Литература русского зарубежья

Сергей Федякин, кандидат филологических наук, ведущий научный сотрудник Дома Русского зарубежья имени Солженицына, доцент Литературного института.

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Бунин оказался за границей в 50 лет, то есть уже большая жизнь была прожита здесь. Он отправился из Одессы и когда он оказался за границей, то один из первых рассказов будет называться «Конец», как раз о том, как он уезжал из Одессы. В рассказе корабль на котором он отплывал называется «Патрос», на самом деле – это анаграмма подлинного названия «Спарта». И об этом моменте, видно, что сначала он не очень представляет, куда он едет, он в каком-то немножко состоянии рассеянном и даже бодро говорит: «Прощай, Россия!» – и взбегает по трапу и через какое-то время после качки, после шторма вдруг его пронзает мысль, что это все, что прежняя жизнь закончилась, что России конец. Это маленькое потрясение, которое он испытал, он в этом рассказе запечатлел.

Сейчас мне хотелось бы привести два маленьких кусочка. Вот как это звучит в рассказе «Конец»:

«Вдруг я совсем очнулся, вдруг меня озарило: да, так вот оно что – я в Черном море, я на чужом пароходе, я зачем-то плыву в Константинополь, России – конец, да и всему, всей моей прежней жизни тоже конец, даже если и случится чудо и мы не погибнем в этой злой и ледяной пучине! Только как же это я не понимал, не понял этого раньше?»

Вот это потрясение, которое оказалось созвучно тому, что испытывают некоторые его герои. Знаменитый рассказ «Солнечный удар», написанный в 1926 году и, что испытывает герой – это очень известный рассказ, сюжет можно не рассказывать – случайная встреча, необычное притяжение двух людей, потом она уезжает, он ее провожает и, когда уже он понимает, что они расстаются навсегда, вот, что он ощущает:

«И мысль о том, что она так и будет жить в нём своей одинокой жизнью, часто, может быть, вспоминая его, вспоминая их случайную, такую мимолётную встречу, а он уже никогда не увидит её, мысль эта изумила и поразила его. Нет, этого не может быть! Это было бы слишком дико, неестественно, неправдоподобно! — И он почувствовал такую боль и такую ненужность всей своей дальнейшей жизни без неё, что его охватил ужас, отчаяние».

Что поражает в этих двух отрывках – расставание с родиной и расставание с возлюбленной оказываются очень созвучны. Поэтому, что приобрел Бунин в эмиграции, какая особая тема? Когда мы говорим о его рассказах, особенно связанных с темой любви, знаменитая книга «Темная аллея», в сущности это чувство у него прочно связалось с чувством ностальгии, утраты отечества. Это некое особое воспоминание о прошлом, которое не уходит из его сознания, из его чувств и если в первых рассказах этого периода он еще иногда проговаривается в прямую, как в рассказе «Косцы» он вспоминает, как в косцы поют – особые статные мужики, и постоянно сквозит такая тема, что последний раз они поют в этой жизни, а потом будет все другое, то потом эти все оговорки уходят, а это особое ощущение утраты чего-то необыкновенного, что было, оно необыкновенно начинает восприниматься уже там, когда оно становится недостижимым. Оно как бы растворяется в интонации.

Бунин, что особенное произошло в эмиграции – он стал гений интонации. То, что это писатель номер один для русского зарубежья – это мнение установилось довольно быстро. В начале 1920-х годов, и никто не пытался этого оспорить, совсем не так кстати было в России дореволюционной. Потому что там были свои кумиры и Бунин не был самым популярным, несомненно. Там это мнение не оспаривалось, поэтому, когда именно он, а не кто-то другой получил Нобелевскую премию – это, в общем, большинством воспринималось совершенно нормально. И там происходит еще одно удивительное явление, вот для примера совсем крошечный маленький рассказ Ивана Алексеевича Бунина, называется «Муравский шлях» – это несколько строчек. Такие рассказы размером от полстраницы, а то и меньше, он пишет в 1930 году в большую серию.

«Летний вечер, ямщицкая тройка, бесконечный, пустынный большак…»

То есть, первое, что он делает, он прочерчивает такую линию вперед, мы видим этот путь, уходящий вдаль и непонятно куда.

«Много пустынных дорог и полей на Руси, но такого безлюдья, такой тишины поискать».

Наше зрение он раздвигает уже вширь, немножечко сверху смотрит – мы видим огромное пространство в двух строчках.

«И ямщик мне сказал:

— Это, господин, Муравский шлях называется. Тут на нас в старину несметные татары шли. Шли, как муравьи, день и ночь, день и ночь и все не могли пройти…»

То есть, историческое событие превращается в некую мифологему, которой, в общем-то, не было, но Муравский шлях именно потому, что полчище неприятелей шли, как муравьи.

«Я спросил:

— А давно?

— И не запомнит никто, — ответил он. — Большие тысячи лет!»

То есть, с одной стороны немножечко смешно «большие тысячи лет», с другой стороны – это и печально и в то же время ощущение огромного времени, которое тоже в этот маленький рассказ втягивается. То есть, получается, что Бунин буквально в нескольких штрихах может дать очень огромное пространство и очень огромное время.

То, чем, пожалуй, он еще в такой мере не обладал, хотя это уже намечалось в его поздней прозе дореволюционной, примерно в 1910-е годы это произошло, но здесь это все обострилось.

Есть рассказы, которые… например, рассказ «Убийца», просто описывается эпизод, как женщину, убившую своего полюбовника уводят власти. Но при этом рассказ чуть больше полстраницы, сюжет дан в одной реплике одного из невидимых нами персонажей. По тому, какой сюжет изложен – это для XIX века повесть на 80 страниц примерно. То есть, происходит такое сжатие объема, что оказывается можно не говорить лишнего, а говорить самое главное и впечатление от небольшого произведения оказывается столь же значимым.

Самые популярные произведения Бунина, которые он написал в эмиграции – кроме известных рассказов, упомянутых, «Солнечный удар», была знаменитая повесть «Митина любовь», был выдающийся… Бунин не любил слово роман, он предпочитал это выдуманной биографией считать, но в общем – это по форме художественной похоже на роман: «Жизнь Арсеньева». И книга «Темные аллеи» – книга рассказов, которые будут писаться в довоенное время и значительная часть во время войны. В этой книге он говорил, что в эти годы, когда человечество пришло к некоему озверению, он пытался людям напомнить о самом главном, что бывает в жизни. Книга очень разнообразная, где малая форма рассказа размером со страничку чередуется с рассказами, похожими на небольшую повесть. И через это разнообразие дается и разнообразие этих ощущений, которые испытывает человек в самые главные минуты своей жизни.

Сергей Федякин, кандидат филологических наук, ведущий научный сотрудник Дома Русского зарубежья имени Солженицына, доцент Литературного института.

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Иван Сергеевич Шмелев. Самое известное его произведение, написанные до революции называлось «Человек из ресторана» и можно сказать, что в этом произведении он нашел то особенное, что отличало его от других писателей. Повествование ведется от первого лица, причем от лица официанта. И даже не просто официанта, а официанта старого пошиба, который носит баки, такой немножечко чинный, в отличие от официантов более позднего времени, более юрких что ли. Он настолько точно изобразил эту речь, что вся история, рассказанная этим официантом произвела очень сильное впечатление на современников. Более того, в трудные годы, когда он в Крыму будет голодать, официанты, которые в Крыму были и знали это произведение, они бесплатно его кормили.

