Литература

Алексей Варламов, ректор Литературного института им. А. М. Горького

Все лекции цикла можно посмотреть здесь

В одном из писем, по-моему, Нащокину Пушкин писал: «Говорят, что несчастье – хорошая школа. Счастье есть лучший университет». Большая загадка, был ли счастлив Пушкин в детстве, когда формируется человек? Вообще, о детстве Пушкина, как мне представляется, мы знаем очень немного. Знаем отрывочно. Можем предполагать, можем судить. Знаем, что у него были не очень хорошие отношения с родителями и в детстве, и потом. Знаем, что у него не очень складывались отношения с братом и сестрой. С другой стороны, знаем, что дом Пушкина был один из самых литературных домов в Москве, туда приходили крупные поэты-современники. Знаем про дядю Пушкина Василия Львовича. Знаем, какое влияние оказала эта атмосфера на молодого поэта. Знаем о том воспитании, которое он получил в детстве: с одной, стороны французское, с другой стороны русское. Благодаря его бабушке, благодаря няне Арине Родионовне. Но отделить здесь мифологическое от реального, мне кажется, довольно сложно.

Пушкин детство очень хорошо понимал, ценил и любил. В пушкинском мире много детей, много сказок. Он явно чувствовал эту живость, обращенность, нацеленность на детский мир, детское восприятие. Он как будто понимал, что его начнут изучать в детстве, что через него русский человек будет проходить всю свою жизнь.

С отрочеством картина как будто бы более ясная. Мы хорошо знаем, что в 1811 году, благодаря тем связям, которые были у отца Александра Сергеевича, Пушкин поступает в Царскосельский лицей. Это, конечно, было безусловное счастье, удача, великое стечение обстоятельств в его жизни, что именно в ту пору, когда ему или его родителями предстояло выбирать учебное заведение, в России открылся этот удивительный лицей в Царском Селе, который был призван готовить элиту – управленцев Российской империи. А среди прочего приготовил и будущих декабристов, приготовил и будущего поэта.

Об этом Лицее очень много спорят. Некоторые говорят, что он соединял в себе лучшие достижения образования, это была лучшая модель образования, какая могла быть: школа и университет вместе взятые. Другие говорят, что на самом деле Лицей учил чрезвычайно поверхностно. Знаменитая пушкинская фраза из «Евгения Онегина» «Мы все учились понемногу // Чему-нибудь и как-нибудь» – это как раз про Лицей. Я склонен считать, что второе ближе к истине. Известно, что Пушкин не записывал лекций, он их запоминал. То, что нужно, запоминал, то, что не нужно, забывал. В Лицее был рейтинг, Пушкин был то ли третий, то ли четвертый с конца. Но там проявились, раскрылись и развились его удивительные поэтические наклонности. Там он начал писать.

Мы помним гениальное начало VIII главы «Евгения Онегина»: «В те дни, когда в садах Лицея // Я безмятежно расцветал…». Мы очень хорошо понимаем, что там, в Лицее сформировался важнейший для Пушкина культ лицейской дружбы, культ мужской дружбы, который он сохранил и пронес через всю свою жизнь. Это частная сфера человеческой жизни. Лишенный семейного счастья и, пожалуй, так глубоко не отразивший его в своем творчестве, Пушкин глубочайшим образом выразил идею человеческой дружбы, человеческой солидарности.

Все мы опять же с детства помним: «Друзья мои, прекрасен наш союз!» Этот союз родился в садах Лицея, где Пушкина учили замечательные профессора, где была замечательная библиотека, где развивались и душа, и дух, и тело великого поэта. И обстоятельства удивительным образом складывались так, чтобы этот заряженный энергией человек взлетел как можно выше и как можно дальше.

Важнейшее событие Лицея – это, конечно, встреча Пушкина с Державиным. Этот знаменитый экзамен, который произошел в январе 1815 года, уже более чем 200 лет тому назад, в каком-то смысле можно считать одним из важнейших дней в истории русской словесности – такой встречей старого и нового. Державин, как помните, «в гроб сходя, благословил». Державин встрепенулся, когда увидел, услышал молодого Пушкина. Впоследствии поэт написал в своих воспоминаниях о том, что он убежал из зала и его искали, но не нашли.

В Пушкине было что-то неуловимое, что-то летучее. В Пушкине была поразительная быстрота перемещения. Когда думаешь о Пушкине, то представляешь стремительное, летящее, очень легкое и в то же время очень насыщенное, наполненное начало – человеческое существо. И чувствуешь, как через него проходят эти токи времени, места, действия.

В школе, когда идет уже последовательное изучение поэта, мы начинаем с лицейских стихов, которые частично носили подражательный характер, но во многом были уже очень самостоятельны, то говорим, что для Пушкина была очень важна вольнолюбивая тема – тема свободы. Она отразилась в тех стихах, которые поэт создавал вскоре после окончания Лицея. Это такие хрестоматийные стихи, как: «К Чаадаеву», ода «Вольность», «Деревня», стихи, которые принято считать революционными. Принято считать, что радикал молодой Пушкин – певец декабризма, что он выражает устремления, как говорится, прогрессивной, передовой части русского дворянства. Но если мы внимательно перечитаем эти стихи, то увидим интересное противоречие между их невероятным эмоциональным накалом, действительно невероятной жаждой свободы, с одной стороны. С другой стороны, к чему призывает Пушкин в этих ранних политических стихах? Он призывает к тому, чтобы цари первые соблюдали закон. Это стихи не революционные по своему содержанию, это, если так можно выразиться, стихи конституционные. Это стихи об уважении к человеческой личности, человеческому достоинству. Это были те важнейшие уроки, которые Пушкин извлек из своей лицейской молодости. Уважение к человеческой личности – вот чего, как он чувствовал, больше всего не достает русской жизни. Вот тот идеал, который он на самом деле хотел привить России.

О Пушкине все время хочется говорить, перескакивая с одного на другое. Как мне видится, строки одного из последних стихов «Я памятник воздвиг себе нерукотворный»: «Что в мой жестокий век восславил я Свободу // И милость к падшим призывал» тоже уходят в эту лицейскую юность, в эту жажду свободы, которую он пронес сквозь все свое творчество, все свои годы, все свои искания. Другое дело, что этот идеал свободы в его жизни видоизменялся, и за этим очень важно следить, очень важно видеть.

