы не подходят. Их даже не цензура запрещает. Ситуация изменилась. Если в 20-е годы булгаковские пьесы шли как горячие пирожки, и только иногда вмешивалась цензура и мешала, то в 30-е годы все испугались. На Булгакове лежала какая-то печать отверженности, с ним было опасно иметь дело. И худсоветы, режиссеры, актеры не хотели играть то, что он им приносил. Но он был упрям, хотел сломать эту сцену, написать то, что в конце концов пройдет и к 36-му году им были написаны три таких пьесы и приняты к постановке в театрах Москвы.

Одна из этих пьес называлась «Александр Пушкин» и была посвящена дуэли Пушкина. Это очень интересная пьеса, потому что в ней Пушкина нет. В ней есть жена, друзья Пушкина, царь, Бенкендорф, Дантес, Данзас – все есть, а Пушкин «только что был, вышел», «сейчас придет». Очень интересный художественный прием – написать о Пушкине, его не показывая. Написать о Пушкине, не придумывая никаких реплик, которые он мог бы произнести. Это было величайшее булгаковское целомудрие, даже благоговение перед Пушкиным. И эту пьесу принял к постановке и стал репетировать Театр Вахтангова.

Потом Булгаков написал пьесу, которая называлась «Иван Васильевич» и которую большинство современных зрителей хорошо знают по фильму Леонида Гайдая «Иван Васильевич меняет профессию» – это булгаковский сюжет, другое дело, что он немножко переиначенный и приспособленный к советской Москве 70-х годов. Но у Булгакова действие происходило, когда и происходило, – во времена Ивана Грозного. Эту пьесу принял к постановке Театр Сатиры. И все было очень хорошо.

Но была третья пьеса – самая важная, самая главная для Булгакова – которая называлась «Мольер». Авторское название «Кабала святош», но театр не захотел такого опасного названия и его заменили на «Мольер». Эту пьесу репетировал Московский Художественный театр, тот самый, где Булгаков работал.

Репетировали пьесу четыре года, измучили Булгакова в конец. «Дни Турбиных» репетировали меньше года, а тут – четыре. Булгаков очень ждал премьеры, он ждал, что наконец-то настанет год, когда о нем снова начнут говорить. Пусть его будут ругать, проклинать – неважно. Главное, что к нему вернется, его настигнет признание, и он вновь испытает чувство театральной славы, аплодисментов, афиш, билетов, и всего того, что сопутствует театру. Он очень этого ждал.

Первой вышла пьеса о Мольере. В феврале 1936 года на малой сцене Московского Художественного театра состоялась премьера. Отклики были разноречивые: кому-то пьеса понравилась, кому-то нет. Но самое ужасное произошло 9 марта, когда в газете «Правда» вышла так называемая редакционная статья, то есть статья без подписи, и, следовательно, отражающая точку зрения не одного человека, а целого редакционного коллектива. Называлась она «Внешний блеск и фальшивое содержание», и эта статья булгаковскую пьесу убила. После нее театр пьесу снял.

Все сложилось как карточный домик: Театр Вахтангова испугался ставить пьесу «Александр Пушкин». Театр Сатиры испугался ставить «Ивана Васильевича». Перед Булгаковым снова опустился занавес. Повторилась ситуация 29-го года, когда Сизиф толкал, толкал свой камень, и все это покатилось вниз.

Алексей Варламов, ректор Литературного института им. А. М. Горького

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Итак, в 36-м году тот театральный успех, которого ожидал Булгаков, ровно 10 лет спустя после премьеры «Дней Турбиных» этот успех не состоялся. Это был для него страшный удар: для его психики, его биографии, для его самоощущения. Но, как мне представляется, с точки зрения какого-то высшего смысла, с точки зрения той судьбы, того «садовника», который опекал эту «яблоньку» «Михаил Булгаков», которому на самом деле было абсолютно не важно, что чувствует Булгаков, ему было важно, чтобы дерево приносило спелые плоды. Если дерево надо для этого резать, значит, надо резать.