Так вот, особенность Шмелева в том, что у него был хороший слух на устную речь, причем он мог воспроизводить разных людей. У него могли своим голосом говорить интеллигенты, какая-нибудь необразованная «Няня из Москвы» –это известный его роман, написанный в эмиграции и так далее. Самые знаменитые книги «Лето Господне» и «Богомолье» – повествование ведется от лица мальчика, маленького мальчика. Здесь нельзя сказать, что это такой же сказ, как называется такая речь с характерными признаками, как в других произведениях, но признаки сказа здесь сохранены. Но голоса других людей, которые мы слышим, они проходят как бы сквозь сознание мальчика и даются таким образом.

Что подвигло Шмелева оказаться за границей. По началу в годы смуты он не хотел никуда уезжать, даже купил маленький домик в Алуште, там он написал очень известное произведение, можно сказать, что это написано сказом, похожим на духовный «Неупиваемая чаша», но именно в Крыму он потерял своего сына. Он был расстрелян красными, хотя вроде бы ему была обещана амнистия, как вообще не участвовавшему в боевых действиях и после этого – это действительно душевная рана, поскольку для Шмелева сын… он к сыну относился, как обычно матери относятся – с трепетом. Он уехал за границу, хотя еще даже все равно какие-то надежды на то, что была случайность у него теплились довольно долго. Но первое произведение, написанное за границей, называется «Солнце мертвых» – это как раз описана крымская жизнь. Сказать, что там есть твердый сюжет – нет – основное, что происходит – это ослепительное солнце, ликующая природа, внизу колышется моря, а здесь страшный голод, и умирают люди, и звери, и птицы. И этот мир умирающий при таком ликующем солнце был воссоздан настолько поразительно, книга сразу была переведена на очень многие языки.

И после этого произведения он становится европейски известным писателем, почему он тоже был одним из претендентов на Нобелевскую премию. Он написал довольно много за рубежом, но он был писатель не ровный и не все одинаково получалось.

Самые его известные книги – это «Лето Господне» и «Богомолье». На свет они появились очень своеобразным образом. У него был племянник – полуфранцуз, полурусский – Ив Жантийом. Именно для него он попытался по началу рассказать, что такое были эти самые церковные праздники, которые отмечались в России и глазами именно ребенка, то есть вспоминая себя самого. И так был написан сначала очерк «Яблочный Спас», потом появился следующий-следующий. По началу – это были маленькие очерки, которые печатались в газете «Возрождение» – одной из ведущих газет русского зарубежья. Постепенно стало понятно, что появляется книга, рождается и по началу он пишет «Лето Господне», потом вспоминает одно паломничество, которое он мальчиком совершил вместе с семьей в Троице-Сергиевскую лавру и другой сюжет прочерчивается – маленькое путешествие и так появится книга «Богомолье».

«Богомолье» было написано довольно быстро, а вот «Лето Господне» потихонечку-потихонечку появлялось в виде отдельных очерков, потом собиралось в книгу. И закончено будет аж в 1948 году. Две книги, которые взаимно дополняют друг друга, потому что «Богомолье» – это из Москвы в Троицу, такая линия прочерчена, линейная композиция. А «Лето Господне» идет по календарному циклу с остановкой на основных церковных праздниках. И подзаголовок «Лето Господне. Праздники – Радости – Скорби». Начало книги действительно полна детских радостей от восприятия мира. Начинается с Великого поста – Великий пост изображается, как тоже совершенно особый и радостный мир. А заканчивается скорбями, потому что в конце книги – это сюжет о том, как погиб его отец. Его сбросила необъезженная лошадь, после чего в сущности несколько глав посвящены тому, как он уходит из жизни и, что происходит вокруг и мир вокруг мрачнеет. Книга как раз на мрачной ноте заканчивается, в отличие от «Богомолья», которая наоборот полна света.

Получилось так, что эти взаимно дополняющие книги произвели очень сильное впечатление на очень многих русских за рубежом – это стало настольной книгой, например, Константина Бальмонта. Он держал ее у кровати рядом с Евангелием. Старейший писатель Владимир Иванович Немирович-Данченко – брат известного театрального режиссера очень высоко ценил. И даже противница Шмелева литературная – Зинаида Николаевна Гиппиус, прочитав «Богомолье» написала ему совершенно восторженное письмо, что именно Ваша душа могла это все схватить и это все вернуть. В сущности, что сделал Шмелев в этих книгах – он воскресил эту старую Москву, старокупеческую Москву, но не то купечество, которое мы знали по Островскому, которое вошло в русскую литературу, как «мир темного царства», а как раз другая купеческая среда – очень религиозная, построенная на очень таких нравственных принципах, поскольку купец, если дает слово, он должен его выполнить. То есть эта вся среда воспроизведена очень точно. И один из тоже очень важных персонажей – это его дядька Горкин, который как бы воплощает в себе черты человека, похожего на святого и который наставник этого маленького Вани, собственно главного героя этого произведения.

Надо сказать, что биография Шмелева в эмиграции тоже как-то соприкасается, он там стал человеком очень верующим и на православной основе пытался построить и свой художественный мир, что не так часто удается. Ему в основном это удалось, в лучших, по крайней мере книга. И мир он воспринимал совершенно своеобразным образом в 1943 году во время бомбардировки Парижа он остался… позже встал, нежели надо и в это время произошел взрыв, когда он еще находился в постели. Окна были выбиты, стеклами был посечен его кабинет. То ли действительно был голос сына, который его остановил, то ли ему потом стало казаться, что это было так. Но он воспринимал, что сын оттуда его остановил в этот день. В разбитое окно влетела репродукция Богоматери художника XV века Бальдовинетти и на календаре в этот день он увидел отрывочек из одного из своих сочинений, посчитал, что это был какой-то особый знак.

Надо сказать, что именно особенность Шмелева в эмиграции, что такие знаки он пытался замечать и его произведения наполнены некими знаками, которые заставляют задуматься не только о сиюминутном, но и о чем-то большем и важном в жизни человека.

Сергей Федякин, кандидат филологических наук, ведущий научный сотрудник Дома Русского зарубежья имени Солженицына, доцент Литературного института.

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Литература русского зарубежья о которой пойдет речь можно ее начало увидеть в той исторической ситуации, которая наступила после 1917 года. То есть с началом Гражданской войны очень многие представители русской литературы, хотя не только литературы, оказываются за границей по разным причинам. Количество вообще русских за рубежом оказалось очень большим, называли самые различные цифры, кто говорит миллион, кто говорит три миллиона, но, я думаю, посчитать точное число невозможно по той простой причине, что эмиграция и зарубежье – не совсем совпадающие понятия. Поскольку Российская империя прекратила свое существование и значительная часть ее территории просто откололась, тот очень много людей, считавшихся русскими, и для которых русский язык был родным, оказались за границей против своей воли. И таких людей разумеется больше, чем только эмигрантов.

Пути за границу были самые различные. Часть могло из представителей русской литературы оказаться за границей вместе с отступающими армиями, так это было с Буниным, с Куприным. Часть могла просто перейти границу, поскольку граница была размыта – это Гиппиус, Мережковский. Очень многие уезжали для того, чтобы подлечиться, либо еще было такое любопытное определение, когда давали право на выезд – это для составления репертуара драматических театров. Георгий Иванов, например, уехал туда составлять репертуар драматических театров и там остался.