Был ли Пушкин счастлив в детстве?

Алексей Варламов, ректор Литературного института им. А. М. Горького

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Революция 17-го года была событием не только политическим, она во многом воспринималась русскими людьми как слом эпох, как разрыв времен, как некий рубеж. И литература не могла на это не откликнуться. Молодая советская литература, как бы радикально не отличалась от литературы предреволюционной, какие бы новые цели и задачи она перед собой не ставила, все равно так или иначе находилась в определенном диалоге с той литературой, которая была до революции. И, пожалуй, то, что объединяло два этих потока: предреволюционный и послереволюционный – это была тема апокалиптическая.

Один из публицистов того времени говорил, что если бы русским писателям Серебряного века сказали, что события 17-го года станут просто банальным политическим переворотом, то они бы в это не поверили. Революция ждали, ждали как явление космического, геологического масштаба. Об этом, на самом деле, очень точно написал Блок в статье «Интеллигенция и революция», когда он призывал «слушать музыку революции». Революция воспринималась, о чем очень интересно писал Бердяев, как некий суд истории или суд над историей. Революция и была выражением земного апокалипсиса, хотя, конечно, это слово понималось не в его христианском смысле, а иначе – поэтически, метафорически. Тем не менее, революция воспринималась как полная гибель, уничтожение старого, обветшалого, несвежего, потерявшего соль, сок, смысл мира и наступление новой, прекрасной эпохи.

Другое дело, что из всего этого вышло, но замысел был именно такой. Замысел был великий. И в той или иной степени русская литература приуготовляла революцию, приуготовляла этот ход истории не так, как он произошел. Ждали не этого, ждали другого, но ждали. Можно вспомнить Владимира Соловьева, Валерия Брюсова. Можно вспомнить Андрея Белого с его «Серебряным голубем», романом «Петербург».

Но вот революция совершилась, произошел этот ужасный, кровавый, трагический надрыв русской истории, и литература стала откликаться на это. И апокалипсис оказался одним из ключей к тому, что произошло. Это чувствуется в самых разных произведениях молодой советской литературы. Это очень хорошо чувствуется у Булгакова в «Белой гвардии». Но, пожалуй, самое глубокое, самое точное понимание апокалиптической сущности русской истории выразил Андрей Платонов в романе «Чевенгур».

«Чевенгур» – очень странная книга. Она была написана десять лет спустя после революции и затрагивала довольно большой кусок русской истории – предреволюционный, революционный и того, что происходило после. «Чевенгур» – это в определенном смысле не исторический роман, а роман с историей. Главная идея «Чевенгура» – это попытка исследовать некий запасной путь русской истории. Путь, который в конечном итоге оказался тупиковым. Но Платонову было очень важно изучить этот «тупик», рассмотреть, потому что это был действительно апокалиптический тупик в самом прямом смысле этого слова. Хотя, казалось бы, выражение «апокалиптический тупик» – это какой-то оксюморон, но, мне кажется, именно это Платонов и хотел изобразить в своем романе. Ведь что он, в сущности, делает?

Это большое историческое полотно, но именно во второй половине романа появляется сам Чевенгур. Потому что все, что предшествовало, к Чевенгуру как топониму прямого отношения не имело. Платонов исследует историю России сразу после разгрома кронштадтского восстания, сразу после введения НЭПа, когда большевики очень резко поменяли свои приоритеты, поменяли свою политику, тактику, поменяли все. Но осталась группа радикальных большевиков, которые не хотели это принять. Остались люди, которые хотели построить социализм здесь и сейчас. Не таким долгим, мучительным, научным путем, которым его пытались построить в советской России, и в итоге так и не построили, построить моментально, как бы по мановению волшебной палочки. «Чевенгур» толкует именно об этом мгновенном, апокалиптическом, катастрофическом решении вопроса о русском социализме.

Слушая революцию

Алексей Варламов, ректор Литературного института им. А. М. Горького

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Сегодня я буду говорить об одном из самых удивительных русских писателей XX века, очень спорном, очень противоречивом, вызывающим огромный интерес у читающей публики и в России, и за рубежом – Михаиле Афанасьевиче Булгакова, который родился 3 мая 1891 года в семье профессора Киевской духовной академии.

Надо сказать, что Булгаков и по линии матери, и по линии отца происходил из священнических родов «колокольных» дворян, как их звали. И предки теряются в глубине российской истории, но мы точно знаем, что это были серьезные священники – настоятели кафедральных соборов. Это удивительный факт в судьбе этого писателя, потому что мы знаем, как много религиозная, церковная тема занимала место в его творчестве, и как была противоречива. Поэтому тот факт, что он пришел в литературу с этой территории и перед этой территорией отвечает, очень важен.

К сожалению, мы очень мало знаем о детстве Булгакова. Он один из немногих русских писателей XX века, кто почти ничего не написал ни о своем детстве, ни о своем отрочестве, ни о своей юности. Почему это загадка? Ведь, на самом деле, детство его, скорее всего, было счастливым. Семья была добрая, русская, интеллигентная, благочестивая, в которой было много детей, братья и сестры дружили, были хорошие отношения с родителями, но почему-то Булгаков этой темы не коснулся.

Несчастье пришло в эту семью, когда Михаилу Афанасьевичу, а он был первенцем, исполнилось 16 лет, – умер отец. После этого, конечно, многое в семье изменилось. Какими были отношения Михаила с отцом, мы точно не знаем, но можем наверняка утверждать, что у него были очень сложные отношения с матерью. Собственно, отход Булгакова от церкви, который произошел довольно рано, именно в этом подростковом возрасте, случился во многом потому, что у Михаила начались конфликты с мамой. И, конфликтуя с ней, он стал конфликтовать и с той системой ценностей, которые она представляла. Мы знаем об этом из дневника младшей сестры Михаила Афанасьевича – Надежды Афанасьевны, где она прямо пишет, что Миша не ходит в церковь, Миша не говеет, не соблюдает Великий пост, Миша увлекается Дарвином, читает Ницше. Это был абсолютно нормально для юноши той поры, но это очень многое объясняет в дальнейшем духовном пути, биографии Булгакова.

