Сергей Федякин, кандидат филологических наук, ведущий научный сотрудник Дома Русского зарубежья имени Солженицына, доцент Литературного института.
Все лекции цикла можно посмотреть здесь.
Георгий Иванов вошел в литературу довольно молодым человеком. По началу он был вместе с Игорем Северяниным одним из эгофутуристов, но очень быстро Гумилев его переманил в «Цех поэтов» и он относится к поэтам, которых условно можно назвать «молодоакмеистами», то есть, не старшее поколение акмеистов, а те, кто чуть помоложе. Верен «Цеху поэтов» он был постоянно, пока цех существовал и надо сказать, что после гибели Гумилева весь «Цех поэтов», который в это время был – это Георгий Иванов, его жена Ирина Одоевцева, Георгий Адамович, Николай Оцуп переместились за границу. Они там оказались разными путями, но там собрались вместе и в конце концов оказались в Париже. Надо сказать, что до середины 1920-х годов «Цех поэтов» играл очень важную роль в поэтической жизни и влиял на умы молодых. Поэтому в эмиграции не очень получилось с авангардом, поскольку цех другие внушал представления о настоящей поэзии. Но он долгое время считался очень хорошим стихотворцем, но который пишет обо всем на свете и непонятно, зачем он пишет.
Все изменилось, когда вышел сборник «Роза». То есть Георгий Иванов – это поэт уже 1930-х годов и этот сборник поразил современников тем, что вроде писал гладкие стихи и вдруг что-то такое пробудилось особенное. Название намеренно банальное «Розы». Что банальнее может быть в поэзии, чем розы. Но роз образ в книге высвечивается такой, что он, в общем-то, становится синонимом слова «смерть». И особенность Георгия Иванова, что он умел, вроде бы идут какие-то банальности, которые вдруг преображаются и говорят что-то совершенно иное. Вот из более позднего Иванова одно маленькое стихотворение. Стихотворение описывает просто фотографию царской семьи. Очень известная фотография, которая в иллюстрированных еженедельниках воспроизводилась.
Эмалевый крестик в петлице
И серой тужурки сукно…
Какие печальные лица
И как это было давно.
Какие прекрасные лица
И как безнадежно бледны —
Наследник, императрица,
Четыре великих княжны…
Заканчивается многоточием, как бы интонация такая, что надо не точку ставить. Подразумевается какая-то пауза. Вроде бы воспроизведение фотографии и все, но есть одно любопытное слово, на котором держится все стихотворение: «Как безнадежно бледны», то есть на фотографии они еще живые, а уже в этой фотографии прочитывается и судьба фамилии, и судьба империи и вообще то, что произошло с человеком в XX веке. Вот это умение сказать малым количеством слово очень много и вроде бы самые обычные слова. Коротенькое стихотворение из двух строф, одна из трех строчек, вторая из двух.
Закат в полнеба занесен,
Уходит в пурпур и виссон
Лазурно-кружевная Ницца…
…Леноре снится страшный сон —
Леноре ничего не снится.
Что сказано в пяти строчках? Сначала такая, ну как почти фотография Ниццы, взгляд немножечко сверху, маленькая тревога возникает от чего – «Закат в полнеба занесен» – занесен, как бы слово «закат», понятно, что пурпур и виссон как раз цвет – это оттенки красного, но занесен, заносят обычно меч, а не закат, значит закат как бы режет это все. Уже возникает какое-то ощущение неуюта, скажем. И вот эта «лазурно-кружевная Ницца» уходит в эти красные тона. А дальше после паузы строчка известная из мировой поэзии: «Леноре снится страшный сон» – это поэма Бюргера Ленора, которая на русском языке известна, в одном переводе Жуковского, как «Людмила» и вторая, как «Светлана» – очень известное стихотворение – это сказка о мертвом женихе. Но эта строчка «Леноре снится страшный сон» – это то, что было страшно в те далекие романтические годы. А последняя строчка – это современность «Леноре ничего не снится». Ничего этого нет и это может быть еще страшнее всего остального, потому что человек перестал чувствовать такими живыми чувствами, а все немножко онемело, очерствело и стало таким.
Это умение говорить мало, еще, иногда он обращается к своему прошлому. Стихотворение – первые четыре строчки, это уже послевоенное время, недавно была война и вот, что сейчас:
Свободен путь под Фермопилами
На все четыре стороны.
И Греция цветет могилами,
Как будто не было войны.
Особенность этих строк в чем, что после войны обычно, когда много могил, то цветения нет, а там сырая земля вскопанная, а тут как будто не было войны в Греции цветущие могилы. Обращает внимание, что «Свободен путь под Фермопилами» – это очень известное историческое место, где маленький отряд греков – 300 спартанцев – сдерживали огромную персидскую армию. В то же время «все четыре стороны» сразу дает ослепительное пространство и сияющее солнце, которое вроде бы не названо, а оно чувствуется, а дальше воспроизводится прошлое:
А мы — Леонтьева и Тютчева
То есть два знаменитых русских консерватора, Тютчев не только поэт, но еще и мыслитель консервативного толка, скажем так.
Сумбурные ученики —
Мы никогда не знали лучшего,
Чем праздной жизни пустяки.
