Blog

Home - 07.02.2017

Алексей Варламов, ректор Литературного института им. А. М. Горького

Все лекции цикла можно посмотреть здесь

В одном из писем, по-моему, Нащокину Пушкин писал: «Говорят, что несчастье – хорошая школа. Счастье есть лучший университет». Большая загадка, был ли счастлив Пушкин в детстве, когда формируется человек? Вообще, о детстве Пушкина, как мне представляется, мы знаем очень немного. Знаем отрывочно. Можем предполагать, можем судить. Знаем, что у него были не очень хорошие отношения с родителями и в детстве, и потом. Знаем, что у него не очень складывались отношения с братом и сестрой. С другой стороны, знаем, что дом Пушкина был один из самых литературных домов в Москве, туда приходили крупные поэты-современники. Знаем про дядю Пушкина Василия Львовича. Знаем, какое влияние оказала эта атмосфера на молодого поэта. Знаем о том воспитании, которое он получил в детстве: с одной, стороны французское, с другой стороны русское. Благодаря его бабушке, благодаря няне Арине Родионовне. Но отделить здесь мифологическое от реального, мне кажется, довольно сложно.

Пушкин детство очень хорошо понимал, ценил и любил. В пушкинском мире много детей, много сказок. Он явно чувствовал эту живость, обращенность, нацеленность на детский мир, детское восприятие. Он как будто понимал, что его начнут изучать в детстве, что через него русский человек будет проходить всю свою жизнь.

С отрочеством картина как будто бы более ясная. Мы хорошо знаем, что в 1811 году, благодаря тем связям, которые были у отца Александра Сергеевича, Пушкин поступает в Царскосельский лицей. Это, конечно, было безусловное счастье, удача, великое стечение обстоятельств в его жизни, что именно в ту пору, когда ему или его родителями предстояло выбирать учебное заведение, в России открылся этот удивительный лицей в Царском Селе, который был призван готовить элиту – управленцев Российской империи. А среди прочего приготовил и будущих декабристов, приготовил и будущего поэта.

Об этом Лицее очень много спорят. Некоторые говорят, что он соединял в себе лучшие достижения образования, это была лучшая модель образования, какая могла быть: школа и университет вместе взятые. Другие говорят, что на самом деле Лицей учил чрезвычайно поверхностно. Знаменитая пушкинская фраза из «Евгения Онегина» «Мы все учились понемногу // Чему-нибудь и как-нибудь» – это как раз про Лицей. Я склонен считать, что второе ближе к истине. Известно, что Пушкин не записывал лекций, он их запоминал. То, что нужно, запоминал, то, что не нужно, забывал. В Лицее был рейтинг, Пушкин был то ли третий, то ли четвертый с конца. Но там проявились, раскрылись и развились его удивительные поэтические наклонности. Там он начал писать.

Мы помним гениальное начало VIII главы «Евгения Онегина»: «В те дни, когда в садах Лицея // Я безмятежно расцветал…». Мы очень хорошо понимаем, что там, в Лицее сформировался важнейший для Пушкина культ лицейской дружбы, культ мужской дружбы, который он сохранил и пронес через всю свою жизнь. Это частная сфера человеческой жизни. Лишенный семейного счастья и, пожалуй, так глубоко не отразивший его в своем творчестве, Пушкин глубочайшим образом выразил идею человеческой дружбы, человеческой солидарности.

Все мы опять же с детства помним: «Друзья мои, прекрасен наш союз!» Этот союз родился в садах Лицея, где Пушкина учили замечательные профессора, где была замечательная библиотека, где развивались и душа, и дух, и тело великого поэта. И обстоятельства удивительным образом складывались так, чтобы этот заряженный энергией человек взлетел как можно выше и как можно дальше.

Важнейшее событие Лицея – это, конечно, встреча Пушкина с Державиным. Этот знаменитый экзамен, который произошел в январе 1815 года, уже более чем 200 лет тому назад, в каком-то смысле можно считать одним из важнейших дней в истории русской словесности – такой встречей старого и нового. Державин, как помните, «в гроб сходя, благословил». Державин встрепенулся, когда увидел, услышал молодого Пушкина. Впоследствии поэт написал в своих воспоминаниях о том, что он убежал из зала и его искали, но не нашли.