Окончив Киевскую гимназию, ту самую, которая впоследствии будет описана в романе «Белая гвардия», Михаил не пошел по священническому пути, он поступил на медицинский факультет Киевского университета, что, в общем-то, для будущего русского писателя было вполне традиционно. Можно вспомнить доктора Чехова, доктора Вересаева, доктора Даля, Юрия Живаго, наконец.

Булгаков очень рано женился. В 1912 году Михаил Афанасьевич, будучи студентом, женился на Татьяне Николаевне Лаппа, Тасе, как он ее звал. И этот брак сыграл очень важную роль в его жизни, потому что Татьяна Николаевна разделила самый трудный и в бытовом, и мировоззренческом отношении период жизни Михаила Афанасьевича, который пришелся на бурные потрясения российской истории этого периода. Первая мировая война, революция, гражданская война, первые голодные годы НЭПа – Татьяна Николаевна все время была с ним.

Булгаков не стремился активно участвовать в истории, скорее, так складывались обстоятельства, они затягивали его в этот исторический бег, исторический ход. Началось все с того, что, когда разразилась Первая мировая война, Михаила Афанасьевича, как юного врача, отправили сначала на фронт, а потом в тыл работать земским доктором в Смоленской губернии. Это, пожалуй, был один из самых трагических, напряженных периодов его жизни. Потому что Булгаков, выросший в Киеве, в интеллигентной семье, окружении любящих друзей, братьев, сестер, оказался одинок. Это одиночество очень тяжело подействовало на него. Ему трудно жилось в русской деревне, разворошенной Первой мировой войной. У него не складывались отношения с крестьянами. Он так никогда и не полюбил деревню.

К тому же тогда его ждало очень трудное испытание в чисто человеческом плане: Булгаков пристрастился к морфию. В общем-то, это произошло вынужденно. Здесь была не столько какая-то богемная бравада, так свойственная людям Серебряного века, скорее, это была ситуация, напоминающая Базарова. Как мы помним, великий нигилист XIX века не стал принимать прививку против опасного заболевания, в результате чего умер. Его собрат Михаил Булгаков такую прививку сделал, но она вызвала у него очень сильную аллергию, и чтобы успокоить ее, он стал понемножечку принимать морфий как медицинское средство. Некоторые врачи полагают, что могут контролировать наркотик, но все произошло с точностью наоборот: наркотик стал контролировать его.

По сути дела, Булгаков не должен был выкарабкаться из этой ситуации. Он принимал морфий в течение года. Обычно люди, которые так часто употребляют наркотик, уже не возвращаются. То, что он сумел вернуться, то, что сумел излечиться, – это, безусловно, невероятное чудо, которое произошло в его жизни. Но любопытно, что позднее все это отразилось и в его творчестве.

Несколько лет спустя, когда жизнь Булгакова уже счастливо переменилась, он написал восхитительный цикл рассказов, который так и называется «Записки юного врача» и посвящен его врачебной молодости, первым опытам, первым ошибкам. Особенно придирчивые читатели или критики иногда ставят Булгакову в вину эти ошибки, эти горькие опыты молодости, хотя мне кажется, бессмысленно кого-либо осуждать. Но то, что рассказы, которые он написал, очень светлые, очень добрые, очень человечные, повествующие о силе человеческого духа, способности человека подниматься над трудными обстоятельствами жизни и побеждать их.

Даже рассказ, посвященный трагедии человека, который принялся употреблять морфий, – это тем не менее все равно рассказ, который меньше всего может служить пропагандой наркотиков. Наоборот, Булгаков всячески подчеркивает, как ужасен этот опыт, и всем своим творчеством, всеми своими рассказами как бы призывает читателя уйти от этой дороги, ни в коей мере не следовать ей. Это противоречие, даже не противоречие, а сложные отношения между жизнью и творчеством, то, что будет повторяться в последующие годы его жизни.

Церковные корни Михаила Булгакова. Морфий

Алексей Варламов, ректор Литературного института им. А. М. Горького

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Главные герои романа Платонова «Чевенгур» – большевики, которые не признают НЭП, этот корневой ход русской истории 20-х годов, а в небольшом городе устраивают рукотворный конец света, который они так и называют «концом света», для буржуазии. И заключает с этой буржуазией гротескный, фантасмагорический, а на самом деле, если задуматься, чудовищный договор. Они предлагают буржуазии в ее собственность небо со звездами, а пролетариату оставляют землю. Средством переселения буржуазии на небо является ее массовый расстрел. Сначала уничтожают взрослых мужчин, потом все остальное буржуазное население Чевенгура. Если задуматься, это чудовищно. Когда читаешь Платонова, это, скорее, выглядит фарсово, немного условно.

Важно понимать, что русский апокалипсис возник не только на русской почве. Это сектантские утопические идеи, которые берут начало еще из средневековых ересей. Нечто подобное можно было увидеть и в средневековой Германии. Идея заключалась в том, что для того чтобы построить рай на земле, надо было уничтожить – в прямом смысле этого слова – всех грешников. А рай на земле построить можно, потому что об этом толкует 20-я глава Апокалипсиса, так называемые небольшой фрагмент этой главы, где говорится о тысячелетнем Царстве Христове, в науке это получило название хилиастическая ересь. Во многом именно эта хилиастическая ересь, то есть возможность действительного построения Царствия Божьего на земле питала все безумные коммунистические прожекты.

Платонов, как художник и, кстати, как политик, идеолог, верящий в революцию – в своей молодости он был безусловным, абсолютным революционером, может быть, даже большим, чем те, кто реально делали революцию – десять лет спустя пытается проверить эти идеи. И он показывает людей, которые творят страшные дела, но при этом душевно это очень чистые, хорошие, люди, симпатичные ему как автору, и пытается сообщить эту симпатию своим читателям. Это люди, которые верят в то, что в их отдельном городке построят коммунизм. Там не действуют законы истории, потому что история там закончилась. Там возможно невозможное. Там не надо ничего делать, а надо просто чувствовать коммунизм.