Время пребывания за границей поначалу многим казалось не очень долгим. Многие думали, что та странная власть, которая установилась в России, что не может это существовать очень долго. Они думали, что они скоро вернутся и примерно до середины 1920-х годов такие еще надежды теплились. Но время шло, стало вдруг понятно, что власть довольно крепко стоит, она другая, страна, в которой они родились, как бы уже ушла на дно истории, а это другая страна на том же самом месте. Отношение к ней было очень различным. Обычно считается, что все белые оказались за границей, а все красные остались здесь – это глубокое заблуждение. Во время исторических переломов обычно бывает… как, если мы ломаем какой-то минерал с вкраплениями, то картинки на слое будут совершенно одинаковыми, только дальше могут быть различия. И в этом смысле там конечно тех, кто не сочувствовал тому, что произошло здесь, было больше в целом, но картина очень разнообразная. Были и свои сочувствующие, были течения, которые пытались установить связь с Советской Россией.

До 1920-х годов обстановка не очень определенная, но в Берлине очень много издательств возникает. В силу некоторых исторических обстоятельств, там есть книжный рынок Советская Россия и поэтому очень благоприятная для книгоиздания ситуация. Она продолжалась несколько лет. Очень многие писатели переиздавали свои собрания сочинений. Потом, когда рынок был закрыт для этих изданий, то ситуация меняется и уже многие перебираются в Париж. И по-настоящему литературной столицей Париж становится уже во второй половине 1920-х годов. И с этого момента начинается особая ситуация, когда литература русского зарубежья все более обособляется от того, что вообще представляет из себя в этот момент русская литература, как таковая. То есть русская литература советская и русская литература русского зарубежья – это уже два разных рукава одной руки, но тем не менее, какие-то процессы совпадают, многое идет совершенно иным образом.

Очень много периодических изданий, которые возникают и о них можно говорить особо. Но самое главное, что постепенно появляется место, где можно печататься, этого все больше и какая-то литературная жизнь налаживается. Сразу определяются города, которые можно назвать столицами. В какой-то мере – это по началу был Берлин и потом – это русский Париж. А остальные столицы европейские, или города, где жили русские в Китае, в Америке и так далее – это для русского зарубежья литературного, провинция. И это соотношение столицы и провинции тоже будет играть свою роль довольно немаловажную, поскольку провинциалы часто будут обижаться на тех, кто находится в столице.

Большая часть писателей принадлежит либо столице – Парижу, либо бывшей столице – Берлину. Эта двустоличность тоже отражает, наверное, вообще русского сознания, поскольку две столицы, которые были до революции и там одна перемещалась – Петербург и Москва менялись этой ролью, также получилось и за границей. Из писателей, которые оказались там, заметно, пожалуй, что реалисты легче оказывались за границей, нежели представители модернистских течений. Возможно потому, что, начиная с символистов очень многие писатели ждали каких-то катаклизмов и для них не было неожиданностью то, что случилось в 1917 году. А вот те, кто не очень ждал каких-то потрясений и предпочитал более нормальное течение исторических событий, в общем, предпочли за определенными исключениями, выбрать свободное слово за границей.

Можно разделить писателей на несколько поколений – это старшее поколение, к которому относились Бунин, Ремизов, Шмелев, Куприн, Зайцев и многие другие. Среднее поколение – это те, кто больше проявил себя в области поэзии – Ходасевич, Цветаева, Георгий Иванов, Георгий Адамович и другие. И наконец младшее поколение – те, кто вступил в литературу там за границей, из них два имени, которые обязательно называются, которые вышли за пределы только русской литературы, но признаны литературой по крайней мере и европейской – это Владимир Набоков и Гайто Газданов.

Сергей Федякин, кандидат филологических наук, ведущий научный сотрудник Дома Русского зарубежья имени Солженицына, доцент Литературного института.

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Ремизов в русской литературе фигура очень причудливая, очень много значит его собственная жизнь, но она как бы не в главных своих проявлениях, а в каких-то, как бы сейчас сказали: «приколах». Известно, что он от природы был очень близорук, поэтому в детские годы, когда еще не узнали, что ему надо носить очки, он жил наполовину в мире своего собственного воображения, поэтому разные предметы порождали разные существа, которые он как бы видел. Когда одели очки ему, это было в гимназии, он увидел четкий мир, и он ему не понравился, ему все время хотелось сбежать в тот мир, в котором он находился. Поэтому его литературная деятельность – это, в общем-то, приближение к этому миру в той, или иной степени.

Отсюда знаменитая его книжка «Посолонь» – таких сказочек, где он пытался через поговорки, или через детские игры, через сказочки воскресить древнюю мифологию славянскую и в эмиграции это уже выразилось в неких устоявшихся формах. Например, кабинет Ремизова назывался «Кукушкина комната», потому что там висели часы с кукушкой и это была ее комната, а не кабинет Ремизова, а он был при ней некто. Там была так называемая паутинка – это такие протянутые тоненькие ниточки в углу, на них висели всякие странные существа, которых он сам изготовлял «чудоморы» и «коловертыши» и тому подобное. Про каждую из них он рассказывал длинные истории, и они же населяли часто его книги. Поэтому Иван Алексеевич Бунин всего этого не мог принять, ему это все не нравилось, он считал, что это в сущности некий шарлатан от литературы. А для Ремизова – это был мир вполне естественный, хотя он еще конечно и подыгрывал этому всему. Но книги, которые он писал в эмиграции, наиболее замечательные стоит назвать – это книга «Кукха» – странное название опять-таки, это на обезьяньем языке, который он сам придумает означает «влага» – это книга воспоминания о Василии Васильевиче Розанове – его старшем товарище, который уже ушел из жизни и как бы переписка с ним. Письма Розанова реальные, а письма Ремизова как бы туда в другой мир.

Книга «Взвихренная Русь» на основе дневников, которые он вел в России – это как раз эти самые трудные годы. И там тоже одна из причуд Ремизова появляется – это его сны. Вы читаете книжку, идет обычное повествование, потом колоночка становится узкой и происходят странные какие-то вещи, например, знакомая дама Ремизова скачет – одна нога утиная, другая куриная. Это Ремизову снится сон, он его воспроизводит. Ремизов полагал, что сон – это окошечко в другой мир, через сон можно познать какие-то сущностные вещи, которые мы так просто не воспримем. И наконец будут всякие легенды, которые он обрабатывал. Кстати, он уже после войны будет обрабатывать такие… обращаться к древнерусской литературе XVII века и сюжеты свои, вроде «Савва Грудцын», которого иногда называют русским «Фаустом», где человек заключает договор с бесом, что из этого выходит, там Ремизов заметно поменял сюжет. Переводная литература, например, «Тристан и Изольда» у него звучит, как «Тристан и Исольда». Потом есть повесть «О Петре и Февронии».

И некоторые книги у него очень своеобразные, вроде книги «Огонь вещей», где он попытался изобразить, обращаясь к русским классикам, сны в русской литературе и как-то их объяснить.

Маленький фрагментик, который может пояснить вообще Ремизова, как такового. Это главка о Ноздреве, повествование от первого лица, известно, что Ноздрев был любитель воровать щенков, вот, как это выводится:

«Я не средней руки щенок, не золотая печатка, я мордаш — крепость черных мясов, щиток-игла. Я не куплен, не выменен, я выигранный, я краденый.

Хозяин ни за самого себя не отдавал, но чернявый давно на меня острил зуб и я очутился в его задорных руках — «хоть три царства давай и за десять тысяч не отдам!»

Моя первая память: меня вынул из блошиной коляски обывательских крепостной дурак Порфирий и положил на пол; растянувшись на все четыре, я нюхал землю, а когда чернявый — мой крестный — взял меня за спину: «Вот щенок!» и приподнял над землей, я услышал свой голос — жалобно вою.

«Посмотри-ка, какие уши, потрогай рукой! — Нет, возьми нарочно, потрогай уши! — А нос, чувствуешь, какой холодный, возьми-ка рукой!»

Так мне и осталось на всю жизнь: всякую дрянь пощупать рукой, да еще и понюхай. Зато и окрестили меня Ноздрев».