В Пушкине было что-то неуловимое, что-то летучее. В Пушкине была поразительная быстрота перемещения. Когда думаешь о Пушкине, то представляешь стремительное, летящее, очень легкое и в то же время очень насыщенное, наполненное начало – человеческое существо. И чувствуешь, как через него проходят эти токи времени, места, действия.

В школе, когда идет уже последовательное изучение поэта, мы начинаем с лицейских стихов, которые частично носили подражательный характер, но во многом были уже очень самостоятельны, то говорим, что для Пушкина была очень важна вольнолюбивая тема – тема свободы. Она отразилась в тех стихах, которые поэт создавал вскоре после окончания Лицея. Это такие хрестоматийные стихи, как: «К Чаадаеву», ода «Вольность», «Деревня», стихи, которые принято считать революционными. Принято считать, что радикал молодой Пушкин – певец декабризма, что он выражает устремления, как говорится, прогрессивной, передовой части русского дворянства. Но если мы внимательно перечитаем эти стихи, то увидим интересное противоречие между их невероятным эмоциональным накалом, действительно невероятной жаждой свободы, с одной стороны. С другой стороны, к чему призывает Пушкин в этих ранних политических стихах? Он призывает к тому, чтобы цари первые соблюдали закон. Это стихи не революционные по своему содержанию, это, если так можно выразиться, стихи конституционные. Это стихи об уважении к человеческой личности, человеческому достоинству. Это были те важнейшие уроки, которые Пушкин извлек из своей лицейской молодости. Уважение к человеческой личности – вот чего, как он чувствовал, больше всего не достает русской жизни. Вот тот идеал, который он на самом деле хотел привить России.

О Пушкине все время хочется говорить, перескакивая с одного на другое. Как мне видится, строки одного из последних стихов «Я памятник воздвиг себе нерукотворный»: «Что в мой жестокий век восславил я Свободу // И милость к падшим призывал» тоже уходят в эту лицейскую юность, в эту жажду свободы, которую он пронес сквозь все свое творчество, все свои годы, все свои искания. Другое дело, что этот идеал свободы в его жизни видоизменялся, и за этим очень важно следить, очень важно видеть.

Был ли Пушкин счастлив в детстве?

Михаил Ведешкин, кандидат исторических наук.

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Византийская империя просуществовала более тысячи лет. Долгий период жизни этого государства традиционно в историографии делится на три этапа: ранневизантийский, средне-византийский и поздневизантийский.

Мы с вами поговорим про первый этап – ранневизантийский период, который включает в себя три или три с половиной столетия: IV, V, VI и начало VII века. Характерной особенностью данного период является связь государственных и социальных институтов ранневизантийской империи с античными общественными институтами. В этом отношении истории ранней Византии может полноправно называться историей восточных провинций поздней Римской империи.

Исследователи спорят о нижних и о верхних хронологических рамках данного периода. По мнению ряда ученых, которые предпочитают формально-политический подход, Византия начинается с 395 года, когда Западная и Восточная Римские империи окончательно разделились между сыновьями императора Феодосием Гонорием на западе и Аркадием на востоке. Выбор этой даты, казалось бы, очевиден, но вместе с тем говорить о каком-то формально-юридическом разделении окончательно тогда было нельзя. Империя разделялась и раньше: первое разделение произошло еще во второй половине II столетия, когда западные провинции взял под свой контроль Марк Антонин, а восточные – Луций Вер. В дальнейшем, на протяжении III и IV веков империя неоднократно оказывалась разделена между двумя, тремя и даже четырьмя правителями.

Собственно, в 395 году жители Риской империи не осознали какого-то катастрофического разделения государства на две части. Империя оставалась единой, только руководимой двумя императорами. То же самое произошло, например, в 364 году, когда империя была разделена между императором Валентинианом I и его братом Валентом, или в 337 году. Понятно, что после 395 года империя более не разделилась, и в этом отношении этот год является рубежной точкой. Но выбор этот все равно не очевиден. По сути, те государственные институты, которые были характерны для Византийской империи, существовали значительно раньше этой точки.

Другие исследователи выбирают основание Византийской империи в 330 или 324 году – это даты заложения и освящения Константинополя. Но опять же тогда это не казалось событием всемирно исторического значения. Столичный статус Константинополя вырабатывался на протяжении всего IV столетия.