Как говорит один из героев романа: «Коммунизм как рыба в озере, и луна стоит над Чевенгуром. Вот это ощущение луны, рыбы, воды и коммунизма, который из всего этого произрастает, – картина фантасмагорическая, но написанная так убедительно, что ты не можешь в ней усомниться и не можешь понять, как к этому относится автор: нравится ему или не нравится, и то, с каким чувством он это описывает, завораживает нас.

Платонов, пожалуй, как никто из русских писателей XX века, понял сущность социализма и коммунизма, потому что пропустил их через свое зоркое, умное и беспощадное сердце. Он как бы взвесил, разложил, проанализировал и показал то лучшее, что было в этом социалистическом замысле. И «Чевенгур» в каком-то смысле – это произведение того самого социалистического реализма, о котором толковали советские идеологи, но мало кто из писателей преуспел. А Платонов, на мой взгляд, преуспел.

И как бы ни относился автор к своим персонажам, для меня несомненно одно: Платонов очень тоскует, когда их убивают. Он очень жалеет этот уничтоженный «Чевенгур», а если вдуматься, это просто бандиты, которые расстреляли мирное буржуазное население, сами ничего не производили, умерли бы с голоду, когда настала бы зима (в романе описывается лето). Но подходить к «Чевенгуру» с такими мерками, бессмысленно, потому что главное в этом романе – это дух дружбы, дух братства, товарищества, который странным образом сопрягается с этим русским апокалипсисом.

Это невероятная книга, где коммунистические и христианские идеи – абсолютно противоположные по смыслу, если вдуматься, где-то смыкающиеся, но в корне-то противоположные – проникают друг в друга. И автор изучает это проникновение, переносит читателя, погружает его в этот мир и странным образом заставляет этот мир полюбить, показывает его притягательность.

И как бы не был отталкивающ Чевенгур в некоторых своих проявлениях, мы все равно тянемся к нему, все равно любим его и сокрушаемся о его гибели, мы жалеем его, снова возвращаемся и перечитываем и перечитываем Платонова.

Роман “Чевенгур” Андрея Платонова

Алексей Варламов, ректор Литературного института им. А. М. Горького

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

В 1917 году случилась революция, сначала Февральская, потом Октябрьская. Мы совершенно точно можем сказать, что в отличие от многих русских писателей, многих интеллигентов, которые приветствовали Февральскую революцию, которые в Октябрьской революции пытались найти какой-то смысл, какое-то оправдание революции (достаточно вспомнить Александра Блока), Булгаков совершенно точно к числу этих людей не принадлежал. Революция для него была однозначно явлением катастрофическим, отрицательным, губительным. Он не любил революцию не в общественном, философском плане, не видел в ней никакого смысла для России, и еще меньше видел смысла революции для его собственной судьбы.

Тем не менее парадоксальным образом лично Булгакову революция принесла благо: освободила его от необходимости работать земским врачам. Потому что его работа была работой военнообязанного, человека, мобилизованного во время Первой мировой войны. Революция и последовавшие за ней события: Брестский мир, выход России из Первой мировой войны – все это принесло Михаилу Афанасьевичу освобождение. Отныне он мог распоряжаться своей судьбой, как хотел.

Булгаков возвращается в Киев и попадает в невероятно милую атмосферу большого культурного русского города. Города, который он любил, который был его родным. Город, в котором его окружали друзья, близкие люди. Именно это, на самом деле, помогло ему избавиться от морфия. В Смоленске сделать это ему было невозможно, а именно здесь он излечивается, продолжает работать врачом и сначала как бы наживает, набирает материал, который потом воплотиться в романе «Белая гвардия» и пьесе «Дни Турбиных».

Надо сказать, что Киев в это время переживал действительно трагические страницы своей истории, потому что власть в городе менялась. Умеренную украинскую власть сменяла власть националистов. На смену националистам приходили большевики. На смену большевикам приходили белые. И Булгаков пережил все эти пертурбации, пережил все эти смены политических режимов, в общем-то, не испытывая симпатии ни к одному из них и очень хорошо понимая, что профессия врача чрезвычайно опасна в военное время, потому что всякая власть хочет врача мобилизовать.

В конце концов его и мобилизовали. Мобилизовали его белые, вместе с которыми он отступает из Киева дальше на юг, в сторону Кавказа, добирается до Владикавказа. И если бы у него спросили, чего он хочет, если бы это зависело от него, была бы его воля, то он, конечно, никогда бы не остался в Советской России. Никакой симпатии к большевикам Булгаков ни на каком этапе своей жизни не испытывал. Но судьба была мудрее, чем он. У судьбы был другой замысел относительно его. И так получилось, что в те дни, когда белая армия под ударами красной отступала, оставляя Владикавказ, Булгаков подцепил тифозную вошь и свалился в глубокое заболевание, с высочайшей температурой, в полном бреду. И когда он вышел из этого бреда, власть переменилась, на дворе стояли красные, и с этими красными ему предстояло жить оставшиеся годы жизни. Против его воли, против его желания, но так распорядилась судьба, которая за него решала, что ему делать и как быть.

В этот момент Булгаков принимает очень важное для себя решение. Он твердо решает, что больше не будет врачом, что профессия врача чрезвычайно опасна. Он решает уйти из нее и уйти в театр, литературу, к которым он всегда испытывал склонность. Надо сказать, что в этот момент он уже был не очень молодым человеком, ему было почти тридцать лет. И в эти тридцать лет он оказался практически без профессии, без реальных перспектив. Но его уверенность, сила таланта, которая в нем бродила, – все это было очень сильной мотивацией, для того чтобы писать, предлагать свои пьесы местному театру. И, в общем, в известной степени он добился успеха: его пьесы шли во Владикавказском театре.

Другое дело, что Булгаков очень хорошо ощущал, насколько он чужероден в этом новом советском мире. Насколько его воспитание, его искания, его принципы, вкусы – все это противоречит новой системе ценностей, которую принесли большевики. Поэтому мысль о том, что он никогда здесь не приживется, что ему все-таки надо пытаться уйти за границу, все это его не оставляло и привело летом 1921 года в город Батум, откуда ближе всего было добраться до Константинополя. И там летом 21-го года, бродя по берегу Черного моря, Булгаков как будто бы размышлял: то ли идти налево в Турцию, то ли идти направо в Советскую Россию. В конечном итоге выбрал советскую Россию.