Мы тешимся самообманами,
И нам потворствует весна,
Пройдя меж трезвыми и пьяными,
Она садится у окна.
Мерцают блоковские строчки – знаменитая «Незнакомка», которая стала не просто стихотворением замечательным, но знаковым стихотворением этого времени. И дальше уже это переходит в цитату из двух строк:
“Дыша духами и туманами,
Она садится у окна”.
Ей за морями-океанами
Видна блаженная страна:
И дальше эта страна:
Стоят рождественские елочки,
Скрывая снежную тюрьму.
Имеется в виду советская Россия.
И голубые комсомолочки,
Визжа, купаются в Крыму.
Они ныряют над могилами.
В Крыму древнегреческие могилы есть под водой.
С одной — стихи, с другой — жених…
…И Леонид под Фермопилами,
Конечно, умер и за них.
То есть тот царь спартанцев, который положил свою голову в этом бою под Фермопилами, сдерживая персидскую армию, он умирал за детей Эллады – Древней Греции. Но всегда воины погибают ради детей своей страны. И как бы по цепочке эта гибель воина за свое отечество и за детей своего отечества передается и получается, что когда-то это касалось его, когда они были «сумбурные ученики Леонтьева и Тютчева», а теперь – это касается этих самых голубых комсомолочек, которые сейчас «визжа, купаются в Крыму», еще не понимая трагической истории. Что история всегда трагична, она, как колесо катится и рубит направо и налево. То есть одно стихотворение – получается некий историософский трактат. С другой стороны, этот трактат можно не прочитать, а прочитать только, как стихотворение, которое рисует какие-то образы.
Тоже особенность Иванова, он никогда не превращается в такого толкователя смыслов, а всегда это дает в очень скрытой форме. Когда-то, когда он готовил книгу одну до революции и ее рецензировал Блок, книга эта не вышла в таком виде, Блок бросил такую фразу, тогда он писал очень гладкие стихи обо всем на свете, что для него этот поэт, у которого вроде и замечательные стихи, все здесь есть, как должно быть в стихах, но с другой стороны, как будто нет здесь этих стихов, потому что это стихи ни о чем. И для него это «зрелище человека, зарезанного цивилизацией без крови, что может быть страшнее всех остальных ужасов наступившего века».
Как ни странно, Блок оказался во многом пророком, потому что Георгий Иванов, как поэт – это человек, зарезанный цивилизацией без крови, что мировая история делает с человеком, во что его превращает. Через вроде бы такие легкие стихи проходит нечто страшное, что в мире существует и где-то висит. Поэтому у него постоянно «ледяной эфир над головой» и это чувство такого вечного одиночества в мире с надеждой на некий возврат в будущем в другом каком-то виде, поскольку история может идти по кругу и когда-то может быть вернется это какое-то «ликование блаженной весны», о котором он иногда писал, но опять-таки по соседству с тем страшным, что существует.
Кроме того, Георгий Иванов, как поэт оставил о себе очень сильное впечатление книгой мемуаров, которая называется «Петербургские зимы». О ней часто говорят, что там 25% правды и 75% выдумки. При этом уже заметили современники, что там бесподобно передается атмосфера Петербурга, примерно с 1911 по 1922 год, то есть, когда он вступил в Литературу и когда он покинул уже Петроград, а не Петербург. Два Петербурга – с одной стороны, страшный Петербург уже, где ЧК, где расстреливают, а с другой стороны Петербург богемы, людей, которые накануне страшных событий живут и не понимают, чем их легкая жизнь обернется. Там немножко тронуто вроде бы иронией повествование, одновременно там сквозит особая печаль, потому что он понимает, что мы себя вели так, что поэтому все и было утрачено и потеряно, и так далее.
Мемуаров он написал даже более, чем в два раза больше, но в книгу отобрал очень строго. И очень любопытно, чем заканчивается эта книга во втором издании. Он по началу не брал, большие имена проходили немножечко по краю, а в конце появляется Блок, Гумилев и Есенин. Эти главы появятся уже при переиздании после войны. Любопытно, что он заканчивает Есениным и там есть фраза, что это имя, как бы Есенин не такой может быть крупный поэт, как Фет, или кто-то в XIX веке, но это имя, на котором сошлись и подлинные ценители поэзии советской России, и русские эмигранты. И может быт это то самое имя, на котором сойдутся два этих русла русской литературы, если этому суждено когда-то сбыться. Любопытно, что Иванов петербуржец, он не должен вроде бы любить Есенина. Тем не менее, пожалуй, из петербуржцев он самый широкий, пожалуй, по своим ощущениям. Он очень кстати ценил и Цветаеву, несмотря на все ее, как он полагал некоторые выверты, в целом, как бы он ее принимал и считал, что цветаевская линия тоже примерно та, которая может примирить две враждующие стороны русской культуры.
Но самое любопытное, что, говоря о петербургских зимах, он заканчивает в сущности поэтом, который пришел из провинции, то есть, не петербуржцем. И значит, если сойдутся два потока, значит будет другая Россия, судя по всему, если вспомнить Цветаеву, скорее московская Россия, нежели петербургская. Он понимает, что той России уже не будет никогда, она ушла в вечность, как Китеж на дно, но какие-то звуки оттуда доносятся и он их пытается донести до будущих читателей.