Император Константин, основывая соименный себе город на Босфоре, основывал всего лишь еще одну императорскую столицу, подобную Триру в Галии, Медиолану в Северной Италии, или Никемедии в Малой Азии. Несправедливо говорить, что Константин основывал этот город как исключительно христианскую столицу, противопоставляя таким образом новый христианский Константинополь ветхому языческому Риму. Нет. В церемонии освящения города участвовали языческие жрецы, иерофант Претекстат, неоплатонический теург Сопатр Апамейский. В самом городе Константин, судя по всему, заложил несколько языческих храмов.

Если смотреть именно с институциональной точки зрения и социально-экономической, то истоки ранней византийской государственности и основные структуры общественной жизни ранней Византии несомненно уходят своими корнями в кризис III века. Это масштабное политическое, экономическое потрясение, которое поставило под вопрос само существование Римской империи. В конце III столетия выход из кризиса был найден императором Диоклетианом и его окружением: тетрархами, его соправителями, которые начинают масштабную перестройку Римской империи: ее бюрократизацию, усиление центральной власти, то есть, по сути, проводят те реформы, которые в дальнейшем, через правление Константина оформят Византийскую государственность. Собственно, с этого периода – рубежа III – IV веков мы и начнем.

С верхней точкой данного периода вопросов меньше – это первая половина VII столетия новой эры, когда империя переживает масштабнейший социальный, политический кризис, она трансформируется территориально, от нее отпадают огромные регионы в Азии и Африке. И выходит она из этого кризиса уже новым, и в этническом, и территориальном, и институциональном отношении государством.

Ранняя Византийская империя была колоссальным по своим объемам государством. По сути, оно включало в себя все восточное Средиземноморье – это центральная и восточная части Балканского полуострова, часть Крыма, (Херсонес, современный Севастополь, несомненно входил в состав ранней Византийской империи), это вся Малая Азия, часть Закавказья (часть современных Грузии и Армении), часть верхней Месопотамии, Сирия, Палестина, часть Аравии, весь Египет до первого порога Нила, а также Киренаика, то есть Ливия.

Таким образом, границы ранней Византийской империи были следующими: на севере – это Дунай и Черное море, на востоке – это Кавказский хребет, верховье Тигра, далее южнее Аравийская пустыня, в Африке первый порог Нила и Ливийская пустыня. По сути границы достались в наследство от Римской империи, и единственная граница, которая долго не могла определиться, была западная. Дело в том, что Балканские провинции, точнее провинции Македонские и Дакийские, долгое время оспаривались между восточным и западным двором. То есть вплоть до начала V века не было вполне очевидно, кто управляет этими провинциями. И лишь в первое десятилетие V столетия граница окончательно прошла по западной части Балканского полуострова.

Хронологические рамки и территория Византийской империи

Лектор: Татьяна Черникова, доктор исторических наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь

Если брать смысл самого слова «икона», то оно происходит от греческого слова είκόνα, которое в переводе на русский язык означает «образ». Поэтому когда некоторые люди называют иконы образами, это полный синоним греческого аналога этому слову.

Выяснив, что это за слово, надо немного поговорить о том, что такое икона на практике. Существует два подхода к тому, что такое икона – искусствоведческий и богословский.

Искусствоведческий подход представляет икону как особое произведение искусства, написанное на деревянной доске, покрытой левкасом – алебастром, размешанным на жидком рыбьем клею, – на котором выцарапывается контур изображения, покрываемый потом разными красками.

Кроме этого, в искусствоведческом подходе икона может быть сделана также на кости, металле, керамике, но это встречается гораздо реже.

Но если подходить к иконе так, как к ней вообще относятся в Церкви: богословы и люди верующие, то иконой может быть названо любое изображение, выполненное в любой манере, не только икона на дереве, но и мозаика, фреска и даже скульптурное изображение.