В 21-м году Булгаков приезжает в Москву, где его никто не ждет, где у него нет квартиры, нет работы, нет одежды, где холодные московские зимы. Это, конечно, отчаянное, тяжелейшее время, когда он со всей силой своего характера, со всей своей волей, энергией, которыми он изначально был наделен (потом он их растеряет, но пока что заряжен всем этим), вгрызается в советскую жизнь. Как позже он писал в одном из своих очерков: как собака шерстью, я оброс мандатами.

Булгаков устраивается журналистом сначала в одну газету, потом в другую, а затем оказывается в газете «Гудок» – той самой легендарной газете, где работали Катаев, Бабель, Олеша, Багрицкий. Это было созвездие молодых советских журналистов, писателей, звезд советской литературы, которые были очень рады и революции, и новому времени. Булгаков был среди них белой вороной во всех смыслах этого слова. Ему не нравилась эта работа, он делал ее из-под палки, днем. А ночью он писал свой роман. Тот роман, в который он вкладывал душу, в который он вкладывал сердце. Тот роман, который был для него чрезвычайно важен. Роман, впоследствии получивший название «Белая гвардия». Тот самый роман, который он сначала прожил в Киеве во время безумного кровавого нашествия Петлюры, а потом описал происходившее в городе на этих страницах.

«Белая гвардия» – это одно из самых удивительных произведений и в творчестве Булгакова, и в русской литературе, потому что, безусловно, это был роман современный, роман о гражданской войне, каковых тогда в литературе создавалось немало. Но булгаковский роман помимо симпатии к тем людям, которые защищали белую идею, чрезвычайно важен тем, что это роман, отвечающий, как мне представляется, пушкинскому миропониманию истории, пушкинской стратегии. Булгаков написал некий отклик на «Капитанскую дочку». Это «Капитанская дочка» XX века. Это попытка художественно осмыслить русскую смуту, и это ему удалось.

Революция в судьбе Михаила Булгакова

Алексей Варламов, ректор Литературного института им. А. М. Горького

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Бурная деятельность поэта по окончании Лицея не прошла незамеченной, царь осерчал, хотел отправить Пушкина в ссылку, чуть ли даже не в Сибирь. Известно, что вмешался даже Жуковский, который очень ценил молодого поэта. Жуковский был воспитателем царских детей, и благодаря этому ссылка в Сибирь была заменена даже не ссылкой, а, говоря современным языком, командировкой в южные губернии Российской Империи.

Так начался знаменитый период южных скитаний Пушкина, или, как все-таки говорят, южной ссылки Пушкина. Период романтический, когда Пушкин пишет свои поэмы. Здесь тоже можно увидеть определенный замысел судьбы, то, что впоследствии русские поэты-символисты называли жизнетворчеством, когда жизнь поэта складывается как роман.

Пушкин много путешествует, меняются впечатления его жизни. Он, северный по воспитанию человек («Но вреден север для меня» – вспомним «Евгения Онегина»), оказывается в этой блистательной, пышной, роскошной южной природе. Видит Черное море, влюбляется, охладевает, влюбляется снова – все это отражается в его стихах, поэмах.

Пушкин мечтает о том, чтобы уехать за границу: ему тесно, душно в России, его оскорбляет и унижает положение человека, не до конца свободного. Он уверен, что человек рожден для воли, для свободы. Пушкин чрезвычайно увлечен романтическими идеями Запада, идеями Байрона, Наполеона. Он мечтает принять участие в греческом восстании, мечтает видеть Италию: Бренту, Венецию.

Все это молодой Пушкин, все это котел, в котором плавится невероятно талантливый человек. Да мелки слова «талантливый» и даже «гениальный» по отношению к Пушкину, но все, что он пишет, поражает современников. Его поэтическая звезда всходит рано, счастливо, его любят, ласкают, он пользуется невероятным успехом. Вспомним, как воспринималась современниками его поэма «Руслан и Людмила», как до сих пор мы в детстве читаем, а потом нашим детям про Лукоморье и про дуб зеленый. Это писал молодой человек, которому было чуть больше 20 лет. Это наш Пушкин, наша Родина, наше Отечество.

Важно понять, что Пушкин никогда не останавливался на достигнутом. Пушкина очень трудно зафиксировать, очень трудно сказать, схватить и запечатлеть какой-то конкретный момент его жизни, выхватив его из потока.

В 1824 году этот период южных скитаний и мечтаний заканчивается тем, что поэта отправляют на север, в его родное имение – Михайловское, и это была уже настоящая ссылка. Это было наказание, и хорошо известна причина, по которой оно последовало – то была фраза, которую Пушкин неосторожно написал в одном из своих писем, и где говорилось, что «он берет уроки чистого афеизма». Атеизм считался государственным преступлением. Пушкин не был атеистом, он интересовался атеизмом – это разные вещи. Он был, безусловно, человеком ищущим. Ему предстояло пройти свой очень сложный духовный путь. И атеизм был частью этого пути. Наверное, в том, что путь Пушкина был таким, а не каким-либо другим, тоже был замысел.

Но тот факт, что правительство посмело вмешиваться в его переписку. Тот факт, что правительство, Церковь, например, следило за тем, как часто люди ходят к Причастию, как часто они исповедуются. А если этого не происходило, то следовали увещевательные, а то и карательные меры, все это Пушкина как человека глубоко оскорбляло. Это казалось ему делом абсолютно недостойным. Это тоже было одной из причин, по которой он брал «уроки чистого атеизма», хотя, как сам признавался в том же письме, ничего утешительного в атеизме не находил.

Ссылка в Михайловское была, как мне представляется, еще более важной и еще более благотворной для судьбы поэта. Хотя он ей противился. В Михайловском, особенно поначалу, ему было очень тяжело. Он был выдернут, лишен привычного круга светских людей, к которым он относился по-разному, но это были близкие ему люди, в каком-то смысле родные: друзья, возлюбленные. Всего этого он был лишен и оказался в изоляции.