И Булгаков хорошо понимал, что не он управляет своей жизнью, а его жизнью управляет какая-то другая сила. Это очень хорошо чувствуется в «Мольере», в булгаковских письмах. Чувствуется ощущение внутренней несвободы, отсутствие воли, выбора в совершении своих поступков. Как будто не он решает, а решают за него. Даже не в политическом смысле, а именно житейском, не в житийном, нет, но в таком экзистенциальном плане, я думаю, происходило именно это. Так вот в этом был глубокий замысел. Потому что я уверен, что если бы у Булгакова пошли нормально его пьесы, он не стал бы писать прозу, ему бы это просто было не нужно. Зачем какая-то проза? Он писал бы пьесы, они шли бы в театрах, и он окончательно бы превратился в очень хорошего, успешного драматурга. Но судьба как будто знала, что он нужен не для этого или, по крайней мере, не только для этого. Он нужен для того, чтобы написать роман.

И когда Булгаков окончательно потерпел театральную неудачу, когда он в каком-то смысле поставил на себе крест как на драматурге, тогда он стал дописывать «Мастера и Маргариту». Роман писался в течение многих лет, кусками, в разных редакциях. У меня есть ощущение, что Булгаков не заканчивал бы это сочинение, если бы у него просто не было другого выхода. Потому что было вообще непонятно, что ему делать. 36-й год. Он не нищенствовал, получал хорошую зарплату в театре, из МХАТа он ушел в Большой театр, там платили еще больше. У него было много свободного времени. То есть в каком-то смысле для него были созданы идеальные условия: сиди и пиши роман. И он писал роман.

Но тут вот что важно подчеркнуть: а зачем он писал этот роман? Для кого он писал этот роман? Он же не был по своей натуре таким чистым, бескорыстным художником, который был готов работать только ради творчества, как его герой Мастер. Булгаков был расчетливый, прагматичный человек, и тем не менее он писал роман. Помните, как Воланд спрашивает Мастера: «Вы написали роман о ком, о ком?» Кому в сталинской Москве 30-х годов была нужна эта история? И здесь, на мой взгляд, это происходило потому, что Булгаков принадлежит к числу тех редких художников, которые не управляют своим талантом, а талант управляет ими. Они управляются или управляемы своим даром. И вот этот садовник как бы вложил Булгакову этот замысел. Иди и пиши: тебе созданы идеальные условия, тебя никто не трогает, не арестовывает, у тебя есть необходимый минимум, чтобы сидеть и писать. И он писал.

И Булгаков написал этот роман, о котором мы сейчас очень много спорим. Роман, который, как все мы хорошо знаем, не был напечатан ни при его жизни, ни после его смерти, и появился только чудом. Благодаря стараниям Константина Симонова в 1966-1967 годах был опубликован в журнале «Москва» в сокращенном варианте, потом в полном варианте в 70-е годы.

Роман, который кого-то привел в Церковь, кого-то увел из нее. Хотя думаю, что привел гораздо больше, чем увел. Роман, о котором спорят: еретический роман или не еретический. Существует огромное количество литературы, которая, наверное, в тысячи раз превосходит это сочинение. Существуют сотни самых разных интерпретаций этого романа, и я не вижу смысла в том, чтобы предлагать еще одну. Я лишь хочу сказать тем, кто критикует этот роман за то, что в нем не так изображены христианство, Спаситель (если считать, что Иешуа – Спаситель), евангельский сюжет, и много, что изображено не так, всем этим людям я хотел бы сказать единственное – Булгаков написал очень честную книгу. Он написал книгу о том, как он воспринимал время, в которое он живет. Он написал книгу о мире, в котором зло оказалось сильнее, чем добро. Книгу о том, где большое зло наказывает мелкое зло. Он так видел этот мир.

Главное достоинство этой книги для меня – это ее невероятное мужество, безоглядность и безысходность. Безысходность, конечно, не может достоинством книги. Но фальшивое бодрячество хуже безысходности. Честная безысходность, честный трагизм… Ведь «Мастер и Маргарита» – это очень грустная книга. Если задуматься, это книга о том, как погибли очень хорошие, живые люди. Эта книга о том, как за Распятием не наступает Воскресение. Этим она отличается от «Белой гвардии», которая на самом деле роман о Рождестве, которое случилось несмотря ни на что. А «Мастер и Маргарита» – это книга о том, как не произошла Пасха Христова. В каком-то смысле, как мне видится, можно говорить о некой трагической духовной эволюции Булгакова, который от этого не случившегося Рождества пришел к не случившейся Пасхе. Но он написал то, что чувствовал, и обвинять его за это, предъявлять ему претензии – самое бессмысленное, что можно делать.