Вопрос о том, когда появилась икона, достаточно спорный, потому что мы можем только по косвенным документам, источникам времени говорить о том, когда она появилась. Предполагается, что где-то в I – II веке первые христиане использовали не столько изображения людей, сколько изображения символов. Шло это от того, что первыми христианами были во многом люди с Востока, в прошлом иудеи. Иудейская традиция изображение запрещает изображение всякого человека. Как мы помним, что во второй заповеди, которую получил от Бога Моисей, было запрещено изображать что-либо в небе, на земле, ниже земли, в воде, поэтому иудеи и вслед за ними мусульмане, воспитанные на этой же библейской, ветхозаветной традиции никогда не изображают людей, животных, тем более небожителей. Поэтому в римских катакомбах к I – II веку появилась традиция изображать символами неких важных персонажей.

Например, сокращенно на греческом языке – простонародной, международной речи койне, на которой между собой общались христиане разных народов, сокращенно фраза «Иисус Христос – Сын Божий» звучала как «ИХТИОС», в греческом языке это означает «рыба». Поэтому либо могла быть написана аббревиатура, которая означала слово «рыба», либо вообще нарисованы две рыбки.

Еще из древневосточных символов христианами был востребован знак пятиконечной звезды головой вверх, который, кстати, в христианской традиции был одновременно и знаком первого человека Адама. Но если эта звезда была красного цвета, что символизировало жертву, то такая красная звезда как раз символизировала Иисуса Христа как Спасителя, как Мессию, Искупителя грехов человеческих. Также были и другие изображения, например, четыре райские реки – это первые символические изображения четырех евангелистов.

Такая традиция – изображать символами – была чужда римлянам, грекам, эллинистическим египтянам, среди которых было много ранних христиан. Они привыкли выражать какие-то сюжеты и идеи через реалистическую картинку. И собственно античное классическое изображение достигло здесь больших успехов, и поэтому в III – VI веках появляется такое изображение, как мы себе его представляем.

Естественно, эти изображения, кроме икон VI века, до нас не дошли. Но мы знаем о них по сообщениям неких первых церковных источников. Был такой церковный историк – Евсевий Памфил, живший в III веке. И в своей седьмой книге «Церковной истории» он пишет, что есть изображения апостола Петра, апостола Павла и даже самого Иисуса Христа, нарисованные красками на дереве, что говорит о том, что к III веку иконы уже появились.

А таким, скажем, богословско-философским обоснованием того, что можно изображать святые образы на досках и другим способом было учение Дионисия Ареопагита, святого великомученика I века, который сказал о том, что возможны несходные подобия. То есть между изображением и Самим Иисусом Христом нет подобия, но само изображение может настраивать нас на мысль о Боге, помогать с Ним общаться. И в рамках христианского неоплатонизма это оказалось обоснованием того, что в римско-греческой среде икона была очень востребована.

Правда, отношение людей интеллектуальных и людей простонародья было разное. Простонародье, особенно после того, как христианство в IV веке стало государственной религией Рима, стало переносить свои какие-то языческие представления на иконы. Иконам начали в прямом смысле слова поклоняться. Иконы начали брать в крестные родители своим детям. И многие увидели в этом иконопоклонничество, равносильное идолопоклонничеству, вспомнили ветхозаветные требования «Не сотвори себе кумира», и одновременно появились иконоборцы.

Где-то в V – VI веках судьба иконы решалась драматично, потому что одни люди хотели почитать иконы, другие не хотели. Но прошедший в столице Византии Константинополе Трулльским Пято-Шестой Собор 691 – 692 годов. Трулльским он называется потому, что прошел в комнате под сводами, – труллями. Там было принято решение, что все-таки можно писать иконы, и было запрещено употреблять старо-катакомбные символические изображения. Иисуса надо было писать в виде человека, поскольку Он пришел сюда в человеческом естестве.

И, наверное, стоит отдельно поговорить об иконоборчестве, пока сказав только о том, что от VI века до нас дошло три иконы в монастыре святой Екатерины на Синае: изображение Богоматери на Престоле, изображение Самого Иисуса Христа и изображение апостола Петра.

Что такое икона?

Владимир Катасонов, доктор философских наук.

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Мы говорили, что сборник составлен лучшими интеллектуальными силами того времени, это философы Бердяев, Булгаков, Аскольдов, Семен Людвигович Франк, Новгородцев и другие. Часть из них была выслана большевиками в 1922 году за границу, некоторые из них погибли в России. Но их философские и по существу социологические сочинения их актуальны и интересны и по сегодняшний день – это золотой фонд русской интеллектуальной традиции.