Изоляция была для него чрезвычайно благотворна потому, что это была изоляция в русской деревне. Это был тот мир, который очень многие из дворянских детей в России просто не знали. Они могли прожить целую жизнь в Москве или Петербурге и не понимать, как живет русская деревня. Пушкин неслучайно говорил, что Петербург – это наша гостиная, Москва – девичья, а деревня – наш кабинет. Деревня действительно стала кабинетом Пушкина, и блистательный молодой поэт стал по-настоящему Пушкиным – национальным гением именно там, в Михайловском.

Южная ссылка Пушкина

Алексей Варламов, ректор Литературного института им. А. М. Горького

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Конечно, Платонов был не единственный из писателей 20-х – 30-х годов, кто затрагивал апокалиптические темы в своем творчестве. Можно вспомнить и Пришвина с его дневником, его глубоким вниманием к теме русского сектанства, которая берет начало еще до революции, когда были очень активны различного рода мистические, иррациональные секты. И Пришвин как художник, мыслитель, журналист исследовал их и потом видел черты сектанства в русских политических партиях, видел их в большевиках и подчеркивал этот сектантско-апокалиптический характер русской революции немножко в других координатах, чем Платонов. Но тем не менее такой взгляд – это попытка увидеть русскую революцию не как заморскую болезнь, навязанную нам через учение Карла Маркса, а увидеть ее как проявление этих вирусов русского сектанства, русской увлеченности апокалипсисом, русской жажды апокалипсиса. Это, мне кажется, Пришвин почувствовал и в своих произведениях тоже попытался изобразить.

Это относится к его повести «Мирская чаша», где он дает оценку русской революции и гражданской войны, к его более позднему роману «Осударева дорога». Это относится к дневниковым записям Пришвина, его публицистике, вообще к размышлениям над природой русского человека – его жажды дойти до конца, до края. Вспомним слова Бердяева, которым, я думаю, Пришвин в той или иной степени сочувствовал: «Русский человек или нигилист, или апокалиптик». Это нежелание русского человека держаться середины, это интуитивное стремление к краю – либо к одному, либо к другому, эти разрывы русского поля, русского сознания, русского менталитета, как мне представляется, очень точно отразил в своем творчестве Пришвин.

Здесь он смыкается с Платоновым с той лишь разницей, что Платонов не был холодным наблюдателем, а Пришвин, хотя не был холодным, но история для него, как он сам говорил, это чан кипящий, и место художника – стоять на его краю и ни в коем случае в него не бросаться. И, кстати, за то, что художник не удержался и бросился в этот чан, Пришвин осуждал Александра Блока – за его поэму «Двенадцать», тоже абсолютно апокалиптическую поэму. Потому что художник не должен бросаться в чан, художник не должен смешиваться с толпой. Художник – это верстовой столб, это стражник, наблюдатель, летописец, по Пришвину. А для Платонова художнику не надо бросаться в чан, потому что он в этом чану живет, он оттуда родом. Поэтому Платонов лучше понял происходящее в чану, чем Пришвин. Пришвин писал как бы извне, Платонов писал не как бы, а в прямом смысле изнутри. Тем не менее это два родственных сознания.

То же самое можно сказать о прозе Бориса Пильняка, о некоторых страницах в произведениях Алексея Толстого. Можно вспомнить Александра Грина с его явно апокалиптическим фокусом в таком, например, замечательном, глубоком и практически не прочитанном нами до сих пор романе 20-х годов «Блистающий мир», который тоже давал оценку и русской революции, и гражданской войне. Хотя в этой гриновской, условной, фантасмагорической форме, но тем не менее это роман, приближенный к сути русской истории. То есть попытка вывести русскую историю на уровень метафизический, попытка судить русскую историю не в политических категориях – на чем настаивала власть, а в категориях философских – вот к чему стремилась русская проза 20-х – начала 30-х годов.

Конечно, и роман Булгакова «Мастер и Маргарита» тоже можно рассматривать как роман апокалиптический. И это столкновение естественного и сверхъестественного, это измерение, позволяющее смешную, гулливую, хулиганскую, неприятную нэпмановскую Москву вытащить на этот космический уровень, как бы взглянуть на нее под другим углом зрения, соотнести эту Москву с Иерусалимом (Ершалаимом, как сказано в романе) и закончить роман тем, что вывести героев в какое-то внепространственное, вневременное существование – это тоже на самом деле была попытка рассмотреть русскую литературу сквозь призму апокалипсиса.

Русская жажда Апокалипсиса

Алексей Варламов, ректор Литературного института им. А. М. Горького

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Хорошо известно, что «Белая гвардия» была опубликована в Советском Союзе только частично. В журнале «Россия» были опубликованы только две трети этого романа. Потом журнал был закрыт, поэтому третья окончательная часть так и не увидела свет. Для Булгакова это было страшным ударом, он действительно вложил всю душу в этот роман. Он ждал отклика, ждал, что этот роман переменит его судьбу, позволит освободиться ему от этой нелюбимой, непосильной, постылой для него журналистской доли. Он ждал, что этот роман превратит его в настоящего писателя. И он имел полное право этого ожидать, потому что роман был действительно великолепным.

То ли потому, что роман этот был чужероден советской литературе. То ли потому – и это правильное объяснение – что поскольку роман не был опубликован до конца, и критика, в общем-то, прошла мимо него. И этот роман не сыграл заметной роли в судьбе Михаила Афанасьевича.

Но невероятное и редкое везение в жизни Булгакова заключалось в том, что этот роман, случайно или нет, прочел один из режиссёров Московского художественного театра, которому «Белая гвардия» очень сильно понравилась, и он предложил Михаилу Афанасьевичу написать пьесу, каковую Московский художественный театр хотел поставить. И это было просто попадание в яблочко, потому что Булгаков, хотя и романист, но по природе своего человеческого таланта, по природе своего художнического дара больше человек театра, чем человек литературы. Даже трудно иногда разделить Булгакова-драматурга и Булгакова-прозаика.