Что делает Ремизов, он как бы берет щенка, которого украл когда-то Ноздрев и превращает его в Ноздрева. То есть, как во сне бывает, одно перетекает в другое, здесь он, говоря о Гоголе попытался это сновидение таким образом воспроизвести. И вот эта сновидческая сторона Ремизова, его особая любовь к своеобразному русскому языку, где в основе его лежит либо древняя книжность, либо устная речь, она раздражала одних и очень нравилась другим.

Один из молодых прозаиков вспоминал, как Ремизов писал, однажды ему удалось это увидеть. Стоит весь сгорбившийся маленький серенький всклокоченный Ремизов, очень близорукий за конторкой, выводит буковки и пришепетывает при этом. И говорит, что настолько заразителен был этого его пример, что сразу хотелось бежать домой, садиться за стол и писать-писать-писать.

В сущности, Ремизов из тех писателей, которые пишут каждый день. При этом проговаривая слова, на звук пробуя фразу. Особенность его повествования в том, что он сам поделил писателей на «глазатых» и на «ушатых». «Глазатые» – это те, которые видят и изображают то, что видят. А «ушатые» слышат фразу и изображают то, что они слышат. Ремизов как раз «ушатый» писатель, поэтому не все из читателей могли его любить, но зато те его приверженцы, которые его ценили, для них он был может быть самым главным писателем русского зарубежья. Марина Ивановна Цветаева кстати, отвечая на одну анкету сказала, что Ремизов делает в эмиграции то, что не делает больше в такой степени никто и, что ему, как хранителю русского языка надо ставить памятники, как ставят солдатам. То есть, прировняла его деятельность к деятельности защитника.

Одна из книг Ремизова, которая, пожалуй, ближе к привычной нам литературе – это книга воспоминаний «Подстриженными глазами». Название немножечко странное, но оно как раз и говорит о том, что это человек… подстриженные глаза – это человек у которого природная близорукость. Чем замечательна эта книжка, что он попытался воссоздать не только свою биографию, но и особый этот самый мир свой объяснить и еще написать это таким вкусным языком, который действительно может заразить читателя попытаться самому написать что-нибудь такое.

Ну и еще одно качество Ремизова – это его любовь к легендам, которые немножечко упоминались, он считал, что легенды – это сны народов. Через легенды мы о народе можем узнать гораздо больше, нежели просто изучая страну, как туристы. А когда его спросили: «А как же Россия?» – он сказал: «Россия – это был сон с большой печалью».

Сергей Федякин, кандидат филологических наук, ведущий научный сотрудник Дома Русского зарубежья имени Солженицына, доцент Литературного института.

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Владимир Владимирович Набоков принадлежит к младшему поколению писателей русского зарубежья. Те, кто по-настоящему вступил в литературу уже там за границей. Если так окинуть единым взором его биографию, то все-таки он относится к тем людям, которым сопутствовало везение почти всю жизнь. В благополучной семье он вырос, довольно обеспеченной, знал хорошо иностранные языки с детских лет, поэтому потом смог перейти на английский. Как-то удалось его семье вовремя выехать из революционной России за границу. Также ему удастся вовремя из Берлина переехать в Париж. Он будет женат на Вере Слоним, которая была еврейкой и поэтому в Берлине с какого-то момента стало находиться опасно. Также он успеет вовремя уехать в Америку перед самым началом тяжелых событий, связанных со Второй мировой войной.

Получается, что всегда все получалось, хоть в последний момент, но получалось. И единственное событие, которое действительно во многом перевернуло жизнь и было по-настоящему трагическим – это гибель его отца. Его отец был очень известный партийный деятель либерального толка – Владимир Дмитриевич Набоков. Он погиб, пытаясь помешать совершить получение на Павла Милюкова – известного лидера кадетской партии. Когда тот приехал в Берлин читать лекцию и террористам он попытался помешать, и случайная пуля увела его в мир иной. С этого момента действительно это был перелом в жизни Набокова, семья стала не столь обеспеченной, как раньше и в сущности с 1920-х годов он пытается зарабатывать себе на жизнь, в том числе и литературным трудом. Отсюда, во-первых, возникает знаменитая его «крестословица» – некое подобие кроссворда, другие всякие задачи, которые он печатал в газете «Руль», где его знали, как сына Владимира Дмитриевича Набокова и там не было сложностей с публикациями. Это шахматные этюды, иногда такие любопытные задачи, как «Ход коня» – это разграфленное в клеточку маленькое изображение, по которому рассыпаны буквы и надо ходом коня собрать пословицу.

И начинается литература, он публикуется сначала в газете «Руль», а потом все более завоевывает такие очень известные в эмиграции периодические издания. Одно из самых известных – это журнал «Современные записки», там он становится постоянным автором. Особенность его прозы в том, что, как правило, она имеет какую-то подкладку. Например, «Король, дама, валет» – само название намекает на карты, там любовный треугольник, который разыгрывается, вместе с тем это как бы пасьянс, который кто-то может разложить – зашифрован пасьянс. А в знаменитом романе «Защита Лужина», он сам скажет, что это некая шахматная партия, которая зашифрована в виде художественного произведения. Мы можем легко увидеть некоторые странности. Начиная с первой фразы, пожалуйста:

«Больше всего его поразило то, что с понедельника он будет Лужиным».

То есть, с одной стороны ребенку говорят, что он будет учиться в гимназии и его будут называть по фамилии, а с другой стороны – это как бы человеку назначают роль какую-то: «Будешь Лужиным» и он как бы становится некой фигурой, которую потом куда-то двигает и что-то с ней происходит. То, что имя героя мы узнаем в самом конце – это еще заметил Владислав Ходасевич – тот критик, который ценил Владимира Набокова. Лужин в конце выбрасывается из окна, кричат: «Александр Иванович, Александр Иванович», – но никакого Александра Ивановича уже не было. То есть на протяжении всего романа, или всей партии – это перед нами Лужин, когда он уже уходит из игры, то мы узнаем его человеческое имя – Александр Иванович.

Надо сказать, что это движение, как по шахматной доске ощутимо в очень разных эпизодах, потому что там все время дело то происходит в настоящем, то в прошлом и как-то переключается это время, как в шахматной доске меняются светлые и черные клеточки. В конце романа, когда Лужин пытается уйти от воображаемой атаки незримого противника, а он после событий, когда в трудном матче со своим соперником Турати он провалится в такую шахматную бездну, ему кажется, весь мир, как огромная шахматная партия. Вот он пытается спастись, пытается выбраться куда-то, запирается в комнате, видно, как король, который пытается найти защиту и уйти от нападения противника. Подчеркиваются черные и белые краски – рисунок, который висит на стене – куб, отбрасывающий тень. Как бы и белое, и темное. Окно напоминает черную клетку в этой комнате, но одна створка подернута инеем, как матовая клетка. Именно туда пробивается Лужин и выбрасывается из окна, как бы, с одной стороны – это трагическая история художника шахмат, с другой стороны – это действительно, как шахматная партия, которая заканчивается гибелью короля.