Тем не менее, перечитывая книгу сегодня, в 2017 году, мы ясно видим, что есть и чего нет в этой книге. О том, что есть, мы немного сказали, хотя я бы посоветовал каждому человеку, интересующемуся русской историей и русской мыслью, прочитать эту книгу самому. Важно отметить то, чего в этой книге нет. В частности, мы сказали о тезисе, который подчеркивается многими авторами сборника, что русский народ в отличие от народов в Западной Европе как бы не имеет особой наклонности (даже не способности) к построению культуры – среднего уровня жизни. Именно святость, религиозная жизнь или, так сказать, телесная – все это ему доступно, а вот культуру он не строит.

Особенно трудно воспринять это сегодня после опыта существования России под именем Советского Союза в XX веке, потому что здесь была создана огромная естественно-научная культура, в большей степени именно естественно-научная, потому что гуманитарная культура находилась все время под идеологическим прессом, но тем не менее и у нее есть свои великие достижения. Если говорить о философии, достаточно привести имя одного Алексея Федоровича Лосева. Созданная естественнонаучная культура была огромна, Советский Союз осуществил и выход человечества в космос, и создал оружие, позволившее сохранить независимость страны в тех сложных политических противостояниях XX века, которые по существу продолжаются по сегодняшний день. Так что с этой некультурностью хотелось бы разобраться, что это значит.

Острие этого упрека в особенности направлено на то, что русские не очень беспокоятся о своем политическом устройстве. Как я уже упоминал, Струве говорил, что это началось с того, что активный культурный слой русского дворянства был отодвинут от участия в политике. Конечно, исторически все это так. Но тем не менее упрек в неспособности русского народа к культурному строительству несправедлив даже чисто логически. Потому что прежде чем говорить о неспособности, о «не могу», нужно сказать о «хочу». А это «хочу» построения комфортной земной жизни было в той русской цивилизации, которая существовала до XVII века, действительно было акцентировано не так, как в цивилизации западно-европейской. И даже в XX веке при власти большевиков, в Советском Союзе это тоже не могло быть подчеркнуто. Во-первых, потому что сначала Советы решали вопросы мировой революции, потом внутрипартийной борьбы, о каком уж тут комфорте было говорить. Потом великая война и нашествием, с которым надо было что-то решать. Потом послевоенное строительство. Здесь трудно было говорить об организации для человека какого-то удобного земного существования.

Но в упреках этих авторов есть и определенная справедливость. Надо сказать, что власть имущие, в частности советский режим, всегда знали, что русский народ очень идеологичен, и ради цели, которую ставит перед ним государство, ради героизма в государственном строительстве, если это защита Родины, индустриализация страны, люди жертвовали очень многим. И здесь опять сказалось это самое «не хочу» русского народа. Потому что стремление построить рай на земле, комфортную жизнь действительно не было свойственно русской цивилизации. Дело в том, что если западноевропейская цивилизация строит этот рай, и мы видим, что к 60-70-м годам XX века эта комфортная жизнь в определенной степени была построена, то русская цивилизация и до революции 17-го по существу жила идеей града Китежа. Религиозные устремления народа к вечной жизни позволяли снисходительно относиться к тем неудобствам, которые есть в этой жизни. Как я уже сказал, советская власть тоже по существу эксплуатировала этот недостаток внимания, небрежение русским, потом уже советским человеком к своему земному устройству. Это действительно есть одна из черт нашего народа.

Даже сегодня мы слышим упреки, которые были у некоторых авторов сборника, говорящих: как вообще быть с этим народом? Мы и сейчас иногда слышим такие восклицания, особенно из лагеря либеральной интеллигенции: что нам делать с этим народом? Да, это такой народ. Он почти тысячу лет жил верой в Царство Божие, в будущую жизнь, считал обретение пути к ним своей главной задачей в этой жизни. Да и в советское время тоже, когда эта цель, хотя и выступала под ложными идеалами светлого будущего, но духовная основа ее по существу была та же самая. Опять мы можем повторить слова Бердяева о том, что русский народ в этом смысле очень апокалиптичен.