«Белая гвардия», конечно, несла в себе зачатки пьесы. Потому это предложение было Булгакову очень близко, очень понятно и органично. Он с невероятной охотой откликнулся на это предложение и действительно сделал пьесу, которую предложил Московскому художественному театру. И после очень долгих потрясений, конфликтов, очень долгих споров и даже ультиматумов со стороны Булгакова эта пьеса была принята к постановке, но никаких шансов того, чтобы она увидела свет, на самом деле не было. Потому что пьеса еще более кричаще отличалась от того, что шло тогда на сценах советских молодых театров, печаталось в литературных журналах. Потому что изображать людей, симпатизирующих белому движению, изображать врагов революции, представителей старого мира настолько обаятельными, настолько человечными, добрыми, полными любви, тепла, нежности, было в Советском Союзе дело немыслимое. Белогвардейцев изображали уродами, хамами и мерзавцами. А тут на сцену должны были выйти симпатичные люди, в компании которых, наверное, хотелось бы оказаться каждому зрителю, если он только не был твердолобым красноармейцем. По крайней мере, когда я читаю роман или смотрю пьесу на сцене, мне все время хочется оказаться в этом мире, настолько он удивительный, домашний, трогательный. Ты понимаешь, насколько важно для Булгакова в эпоху смуты сохранить дом, сохранить вечные человеческие ценности, которые не должны растеряться ни из-за каких потрясений.

Эта пьеса не должна была пройти советскую цензуру, это было бы чудо. Но чудо свершилось – она ее прошла. Прошла, потому что актеры играли эту пьесу с таким воодушевлением, что советская цензура просто сдалась, не выдержала этого театрального напора, цензоры были покорены как зрители – и пьеса пошла. Когда пьеса увидела свет, Булгакову уже было 35 лет – возраст Данте: «земную жизнь пройдя до середины», и жить ему оставалось всего 15 лет. И этот человек, который до этого момента, в общем-то, был никому не известен: то ли журналист, то ли фельетонист, то ли не пойми кто, становится моментально известным всей стране. Хотя спектакль шел в одном единственном театре – Московском Художественном – тем не менее он шел с аншлагом через день в течение нескольких лет. Публика ломилась на этот спектакль.

Булгаков потом подсчитал, что на его пьесу было 298 отрицательных рецензий и только три нейтральных. Эту пьесу долбала как могла молодая советская критика, которая не понимала, что происходит: в какой стране и в какое время живем – «какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?», как позднее сказал Пастернак. Но пьеса шла, потому что она побеждала, она заражала и приносила театру очень большой доход, что было очень важным соображением, с помощью которого Московский художественный театр мог позволить себе преодолеть все цензурные рогатки.

Успех влек за собой успех. Вслед за пьесой «Дни Турбиных» Театр Вахтангова поставил пьесу «Зойкина квартира», написанную в другом ключе – фантасмагорическую, сатирическую, но очень нежную, очень лирическую превосходную булгаковскую пьесу. Камерный театр стал репетировать, а потом поставил пьесу «Багровый остров» – острую социальную сатиру. И Булгаков превратился в успешного драматурга.

Мы привыкли воспринимать Михаила Афанасьевича как исключительно гонимого, преследуемого художника, привыкли ставить знак равенства между Булгаковым и героем его последнего романа «Мастер и Маргарита» – Мастером. Но это не совсем так. И даже совсем не так. Булгаков в Мастере явно писал альтернативу себе, альтер эго. На самом деле, Булгаков знал период славы, он знал период успеха, период счастья. Он был отравлен этим театральным успехом. Позднее на вопрос одного из своих друзей: «Зачем Вы пришли в театр?» Он сказал: «Я пришел ради славы и ради денег». И он добился того и другого, и ничего дурного в этом нет, и можно быть только благодарным истории нашей литературы, что это чудо в ней случилось.

“Белая гвардия”: изменчивое театральное счастье Мастера

Алексей Варламов, ректор Литературного института им. А. М. Горького

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

В Михайловском Пушкин очень много читал. Разумеется, он и раньше очень много читал, он был очень начитанный, очень образованный человек, но в Михайловском в каком-то смысле изменился качественный состав этих книг. В Михайловском Пушкин очень серьезно читает Библию. Он очень серьезно читает «Историю государства Российского», написанную Карамзиным. Читает Шекспира. И такой более глубокий взгляд на мироздание превращает блистательного поэта, виртуозно описывающего человеческие чувства, ощущения, движения человеческого сердца, превращает этого поэта чувства в поэта мысли. Только мысль не заменяет у Пушкина чувства, а добавляет, обогащается. Пушкин-чувственник становится Пушкиным-мыслителем, дополняя одно другим. Мне кажется, именно этот сплав рождает одно из самых великих произведений в судьбе Пушкина и судьбе русской литературы – трагедию «Борис Годунов».

Тот факт, что Пушкин решает обратиться к русской истории, живя в русской деревне, недалеко от русского монастыря, Святогорского, где через 13 лет он будет похоронен, – это тоже очень важный штрих к его судьбе. Его действительно интересует русская история, этот момент, связанный со злодейским преступлением, приведшим к власти Бориса Годунова, проблема совести – «Да, жалок тот, в ком совесть нечиста», проблема народного бунта, народного восстания, смуты, проблема некоторой нестабильности государственной жизни в России. Вспомним, что параллельно с этим в России идет подготовка к декабрьскому восстанию 1825 года. Пушкин как будто чувствует, что в России что-то не складывается, что-то не ладится, что-то надламывается, и ищет ответы на эти вечные русские вопросы в русской истории.

В этой трагедии очень важно и личное, частное: любовь, чувства, заметим, что Григорий Отрепьев показан не как изменник, не как предатель, а как пылкий молодой человек, для которого любовь важнее всего, любовь правит миром – это очень пушкинский взгляд на вещи. Но одновременно с этим образ народа, который сначала готов избрать любого государя, народа, готового лицемерить, и в конце – народа, который безмолвствует. Вот это движение истории, описанное в «Борисе Годунове» очень важно, потому что превращает Пушкина в историка.

Эта историческая тема в творчестве поэта чрезвычайно важна. Для Пушкина очень важно показать протяженность. Любую протяженность – в природе, поэтому он так часто описывает природу, смену года, ему важно подчеркнуть это движение времени в природе. Движение времени в истории. Движение времени в человеческой личности. Это, как мне представляется, становится центром даже не духовных исканий – потому что это выражение не про Пушкина – а просто его мироощущения, тех вопросов, которые он видел перед собой и ответов, которые он пытался на них дать.