Надо сказать, что во всех произведениях Набокова есть такая своеобразная подкладка и там, как в камере Обскура, например, это очевидно кинематограф, причем кинематограф еще черно-белый, где еще немножко марионеточные движения фигур. И один из главных его романов – роман «Дар», сам он говорил, что главная героиня этого романа, роман автобиографический, описывающий в какой-то мере его берлинскую жизнь – это русская литература. В первой главе мы знакомимся с героем, который только что выпустил книгу стихов и через эту книгу стихов воссоздается его прошлое, он вспоминает по поводу каждого стихотворения, что раньше было. Вторая глава, где он мечтает написать книгу об отце, но отец романа «Дар» – это не собственно романа Набокова, но некий путешественник и исследователь, как примерно Пржевальский, который затерялся где-то в одном из путешествий. Он пытается написать о нем книгу, вспоминает это и глава потронута такой элегической интонацией, подкладка этой главы – русская литература пушкинского времени. Следующая, более сатиричная глава, описывающая быт берлинской литературной жизни, там много довольно комических фигур – это подкладка гоголевский период русской литературы. Четвертая глава – это роман самого героя, роман о Николае Гавриловиче Чернышевском, которую не удалось напечатать до войны, эта глава была пропущена редакцией «Современных записок», не позволила обижать Чернышевского, поскольку там очень заметен ироничный тон, которым глава написана. Это 1860-е годы русской литературы, после чего опять возвращаемся к главному герою, и он замысливает новый роман о той жизни, которая прошла и надо сказать, что Набоков любит закольцовывать свои произведения. Последний абзац романа:

«Прощай же, книга! Для видений — отсрочки смертной тоже нет. С колен поднимется Евгений, — но удаляется поэт. И всё же слух не может сразу расстаться с музыкой, рассказу дать замереть… судьба сама еще звенит, — и для ума внимательного нет границы — там, где поставил точку я: продленный призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, — и не кончается строка».

Онегинская строфа, рисующая то, что Онегина Пушкин оставил на коленях, когда Онегин поднимается с колен, уже художник уходит от своего произведения. Написано прозой, но эти «завтрашние облака, — и не кончается строка», если мы отлистнем к началу и прочитаем первую же фразу романа «Дар», мы эти завтрашние облака увидим:

«Облачным, но светлым днем, в исходе четвертого часа, первого апреля 192… года».

То есть при втором чтении роман «Дар» оказывается романом его героя, а уже не самого Набокова. Точно также закольцована в романе четвертая глава о Чернышевском, которая закольцовывается через конец сонета с которого начинается глава и начало сонета, которым она заканчивается. То есть мы должны дочитать сонет и пройти по второму разу. Кстати, особенность… о Набокове часто говорят, что у него герои несколько марионеточные, либо Чернышевского он слишком карикатурно изобразил. При втором чтении меняется интонация и мы можем видеть, что о Чернышевском уже он как будто при втором чтении говорит с большей печалью, также, как марионеточные герои не всегда кажутся марионеточными при втором прочтении.

Он ушел из русской литературы в англоязычную и это особенная писательская судьба, которая кстати характерна для многих русских эмигрантов.

Сергей Федякин, кандидат филологических наук, ведущий научный сотрудник Дома Русского зарубежья имени Солженицына, доцент Литературного института.

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Судьба Ходасевича имеет то своеобразие, что он очень долго рос, как поэт. Его по-настоящему, как поэта крупного заметили именно в этой роли большого поэта в последние годы его жизни в России. То есть, уже после революции он сумел выпустить такие книги, где он заявил себя, как очень крупная фигура. Первая из таких была «Путем зерна». Вторая «Тяжелая лира».

Чтобы понять, что он представлял из себя в это время, маленькое стихотворение из «Тяжелой лиры». Буквально семь строчек стихотворения, первая строфа пять строк и потом две строки – вторая строфа.

Перешагни, перескочи,

Перелети, пере- что хочешь –

Но вырвись: камнем из пращи,

Звездой, сорвавшейся в ночи…

Сам затерял – теперь ищи…

Бог знает что себе бормочешь,

Ища пенсне или ключи.

Первые пять строф идет такое интонационное движение, такое звуковое, как с оттенком музыкальным. Потом пауза и потом, когда говорится, что «Бог знает, что себе бормочешь» – эти строки действительно бормочутся. А в это зияние попадает ощущение тревожного времени, в котором он оказался, как и оказались другие писатели после революции.

Рухнула Российская империя, а Ходасевич по отцу поляк, по матери еврей, но при этом мать ревностная католичка и он сам католик. Он все время пытался показать, что он был достоин быть преемником великих русских писателей, достоин великой русской литературы. И поэтому это поэт для которого Российская империя значила очень много. Империя замечательная тем, что она каждому дает быть самим собой, если ты для этой империи что-то делаешь. И главным образцом для него был Александр Сергеевич Пушкин. Когда, например, Гумилев пригласил Ходасевича в «Цех поэтов», он там побывал один раз, его насторожило то, что в «Цехе поэтов» говорят много о том, как надо писать и не говорят о том, что надо писать. На то у Гумилева были свои причины, потому что «что» должно идти от самого автора, но Ходасевичу такой разговор показался неполным. И он себе выбрал Пушкина, для него Пушкин – это мерило всего того, что есть ценного в литературе. Поэтому для него литература – это значительная часть его собственной жизни. Собственно, из таких слабостей известных вне литературных – это карточная игра, которой он все-таки отдал какое-то время. Остальное – литература – это главное.

Как поэт он уже замечен стал в эмиграции после этих двух книг. О нем очень серьезную статью написал Андрей Белый, уже давно признанный писатель и в 1927 году Ходасевич выпустит такой во-многом итоговый сборник стихотворений, где первые два раздела – это книги «Путем зерна» и «Тяжелая лира», слегка подсокращенные, а вот третий раздел, «Европейская ночь» – это целиком те стихи, которые родились у него за границей. Можно на примере одного стихотворения показать, к чему он пришел. В сущности – это фигура довольно одинокая в русской литературе. Он имел некое воздействие на младшее поколение писателей, тем не менее, поскольку он был довольно жесткий критик, для него литература была важнее авторитетов и поэтому он был во-многом несговорчив и писал то, что думал. У него были не очень простые отношения со многими литераторами. Одно из знаменитых его стихотворений называется «Перед зеркалом». Эпиграф из Данте, из первой строчки его «Божественной комедии». Буквальный перевод: «На середине пути нашей жизни». В известном переводе Лозинского «Земную жизнь пройдя до половины, я оказался в сумрачном лесу». «Сумрачный лес» – это как бы наша жизнь. Стихотворение «Перед зеркалом» – это человек смотрит на свое изображение.

Я, я, я! Что за дикое слово!

Неужели вон тот – это я?

Разве мама любила такого,

Желто-серого, полуседого

И всезнающего, как змея?

Портрет, который Ходасевич рисует довольно точен и довольно жесток, он очень был болезненный человек и эти все свои болезни, которые на него в жизни навалились – костный туберкулез, экзема и так далее, он все это запечатлел в двух словах.

Разве мальчик, в Останкине летом

Танцевавший на дачных балах,-

Это я, тот, кто каждым ответом

Желторотым внушает поэтам

Отвращение, злобу и страх?

Это его место в литературе теперь здесь за границей. «Желторотые поэты» боятся его суждений. А когда-то он мечтал быть балетным танцором – это воспоминание о своем детстве.

Разве тот, кто в полночные споры

Всю мальчишечью вкладывал прыть,-

Это я, тот же самый, который

На трагические разговоры

Научился молчать и шутить?

Это уже человек, который как бы отодвинулся от литературной среды и более замыкается в себе и в своей литературе.

Впрочем – так и всегда на средине

Рокового земного пути:

От ничтожной причины – к причине,

А глядишь – заплутался в пустыне,

И своих же следов не найти.

Середина жизни, подведение итогов, с которой начинается «Божественная комедия» Данте, здесь он этим и приходит. Следующий образ пантеры – это тоже из самого начала «Божественной комедии».

Да, меня не пантера прыжками

На парижский чердак загнала.