Гораздо важнее понять человека, который в этих условиях сумел найти в себе силы, чтобы написать книгу, которая покорила весь мир и не отпускает нас до сих пор. Книгу, о которой мы спорим. Мне она нравится меньше, чем «Белая гвардия», даже меньше, чем «Театральный роман», но я очень хорошо понимаю, сколько души он вложил в это сочинение, какой кровью оно писалось и как много для него значило. И я думаю, что секрет успеха этого романа во многом заключен как раз в том, что за этой порой легковесной формой, за этим просто блистательным стилем, этими остротами, шутками, за этой магией, за этим колдовством, этой пронзительной лирикой, за всей этой сложной гаммой чувств, переживаний, смыслов, конфликтов, столкновений, смеси комического и трагического, смешного, отчаянного, печального – за всем этим я вижу человека, который все это высекал из себя. Который жил в этой очень странной московской жизни, по-своему замкнутой, по-своему непонятной, неизвестно куда выводящей и чем заканчивающейся, без надежды, что эта книга увидит свет, что это кому-то будет нужно, что очень не по-булгаковски. Он писал и писал эту вещь, и поэтому как художник он, несомненно, победил.

Алексей Варламов, ректор Литературного института им. А. М. Горького

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Принято считать, что «Мастер и Маргарита» – это последнее произведение Булгакова. В каком-то смысле это так, потому что на самом деле роман так и не закончен. Булгаков продолжал его править и работать над этим романом до конца своих дней. Но все-таки, строго говоря, это не последнее произведение Михаила Афанасьевича. После этого он еще писал либретто для опер, поскольку работал либреттистом в Большом академическом театре. Кроме того, он написал еще одну пьесу, которая называлась «Батум» и была посвящена молодости Сталина. Об этом обычно либо молчат, либо пишут и говорят с каким-то сожалением и сокрушением сердца: что вот, дескать, был такой мужественный писатель, благородный, оппозиционный, неподатливый, не склонялся ни на какие уступки режиму, а в конце жизни взял и не удержался, упал. Как будто кляксу поставили на личном деле Булгакова, как будто какое-то жирное пятно появилось на манжете его пиджака. А мне кажется, это на самом деле не так.

О пьесе «Батум» надо поговорить, потому что это последнее законченное произведение Булгакова и оно сыграло очень печальную роль в его судьбе. Мне кажется, очень важно понять, почему он написал «Батум». В дневнике Елены Сергеевны Булгаковой, третьей жены писателя, есть такая запись: «Миша иногда просыпался ночами, плакал и говорил: «Леночка, а почему меня не печатают, ведь я такой талантливый». Мне трудно в это не поверить, я уверен, что так и было. Булгаков действительно считал, что он самый несчастный, самый гонимый, самый преследуемый писатель в СССР. Объективно говоря, это было не так. В доме в Нащокинском переулке, где он жил, одним из его соседей был Осип Мандельштам, другим – Сергей Клычков, а еще были Бабель, Клюев, Павел Васильев. А еще была Анна Ахматова, пусть не расстрелянная, как те, о ком я сейчас говорил, но сын которой находился в тюрьме. Были гораздо более трагические судьбы писателей 30-х годов.

Даже это булгаковское «Почему меня не печатают?» Известно предание, что, когда именно с таким вопросом к Мандельштаму пришел один молодой поэт, Мандельштам спустил его с лестницы с контрвопросом: «А Гомера печатали? А Иисуса Христа печатали?» Но Булгакова это бы не утешило. Он хотел прорваться к современному читателю, современному зрителю. Думаю, во многом его желание написать пьесу на современную тему объяснялось именно этим.

Иногда считается, что это компромисс, он, дескать, взял и написал про Сталину. Более того, самому Сталину приписывают слова, которые, думаю, он действительно мог произнести. Сталин уже после смерти Булгакова якобы сказал: «Наша сила заключается в том, что мы и таких, как Булгаков заставили работать на себя». Это неправда, он не заставил Булгакова работать на себя. Думаю, что к сюжету о молодости Сталина Булгаков обратился потому, что, во-первых, его невероятно интересовала фигура вождя, он действительно был заворожен Сталиным, и не он один. Вспомним о том, как сложно относились к Сталину и Пастернак, и Чуковский, и Фадеев, и даже Мандельштам, и Булгаков в том числе.