Чего еще нет в сборнике «Из глубины»? Поразительно, что там совершенно нет никакого сочувствия к царской семье. Сборник, как я уже говорил, был собран в середине 18-го года, может быть, отдельные авторы уже знали об убийстве царской семьи. Но даже если они не знали этого, то были прекрасно осведомлены об ее аресте и понимали, что при большевистском режиме их вряд ли могло ожидать что-то хорошее. Тем не менее никакого сочувствия к этой святой семье мы в этом сборнике не найдем. Более того его статьи полны критикой царского режима и всеми сопутствующими обстоятельствами, в частности участием Распутина во всей этой истории, по существу приведшей к Февралю. Сегодня это кажется странным, но это как лакмусовая бумажка на ту политическую и духовную ориентацию, которую имели авторы этого сборника. По существу у всех них кадетская ориентация. Многие из них вышли из социал-демократии, это и Струве, и Бердяев, и Булгаков, и многие другие. Лучший выход, который они здесь видели, – это демократическое, республиканское устройство верховной власти в России.

В частности Франк говорит в одном месте, как хорошо было, когда в Феврале к власти пришли умные люди, а за ними стояли люди еще более умные, которые должны были установить еще более справедливую жизнь и справедливую власть в России, и каким образом все так обернулось, что Гучкова вдруг заменил Ленин? Они видели грехи Февраля и Временного правительства, его неспособности к управлению, но до конца так и не осознали. В этом заключен некоторый парадокс, потому что почти все авторы говорят о религиозном смысле русской революции, о том, что фундаментом власти в России была вера в помазанность царя, поэтому она была не просто социально-политическим, а религиозно-политическим феноменом. Но увенчания в русской культуре всего религиозного мировоззрения монархической идеей, где верховный правитель не просто избран народом, а является помазанником Божьим, так и не была ими осознана. По существу, они оставались в рамках кадетского мировоззрения.

Конечно, во всех этих писаниях нет еще одной очень существенной стороны – роли того, что мы сегодня называем мировой закулисой. Роли влияния всех этих внешних сил, которые так сильно проявились в подготовке и реализации революции 17-го года. Сегодня мы, конечно, знаем об этом намного больше, и, вообще, авторов сборника особенно нельзя за это осуждать. Тем не менее нужно отметить тот факт, что русская революция 17-го года была не просто событием внутри России, а действительное некое мировое событие, открывшее совершенно новую эпоху существования человечества, и этого аспекта революции они, конечно, не видели.

Что есть и чего нет в сборнике “Из глубины”

Алексей Беглов, кандидат исторических наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Церковную реформу Петра I следует рассматривать не только в контексте остальных его государственных преобразований, которые создали новую Россию, но и в контексте церковно-государственных отношений предыдущего периода.

Прежде всего в рамках того конфликта, между царской и патриаршей властью, который разворачивался практически на всем протяжении XVII века. И прежде всего, в который был включен отец Петра – царь Алексей Михайлович. Сам этот конфликт имел довольно глубокие и понятные причины. XVII столетие – это время, когда российское государство превращается из монархии, основанной на представительстве сословий, когда государи русской земли опирались на органы, так, или иначе выбранные сословными представителями, превращается в абсолютную монархию. Абсолютный монарх опирается на профессиональное чиновничество, не обязательно связанное с какими-то официальными сословными группами и на такую же более, или менее постоянную армию. Этот процесс превращения в государство абсолютистского типа имел место по всей Европе. Раньше, или позже этот путь проходили все европейские государства – Англия в XVI веке, Франция в XVI-XVII столетиях и так далее. И непременным обстоятельством, непременным атрибутом этого превращения государства в новую государственную формацию был конфликт с Церковью, который принимал более, или менее тяжелые и даже кровавые для Церкви формы.

Мы можем вспомнить в данном случае реформацию в Англии при Генрихе VIII, или более мягкие формы такого же взаимодействия абсолютистского государства с Церковью во Франции. По тому же пути шла и Россия и уже во второй четверти XVII столетия при первых Романовых, государство так, или иначе ставило задачи по ограничению церковной самостоятельности. Одним из первых такого рода актов было Соборное уложение царя Алексея Михайловича 1649 года, когда государство забрало у иерархии определенные судебные функции над людьми, которые заселяли церковные имения. Всеми это было воспринято, как один из первых шагов к секуляризации, к отобранию этих самых церковных имений в пользу государства, что и произошло позже уже в XVIII столетии. Именно Соборное уложение стало главным поводом для конфликта царской и патриаршей власти в XVII столетии.