И Виргилия нет за плечами…

Строчка, отсылающая к тому, что Данте по Аду водит Вергилий, он его защита как бы.

Только есть одиночество – в раме

Говорящего правду стекла.

Довольно безрадостное он свое изображение увидел и надо сказать, что таким он сам себя воспринимал. Очень жестко относился к самому себе, был очень требователен. Когда вышла его книга, она произвела очень сильное впечатление на современников и многие в похвалах этой книге доходили до очень превосходных степеней.

Зинаида Николаевна Гиппиус скажет, что трагедия Ходасевича, пожалуй, более сильная, чем у Блока, потому что он еще и эмигрант. Мережковский бросит фразу, что он Арион эмиграции, то есть отсылка к стихотворению Пушкина «Арион», написанного после декабрьского неудачного восстания декабристов. И здесь не стерпел Георгий Иванов, его известный литературный противник и написал статью в защиту Ходасевича. Фраза, которая Ходасевича убила, была следующая: «Конечно и тундра тоже природа, конечно и Ходасевич – это тоже поэзия». После этого Ходасевич отдельные стихи писал, но на целую книгу уже его не хватило.

Но может быть дело не только в том, что как бы на него произвела впечатление эта критика, но поэт, который вырос из культуры Российской империи, он обрел особую силу, когда империя рушилась, но он был верен ее традициям. Но когда мир весь стал рушиться и когда на Европу опустилась эта самая «Европейская ночь», уже ушел этот звук, который мог рождать поэзию. Возможно, связано с этим.

Ходасевич очень известен еще как один из ведущих критиков русского зарубежья. С Георгием Адамовичем они как бы делили это место первого критика. И современники спорили, кто же из них более первый. Надо сказать, что спор, который они вели на протяжении многих лет, во-многом определил особые тяготения, магнитное поле литературы русского зарубежья. И здесь его роль очень высока, но надо назвать еще некоторые прозаические книги Ходасевича. Одна из них – это биография Державина, написанная в традициях пушкинской прозы. Она очень хорошо читается, вообще узнавать Державина очень хорошо, начиная с Ходасевича. И другая книга называется «Некрополь», она закончена незадолго до его смерти, накануне Второй мировой войны. Это его воспоминания о современниках. Надо сказать, что в книгу он отобрал из написанного раньше и переработал примерно половину из того, что он вообще написал в этом жанре. И как мемуарист, это одна из ведущих фигур русского зарубежья. В этом смысле многие, кто потом обращался к этим мемуарам и изучал русскую литературу начала века, говорит, что без Ходасевича многие явления, например, в русском символизме понять просто нельзя, без его свидетельств. В этом смысле он и здесь оставил очень серьезный и важный вклад в русскую литературу.

Сергей Федякин, кандидат филологических наук, ведущий научный сотрудник Дома Русского зарубежья имени Солженицына, доцент Литературного института.

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Прежде чем говорить о том, что сделала Цветаева в русском зарубежье, хотелось бы обратиться к одному стихотворению, которое многое говорит о том своеобразии, которое вообще присущей ей, как поэту. Это стихотворение 1916 года из цикла «Стихи к Блоку» самое первое, оно очень известно, но хотелось бы показать, и кое-что пояснить на его примере, как работала Цветаева.

Имя твое — птица в руке.

Имеется в виду, что как птица хлопает, так звук «Блок» возникает.

Имя твое — льдинка на языке.

То есть слово «Блок» так тает на языке.

Одно-единственное движенье губ.

Имя твое — пять букв.

Пять букв, потому что по старой орфографии Блок писался с твердым знаком на конце и было действительно пять букв.

Мячик, пойманный на лету,

Серебряный бубенец во рту.

То есть и мячик звук такой издает, как «Блок» и также звенит, как серебряный бубенец во рту.

Камень, кинутый в тихий пруд,

Всхлипнет так, как тебя зовут.

Кто бросал камни, так вот еще подкручивая, чтобы он сделал свечу, действительно он входит с таким звуком.

В легком щелканье ночных копыт

Громкое имя твое гремит.

То есть, цоканье копыт напоминает слово «Блок».

И назовет его нам в висок

Звонко щелкающий курок.

То есть опять все об одном звуке.

Имя твое — ах, нельзя! —

Имя твое — поцелуй в глаза,

В нежную стужу недвижных век.

Имя твое — поцелуй в снег.

Ключевой, ледяной, голубой глоток…

С именем твоим — сон глубок.

Стихотворение, посвященное Блоку на самом деле рисует портрет имени Блока, звука и получается, что Цветаева через звук дает еще многообразный целый каскад образов, который как-то высвечивает скорее Блока, как поэта, обладающего магическим звучанием. Почему так получилось? Марина Ивановна была очень близорука и поэтому мир звука для нее был очень родной. Кроме того, еще известно, что она маленькая все время что-то бормотала про себя, примеривая какие-то предложения и когда один из критиков русского зарубежья, который особенно ценил Марину Ивановну – Святополк Мирский, он скажет, что Цветаева безупречна с точки зрения чувства языка. Но не потому, что это русский язык, а потому, что это язык. То есть именно все, что касается языка, она необыкновенно чувствовала. Те, кто почитает письма Цветаевой увидит, что она и в письмах очень естественна при всей своей избыточной может быть энергии. Но одно, что произошло с Цветаевой в эмиграции – это заметно, когда мы читаем ее стихи более ранние и более поздние. «Генералам двенадцатого года» – очень известное стихотворение:

Вы, чьи широкие шинели

Напоминали паруса,

Чьи шпоры весело звенели

И голоса.

И чьи глаза, как бриллианты,

На сердце вырезали след —

Очаровательные франты

Минувших лет.

Примерно на ту же тему более поздняя Цветаева, уже это 1920-е годы. «Новогодняя»:

Братья! В последний час

Года — за русский

Край наш, живущий — в нас!

Ровно двенадцать раз —

Кружкой о кружку!

За почетную рвань,

За Тамань, за Кубань,

За наш Дон русский,

Старых вер Иордань…

                   Грянь,

Кружка о кружку!

Товарищи!

Жива еще

Мать — Страсть — Русь!

Товарищи!

Цела еще

В серд — цах Русь!

То есть даже слово «в сердцах», она с помощью тире делит на две части, выделяя каждый кусочек слова, заставляя его звучать особенным звуком. Стихи, как бы сказали, белогвардейские, муж ее участвовал в белом движении, воевал. Именно за ним она и отправляется за рубеж, для воссоединения семьи. Но огромный цикл свой она называет «Лебединый стан», он такой белогвардейский и какое-то время она считалась белогвардейским поэтом, пока не напишет стихотворное приветствие Маяковскому, после чего сразу к ней изменится отношение в русском зарубежье.

Что заметно, что все более экспрессия берет верх, она начинает, что кстати раздражало очень многих из писателей русского зарубежья, крайняя экспрессия, когда она начинает делить даже слова на отдельные кусочки. Вот одно очень характерное стихотворение, чтобы показать, что иногда это бывает чрезвычайно уместно. Некоторые слова, приставка «рас» здесь отделяется от остального слова и заставляет это «рас» звучать совершенно особым смыслом. Стихотворение написано в 1925 году и войдет в книгу, которая называется «После России», очень характерное название для Цветаевой. Главный адресат стихотворений – Борис Пастернак, который здесь находится, а она там. Вот стихотворение как звучит.

Рас-стояние: версты, мили…

Нас рас-ставили, рас-садили,

Чтобы тихо себя вели

По двум разным концам земли.

Рас-стояние: версты, дали…

Нас расклеили, распаяли,

В две руки развели, распяв,

И не знали, что это – сплав

Вдохновений и сухожилий…

Не рассорили – рассорили,

Расслоили…

     Стена да ров.