Важно заметить, что этот период: и Южная ссылка, и Михайловское, и то, что последует за ними, одновременно период, когда Пушкин пишет и «Евгения Онегина». Эта удивительная разновекторность поэта, именно его способность переключаться с одного на другое, создает удивительную пушкинскую картину мира, которую, думаю, мы больше не встретим ни у одного из русских художников. Пушкин в этом смысле очень эклектичен, очень отзывчив, очень импрессионистичен. И я думаю, роль Михайловского велика в том, что оно не перекосило его мироощущения, но добавило в него очень важные и глубокие смыслы: народная жизнь, корневая жизнь, русская деревня во все времена года (как это важно, будет потом написано в «Евгении Онегине»). Образы дворянства столичного и провинциального, образы людей, которые живут в городе или деревне. Люди, которые занимаются крестьянским трудом, люди, которые занимаются городским трудом. Все это давала ему жизнь, все это как бы проходило через него и дальше выливалось через его стихи.

Плюс к этому внимательное слежение за тем, что происходит в России. Ему это очень важно, потому что действительно среди декабристов были его друзья. И там, в Михайловском, он узнает в свой черед о том, что в Петербурге произошло восстание. Известно предание, что Пушкин был суеверен, и это тот случай, когда суеверие пошло на благо нашей литературе. Известно, что Пушкин, которому не сиделось в Михайловском, который все-таки томился неким однообразием, некоторой скукой этой жизни, решил поехать в Петербург накануне восстания, но дорогу ему перебежал заяц. В Михайловском даже стоит памятник этому зайцу, который спас Пушкина: поэт развернул лошадь и вернулся домой.

Несколько месяцев спустя после поражения восстания декабристов Пушкина вызвал к себе в Москве новый царь Николай I и честно спросил поэта: «Что бы ты делал, если оказался в Петербурге в декабре?» Пушкин сказал: «Я вышел бы на площадь со своими друзьями». Царь уважительно отнесся к этой позиции.

Пушкин в Михайловском

Алексей Варламов, ректор Литературного института им. А. М. Горького

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Начиная со второй половины 30-х годов, за исключением романа «Мастер и Маргарита» в 40-е, 50-е, 60-е годы, как мне представляется, апокалиптическая тема как бы уходит из русской литературы. Литература сосредотачивается на других проблемах, других сюжетах и мотивах. Земное важнее. Сначала потому, что война, история, трудное послевоенное время. Потом это романтическое время надежд, верований в коммунизм, но это романтизм другой породы и природы, чем в 20-е годы. Его уже не нужно было соотносить с религиозной символикой, да и она во многом вымывалась из русского сознания.

Очень показательным с этой точки зрения для меня является рассказ одного из самых тонких, самых прекрасных, самых чудных русских прозаиков второй половины XX века – Юрия Павловича Казакова. У него есть рассказ, который называется «Старики».

Сюжет его заключается в том, что на берегу реки живут два старика. Один старик – яростный белогвардеец, контрреволюционер, жестоко обиженный советской властью, другой – советский, «красный», правильный, который ходит голосовать за советскую власть, поддерживает ее, и, в общем-то, симпатии автора на стороне второго советского старика. В молодости они не были дружны, скорее, даже были врагами, а теперь они двое «бывших», периодически встречаются, ведут беседы, и среди прочего говорят о тех событиях, которые происходят в окружающем их мире.

В окружающем же мире люди полетели в космос, строятся атомные электростанции. Ниже по течению реки строится плотина, возводится гидроэлектростанция, и водохранилище, образующееся в результате строительства этой плотины, должно уничтожить домик одного из этих стариков. Но это событие – уничтожение дома одного из стариков – трактуется как неизбежное следствие научно-технического прогресса, которые неостановим. И белогвардейский старик пугает окружающих людей атомными страшилками, пугает наводнениями и всякими природными катаклизмами, которые звучат в казаковском рассказе очень смешно. Звучат как несерьезный детский лепет, потому что совершенно понятно, что страна встала на правильные рельсы развития, движется в каком-то нужном направлении. И Казаков через своего правильного героя как бы сочувствует этому движению вперед.

Рассказ был опубликован на рубеже конца 50-х или самого начала 60-х годов – это, пожалуй, был всплеск советского коммунизма. Именно тогда Хрущев сказал, что советские люди будут жить при коммунизме. В тот период как никогда была велика уверенность, что у нас все получится. Но прошло чуть больше двадцати лет, и мирный атом обернулся Чернобылем. И когда случилась чернобыльская катастрофа, стали говорить про апокалипсис и припоминать «звезду «полынь» из «Апокалипсиса».

А гидроэлектростанция, построенная на реке, и плотина, затопившая дома, в которых жили люди, – этот сюжет неожиданно повторился в повести Валентина Распутина «Прощание с Матерой». Повесть, которая просто покорила читающую Россию и заставила совершенно по-другому взглянуть на вещи, казавшиеся всем привычными и естественными: научно-технический прогресс – это благо. Распутин один встал на пути этого маховика, этой движущейся машины и попытался ее остановить и обратиться к людям: посмотрите, что вы делаете. Как белогвардейский старик, только без этой злобы, а с болью, со страданием, отчаянием обратился Распутин к людям: посмотрите, что вы делаете вашими плотинами, вашими станциями, посмотрите, к чему это приводит, что мы теряем, посмотрите, во что мы превращаемся.

Повесть Валентина Григорьевича «Прощание с Матерой», написанная как частная, локальная история затопления одной единственной деревни, во многом была написана и прочитывалась как история библейская, рифмующаяся с Всемирным потопом. Как история, рифмующаяся с потерей людьми их вертикали, их связи с предками, утратой могил, утратой человеческих ценностей, того, на чем стояла русская земля, – добро, любовь, милосердие, совестливость, ответственность. Это все уходило под воду, а на смену приходили какие-то непонятные формы жизни, какое-то новое грозное, смутное время. И повесть Распутина заканчивалась неопределенностью. Повесть Распутина заканчивалась вопросом. Повесть Распутина заканчивалась туманом, в котором оказывались его персонажи. В каком-то смысле ментальный, мысленный туман накрыл страну, в которой жил автор и его читатели, и из этого тумана надо было куда-то выбираться или ждать, пока он рассеется.