Для Петра этот опыт конфликтных отношений был очень актуален. Он прекрасно помнил взаимоотношения своего отца с патриархом Никоном и в данном случае реформа по упразднению патриаршества должна была быть понята именно в этом ключе. Другое дело, что Петр, видимо, далеко не сразу пришел к тем формам взаимоотношений Церкви и государства, которые стали характерны для всего последующего имперского периода. После смерти последнего патриарха XVII – патриарха Адриана в 1700 году, Петр берет паузу в 21 год. Правда уже в 1701 году он воссоздает, упраздненный за несколько десятилетий до этого монастырский приказ, который как раз и управлял со стороны государства церковными имениями и владел судными функциями по отношению к людям, населявшим эти церковные имения. То есть в самом начале Петра интересует фискальный аспект, его интересуют доходы церковных имуществ, которые приносят соответственно патриаршая область и другие епархии – прежде всего патриаршая область, те владения, которые были в распоряжении патриарха, именно ими управляет монастырский приказ. Но где-то к концу великой Северной войны, которая как раз шла 21 год, Петр постепенно нащупывает новую форму государственно-церковных отношений. Потому что в течение этого двадцатилетия было не ясно, созовет Петр Собор, даст санкции на выбор нового патриарха, или будет что-то иное. Петр видимо и сам по началу не был уверен в том решении, которое он примет. Но в 1721 году он находит сотрудника, который может ему предложить новую схему государственно-церковных отношений – епископа Псковского и Нарвского Феофана Прокоповича, которому Петр поручает составить новый документ – Духовный регламент, который бы описывал новые взаимоотношения Церкви и государства. Согласно Духовному регламенту патриаршество упраздняется, взамен патриарха учреждается коллегиальный орган – Святейший Правительствующий Синод.

Причем Духовный регламент – это довольно интересный документ, это не столько собственно закон, сколько публицистическое произведение, которое обосновывает новые отношения Церкви и государства в имперской России. Синод – это коллегиальный орган, члены которого назначаются императором, он зависит от него, а не избирается Церковным Собором, Синод зависит от него, от императорской власти. Состав Синода по началу должен был носить смешанный характер – в него должны были входить, как представители монашествующего духовенства, так и белого духовенства, то есть женатые священники, так и епископы. И глава его при Петре назывался президентом духовной коллегии. Это позднее, как правило в него будут назначаться только епископы и руководить Синодом будет первоприсутствующий член. Так упраздняется патриаршество, а вместе с ним почти на 200 лет русская Церковь забудет и о Церковных Соборах.

Через год в 1722 году Петр дополняет синодальное устройство одним очень важным указом, согласно ему, формируется должность обер-прокурора Святейшего Синода. Причем первоначальный указ Петра об утверждении этой должности сформулирован достаточно в общих выражениях – это должен быть офицер трезвого поведения, который должен следить за порядком в Синоде. Но, что такое порядок в Синоде? Должен ли этот офицер вмешиваться в делопроизводство Синода, следить за разбирательством дел, или он должен прежде всего следить за тем, чтобы синодалы не подрались случаем, если у них возникнет какое-то острое разногласие? Это не было сказано в указе Петра. И поэтому на протяжении всего XVIII века обер-прокуроры толковали положения указа в соответствии со своими склонностями. Кто-то, кто был настроен достаточно активно вмешиваться в церковные дела – трактовал его в пользу расширения своих функций, а те, кто воспринимали обер-прокурорскую должность, как своего рода почетную пенсию, почетную синекуру, стремились не вмешиваться в эти дела.

XIX век будет веком действительного расцвета обер-прокурорской должности. Но это будет уже другой сюжет.

Церковная реформа Петра I

Священник Александр Тимофеев, преподаватель кафедры библеистики Московской Духовной Академии.

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Тема нашей беседы: «Библейская археология».