Расселили нас, как орлов-

Заговорщиков: версты, дали…

Не расстроили – растеряли.

По трущобам земных широт

Рассовали нас, как сирот.

Который уж, ну который – март?!

Разбили нас – как колоду карт!

Дата: 24 марта 1925 года стоит под стихотворением, то есть имеется в виду именно этот март. Но в тоже время какой очередной март, то есть, «который март» значит «какой год» в данном случае. И современники даже и не подумали, что это обращено к отдельному стихотворению, они сразу восприняли стихотворение, как будто это о митрополии, то есть советской России и эмиграции. То есть. отделив приставку от остального слова, «рас», которая как бы «раз», «разделение» подчеркивает, сразу она добилась очень сильного впечатление. Это особое чувство слова – давать какие-то необыкновенные смыслы, наделять даже не слова, а части слов – это очень характерная черта Цветаевой в русском зарубежье.

У нее есть и более спокойные стихотворения, кстати, среди них очень известное – это:

Тоска по родине! Давно

Разоблаченная морока!

Мне совершенно все равно –

Где совершенно одинокой

Как бы, все равно, где быть, но заканчивается:

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,

И все — равно, и все — едино.

Но если по дороге — куст

Встает, особенно — рябина…

Дальше можно не договаривать, потому что здесь, когда ностальгия прорывается, оказывается, что совершенно не все равно. Почему возможно и судьба ее привела обратно в Россию. Конечно для того, чтобы опять оказаться с семьей, которая оказалась здесь. Но эта тоска… По началу ей казалось, что с ней русский язык, поэтому родина находится вместе с ней, родина в языке. Потом это стихотворение 1934 года, оказалось, что не так все просто, что все-таки родина там.

О ее трагической судьбе говорилось очень много, хотелось здесь просто подчеркнуть некоторые другие особенности того, что она сделала за рубежом. С одной стороны, очень много стихотворений написано так, среди них есть хрестоматийные. С другой стороны, она там показала себя, как очень необыкновенный писатель-прозаик мемуарист. Особенно ценны ее воспоминания о некоторых современниках, кого она очень хорошо знала. Она хорошо знала Максимилиана Волошина, очень большой очерк посвящен ему «Живое о живом». И один из самых поразительных мемуарных очерков – это «Пленный дух» об Андрее Белом. Что удалось Цветаевой? Цветаева москвичка, у нее, как у всех москвичей не только по рождению, но и по своему художественному составу, для петербуржцев москвичи слишком открытые, для москвичей петербуржцы слишком зашторенные и не показывают живой души. Поэтому москвичи Шмелев, Ремизов и Цветаева всегда были немножечко для русских парижан не своими, потому что там преобладала петербургская эстетика, что ли. Но именно она, через это свое особое чувство языка, единственная, кто сумел воссоздать портрет Андрея Белого, очень подвижный, немножко смешной и трагический одновременно, но и воспроизвести речь Андрея Белого, которая как бы сыпется каскадом. Он начинает говорить-говорить, одно слова превращая в другое, также, как Цветаева, слово делится на кусочки, из каждого кусочка извлекает новые смыслы и такой каскад, который порождает новый смысл эта речь представляет, она воспроизвела, как никто.

Есть ее воспоминания о детстве, тоже заслуживающие внимания, есть множество поэм ею написанных и, пожалуй, ее письма – тоже особая литература, которая требует к себе внимания, потому что естество русского слова здесь сказалось в полной мере.

У критиков у нее была не очень простая судьба, ценили те, кто когда-то отдал дань ее таланту, либо находились немножко на удалении при очень сложном характере ей трудно было оставаться в хороших отношениях долго с тем, или иным человеком. Тем не менее то, что она сделала в русском зарубежье, пожалуй, сделало ее настолько известной, что даже еще не будучи как эмигрантка не очень своей в советской России, тем не менее начала возвращаться со своим творчеством намного раньше других.

Сергей Федякин, кандидат филологических наук, ведущий научный сотрудник Дома Русского зарубежья имени Солженицына, доцент Литературного института.

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Георгий Викторович Адамович. Когда называют это имя, в первую очередь приходит в голову, что это был один из ведущих критиков русского зарубежья. Как критик он поначалу был известен больше, нежели, как поэт, по одной причине – начинал то он как поэт, еще в России и две книги стихов успел выпустить здесь. Но книга стихов, которую он выпустит в эмиграции, она будет называться «На Западе», она выйдет перед самой войной и не успеет произвести должного впечатления, чтобы отозвались критики, чтобы они что-то сказали. Хотя свою рецензию, например, Зинаида Николаевна Гиппиус назовет «Поэзия без слов» и это очень точная характеристика того, что пытался сделать Адамович в этой области.

Кстати, как критик он тоже говорил примерно о том же самом. Адамович полагал следующее, что после всех потрясений, которые пережила не только Россия, но и вообще, и Европа, уже невозможно писать, как писали раньше. Когда начинают поэты выискивать какие-то особые образы – это всегда слишком останавливает глаз, или слух, всякая чрезмерность вредна для подлинной поэзии. Подлинная поэзия – это говорить почти банально, но так, чтобы это была преображенная банальность, полушепотом, но о самом главном.

Еще очень важная черта Адамовича, что он по рождению москвич, но мальчиком был перевезен в Петербург и Петербург для него как бы почва, на которой он возрос и его можно было бы назвать петербургским почвенником, если бы такое понятие существовало. Петербург для него мерило очень многого, у него есть одно маленькое воспоминание – это была одна из последних встреч с Гумилевым – он, Георгий Иванов и Николай Степанович Гумилев, который вернулся, как известно, после революции в советскую Россию навстречу большей опасности и вот одна из последних встреч, разговоров, которых было довольно много здесь. Старший товарищ – Николай Степанович им рассказывал много, что он видел там, и вдруг такой произвел вздох, что вообще-то, он видел очень многие столицы Европы, он был в Лондоне, он был в Стокгольме, он был в Париже, дальше такая фраза: «Все-таки по сравнению с дореволюционным Петербургом – это немножечко провинция». Это неожиданное суждение Гумилева, тем более, что Адамович знал, что Гумилев никогда не был чванлив с точки зрения национального чванства – этого не было, а вот то, что Петербург – это не просто столица, а какой-то совершенно особенный город, как бы столица столиц, вот это для Адамовича было очень важно и это то, чего он придерживался и в своих стихах. Петербург – это город строгих линий, но при этом еще шпилей и такой небесной синевы, вот то, что он позволял себе в стихах – это немного цветовых красок, а в основном строгая петербургская линия.

Стихотворение, которое в каком-то смысле даже его поэтический манифест – это воспоминание через десять лет, то есть 1927 год о том Петербурге и Петрограде, который он знал. Для него конечно – это в первую очередь Петербург, а не Петроград.

Что там было? Ширь закатов блеклых,

Золоченых шпилей легкий взлет,

Ледяные розаны на стеклах,

Лед на улицах и в душах лед.

Разговоры будто бы в могилах,

Тишина, которой не смутить…

Десять лет прошло, и мы не в силах

Этого ни вспомнить, ни забыть.

Тысяча пройдет, не повторится,

Не вернется это никогда.

На земле была одна столица,

Все другое – просто города.