Но, кроме того, Булгаков неслучайно писал про молодость Сталина. Он писал на склоне своих булгаковских лет, хотя ему еще не было и пятидесяти. Но жизнь его была настолько интенсивная, настолько выматывала его работа, настолько кровью он оплачивал все свои строчки, что, думаю, биологически он был намного старше своих лет. И он писал в конце своей жизни о людях, похожих на него по складу. Мастер – старый, утомленный, больной, не желающий жить. Он написал инсценировку «Дон Кихота», где тоже показал Дон Кихота старым, измученным человеком. И вот, устав от этих старых, измученных людей, как бы ни были они дороги его сердцу, он обратился к молодому Сталину как молодому человеку, полному бодрости, огня, ощущения впереди идущей жизни. Он про это захотел написать, хотел как бы черпать что-то из этой юности, питаться этой юности. По-художнически, по-творчески это очень понятно. И с компромиссом – сдачей и гибелью русского, советского интеллигента – это не имеет ничего общего. Булгаков написал искреннюю пьесу, он не был врагом Сталина, не был врагом советской власти в политическом смысле этого слова, хотя и другом тоже не был – он был просто автономен.

И эта пьеса должна была пробить стену молчания. Она должна была сделать еще одну очень важную вещь – наконец дать Булгакову возможность поговорить со Сталиным. Потому что он хорошо понимал: когда будет премьера, Сталин придет, и тогда они встретятся. Тогда тот разговор, который начался у них 18 апреля 30-го года в Страстную Пятницу, пусть через девять лет, но наконец состоится. Но известно, что ничего не произошло.

Театр начал репетировать пьесу, ее встретили на ура, МХАТ хотел поставить такую пьесу. Когда репетиции шли уже в полном разгаре и уже думали, какие будут декорации, костюмы, Булгаков отправился в Батум, чтобы на месте посмотреть какие-то важные предметы ландшафта и быта и перенести их на сцену. И когда уже в поезде отъехали от Москвы, в Серпухове в вагон вошла почтальонша и спросила: «Кто здесь бухгалтер?» Булгаков сразу все понял. В телеграмме было написано: «Надобность в поездке отпала. Возвращайтесь». Сталин прочитал пьесу и, по преданию, сказал: «Все молодые люди одинаковы, и я не понимаю, зачем из моей молодости делать что-то особенное». По другой версии Сталин сказал: «Не так все было». В любом случае это был удар, от которого Булгаков уже оправиться не мог. Вскоре после этого он заболел смертельной болезнью и несколько месяцев спустя скончался.

Булгаков прожил очень сложную жизнь. Были люди, которых он смертельно обижал. Например, свою первую жену, ту самую женщину, которая терпела больного наркомана, голодные годы в Москве, терпела его насмешки, презрение, его измены. Он чувствовал перед ней глубочайшую вину.

Булгаков был конфликтным человеком в театре. Не надо думать, что только его травили и преследовали, а он был сахар. Он был далеко не «сахарный» человек. У него было много врагов, и он был враг многим людям.

Очень много спорят: церковный он был или не церковный, покаялся или не покаялся, христианской умер кончиной или не христианской. Мне кажется, точку во всех этих разговорах должна поставить опять мистическая дата. Булгаков умер 10 марта 1940 года – это было воскресенье. Это было не просто воскресенье. Это было Прощеное воскресенье. Я думаю, это тоже глубочайший знак его судьбы, что это произошло именно в этот день.

Похоронили его на Новодевичьем кладбище, среди актеров МХАТа, которых, на самом деле, при жизни он точно не мог простить, потому что считал, что они его предали: отреклись от него и не стали за него биться. Но когда он умер, то пожилая актриса Художественного театра Ольга Леонардовна Книппер-Чехова, вдова Антона Павловича, написала сестре Чехова в Ялту такое письмо: «Похоронили мы Мишу Булгакова. Думали о его несчастливой жизни». К сожалению, лучшей эпитафии для биографии не найти.

Потрясающий, фантастический дар. Потрясающая посмертная судьба. И очень несчастная, горькая жизнь. История о том, как и чем платит человек за свой талант, свой дар, свою избранность.