Библейская археология – наука довольно новая среди новобиблейского цикла, хотя можно сказать, что роль и значение этой науки со временем только увеличивается. Если посмотреть на то, какая наука является основным поставщиком новостей в библеистике, то это как раз библейская археология. Потому что новые интересные находки каких-то артефактов, объектов на Святой Земле всегда вызывают неподдельный интерес, и зачастую заголовки пестрят: «Библия открыла» или «Оказывается, в Библии упоминалось то-то» или «Библия была права». Разумеется, не все так просто и быстро, как хочется журналистам. Невозможно с помощью какого-то отдельно найденного артефакта, предмета или даже комплекса предметов подтвердить правоту или неправоту библейского повествования. Но во всяком случае указание на то, что это имеет отношение к Священному Писанию, всегда означает поднять интерес к какой-то проблеме. Буквально недавно читал заметку: «Найден тоннель, упомянутый в Священном Писании». Начинаешь читать и оказывается, что находится он в Малайзии, и очень сомнительно, что именно он упоминался в Священном Писании, но статья с таким названием сразу переходит в топ новостей. Почему? Потому что Священное Писание – Книга, важнейшая для огромного количества людей и в России, и за рубежом, для всех верующих христиан. Поэтому все то, что связано со Священной историей, Господом Иисусом Христом, более древними событиями Священной истории, будь то история Ветхого Завета: история Моисея, Авраама или царя Давида – все это очень глубоко касается человека.

Давайте немного поговорим о термине «библейская археология». Во-первых, «археология» – термин, довольно новый, как и сама наука, в том смысле, как он употребляется сейчас. Если посмотреть на древнегреческое употребление терминов «история» и «археология», то они имели другой объем. Мы называем Геродота отцом истории. История в том смысле, как ее излагал Геродот, – это скорее, свидетельства очевидцев. Он собирал или свидетельства непосредственных участников события или, по крайней мере, тех, кто был с ними знаком. Археологией называлась некая наука о древностях, о том, что было уже давно. В нашем современном употреблении мы, скорее, называем историей то, что греки назвали бы археологией.

Если посмотреть на такой известный античный источник, как труды Иосифа Флавия, то они как раз разделяются на две части. Я имею в виду его основные труды: «Иудейские древности», как раз «иудейская археология», – то, чему он не был свидетелем и знал из текстов, преданий и т.д. Другая часть «Иудейская война», непосредственным участником которой был он сам, и это то, что в те времена называли историей. Со временем значение термина меняется, и где-то на рубеже XVIII – XIX веков возникает в целом представление об археологии как о науке, которая занимается, предметами, извлеченными из земли: найденными в результате раскопок или уже давно хранящимися в музеях, но когда-то очевидно найденными. История занимается преимущественно текстуальными письменными свидетельствами, мемуарами и т.д.

Библейская археология в этом смысле занимает свою уникальную, специфическую нишу. В рамках этой науки занимаются как предметами, артефактами – историческими источниками, найденными в результате раскопок, так и текстами, в первую очередь, текстом Священного Писания. Здесь мы должны показать уникальное место библейской археологии. Священное Писание для нас богодухновенный текст – текст, который написан авторами в уникальном состоянии – состоянии богопросвещенности. Не то чтобы Господь двигал рукой авторов, но они в свете Божественного откровения ясно видели и знали гораздо больше, чем обыкновенные люди. И историческая достоверность этих текстов для нас очень высока.

Здесь важно понять, что каждый предмет, найденный на раскопках, который мы называем артефакт – произведение человеческих рук, становится историческим источником, когда он пройдет интерпретацию, когда будет истолкован. Нельзя говорить о том, что источники существуют сами по себе, вне интерпретатора. Они всегда проходят какой-то процесс расшифровки. Нужно вступить в диалог с этим источником: с теми людьми, которые его изготовили, обществом, из которого он происходил, для того чтобы понять его непосредственное значение и дать толкование: какое он занимает место в истории человечества, какое значение имел для тех самых людей.

Когда мы разбираем и интерпретируем источники в свете библейской истории, это один результат. И другое дело, когда авторы толкования, интерпретации пытаются дистанцироваться от Священного Писания, сказать, что то, что говорится в Библии, еще требует проверки: сначала мы изобретем свою собственную теорию на основании источников, а потом скажем, права Библия или нет. Здесь очень важны разумные сравнения повествования Священного Писания с тем археологическим контекстом, который бывает извлечен из земли.