То есть, есть Петербург и есть все остальное. И поэтому Петербург, строгий Петербург, тот еще имперский Петербург не терпит лишнего, он не терпит того, что в него не вписывается. У его приятеля Георгия Иванова есть такой очерк «Закат над Петербургом», где он как раз показывал, что Петербург начал разрушаться не во время революции и войн, а когда его стали застраивать как попало, как чемоданы ставят на перроне. Когда внутри Петербурга такие появились постройки, Петербург стал как бы исчезать тот главный. И этот имперский Петербург для Адамовича – главная эстетика, воспоминания и то, чему он пытался научить своих товарищей по перу, либо, когда говорил о старших, либо, когда пытался воздействовать на младших.

Что дала эмиграция на его взгляд – они потеряли отечество, земля под ногами чужая. Над головой, если использовать формулу Николая Степановича Гумилева «чужое небо», но зато есть некое воспоминание и русская культура – это их почва. И вот эти воспоминания во многом… И при этом они еще обрели что – они обрели одиночество и свободу, так называется одна из его статей и так будет названа его книга критических статей: «Одиночество и свобода». То есть, с одной стороны одиночество – это, в общем-то, что-то горестное и неуютное, но с другой стороны – свобода, вести себя так, как ты считаешь.

И вот примерно об этом он будет говорить в своих стихах.

За всё, за всё спасибо. За войну,

За революцию и за изгнанье.

За равнодушно-светлую страну,

Где мы теперь “влачим существованье”.

Нет доли сладостней – всё потерять.

Нет радостней судьбы – скитальцем стать,

И никогда ты к небу не был ближе,

Чем здесь, устав скучать,

Устав дышать,

Без сил, без денег,

Без любви,

В Париже…

То есть, когда все потерял, ты как бы обретаешь то, что ты можешь все лучше понять, все лучше осознать и об этом сказать.

Его литературный противник – Владислав Ходасевич, когда говорил о молодых поэтах, говорил, что им надо учиться у русской классики, пока вы не научитесь у русских классиков писать настоящие стихи, вы ничего достойного не сделаете. Адамович говорил следующее, что, если вы будете учиться у классиков, вы легко можете превратиться в эпигонов. Надо писать по-своему, как можно предельно проще, ничего лишнего – это принцип литературного аскетизма, но при этом говорить о самом важном, что есть в жизни, то есть, любовь, смерть, жизнь и это все.

То явление, которое он породил вот этим своим наставничеством, оно вошло в историю русского зарубежья, как такая… это нельзя назвать школа, это такое веяние «Парижская нота». Эти поэты говорили почти полушепотом, действительно о самом главном. Это не очень громкие голоса, но подлинные. Но любопытная вещь, что, если спросить: «Кто были поэты “Парижской ноты”?» – точно можно назвать два имени – Анатолий фон Штейгер и Лидия Червинская. Они слушались Адамовича и пришли к такому писанию предельно аскетическому, ничего лишнего и так далее. Но когда мы начинаем смотреть на литературу русского зарубежья, вдруг выясняется, что очень многие поэты, которые шли за Ходасевичем из группы «Перекресток», они вроде бы слушали Ходасевича, но сбивались на интонацию Адамовича. И сам Ходасевич потом признает, что все-таки Адамович в этом его одолел.

Если мы берем поэтов, которые вообще были вне группировок, например, Ирина Кнорринг – поэт, который как бы писал такие дневниковые стихи, она очень точно вписывается в эту самую «Парижскую ноту». Более того, мы начинаем смотреть еще шире и, например, известный протоиерей Шмеман, который не писал стихов, он писал статьи и оставил дневники. Вы читаете дневники и вдруг чувствуете, что это, в общем-то, «Парижская нота», но в другом совершенно воплощении. То есть, опять тот же принцип, ничего лишнего, говорить о самом главном и такой интонацией, которая не позволяет… нигде нет желания надавить на педаль.

То есть, оказалось, что это явление как бы больше даже Адамовича. Причем сам Адамович не целиком вписывался в «Парижскую ноту», потому что парижане шептали, он все-таки позволял себе быть шире, нежели то, что он приписывал другим. Из того, что он сделал в русском зарубежье конечно очень важную роль, играют его критические статьи, их очень много было написано – это целое собрание сочинений одной критики. И худо-бедно оно потихонечку выходит-выходит и может быть когда-нибудь выйдет. Но есть одна книга особой прозы, которая стоит особняком и, в общем, это тоже из того, что сделал Адамович самого главного. В 1967 году выйдет две книги. Одна называется «Единство» – это книжечка стихотворений, чуть больше 40 – это примерно четверть того, что он написал, если не меньше. То есть, он отбирал стихи самые главные, самые важные. При этом старался не писать лишнего. Половину стихотворений он вообще напишет еще здесь в России, а там из того, что он напишет, он половину только выберет в свою итоговую книжку.

И книга «Комментарии» – эта книжка совершенно особая и заслуживает внимания всех, кто считает себя писателем и пытается писать – пройти через опыт этой книги очень важно, потому что он там показывает, что такое настоящая литература и как стихи, и как проза. Есть одна формулировка, которую стоит запомнить многим, он говорит, что такое настоящие стихи – это когда каждое слово — значит то, что значит, а все вместе слегка двоится и в щели смысла врывается пронизывающий трансцендентальный ветерок. То есть ветерок, который идет либо из тех миров к нам, либо от нас туда. Вот как бы можно прочитать стихотворение, как самое обычное, но что-то в нем есть такое, что как бы слова двоятся и что-то другое чувствуется за обычными словами. Это формулировка, которая есть отсылка и к символизму, и к акмеизму, который его преодолевал когда-то, и к преодолению акмеизма и веяния нового символизма через самое простое выражение в словесной форме. И это завещание, которое он оставил, кстати не только писателям и поэтам русского зарубежья, но и тем, кто будет приходить в литературу позже. Этим Адамович особенно ценен.

Сергей Федякин, кандидат филологических наук, ведущий научный сотрудник Дома Русского зарубежья имени Солженицына, доцент Литературного института.

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Георгий Иванов вошел в литературу довольно молодым человеком. По началу он был вместе с Игорем Северяниным одним из эгофутуристов, но очень быстро Гумилев его переманил в «Цех поэтов» и он относится к поэтам, которых условно можно назвать «молодоакмеистами», то есть, не старшее поколение акмеистов, а те, кто чуть помоложе. Верен «Цеху поэтов» он был постоянно, пока цех существовал и надо сказать, что после гибели Гумилева весь «Цех поэтов», который в это время был – это Георгий Иванов, его жена Ирина Одоевцева, Георгий Адамович, Николай Оцуп переместились за границу. Они там оказались разными путями, но там собрались вместе и в конце концов оказались в Париже. Надо сказать, что до середины 1920-х годов «Цех поэтов» играл очень важную роль в поэтической жизни и влиял на умы молодых. Поэтому в эмиграции не очень получилось с авангардом, поскольку цех другие внушал представления о настоящей поэзии. Но он долгое время считался очень хорошим стихотворцем, но который пишет обо всем на свете и непонятно, зачем он пишет.

Все изменилось, когда вышел сборник «Роза». То есть Георгий Иванов – это поэт уже 1930-х годов и этот сборник поразил современников тем, что вроде писал гладкие стихи и вдруг что-то такое пробудилось особенное. Название намеренно банальное «Розы». Что банальнее может быть в поэзии, чем розы. Но роз образ в книге высвечивается такой, что он, в общем-то, становится синонимом слова «смерть». И особенность Георгия Иванова, что он умел, вроде бы идут какие-то банальности, которые вдруг преображаются и говорят что-то совершенно иное. Вот из более позднего Иванова одно маленькое стихотворение. Стихотворение описывает просто фотографию царской семьи. Очень известная фотография, которая в иллюстрированных еженедельниках воспроизводилась.

Эмалевый крестик в петлице

     И серой тужурки сукно…

     Какие печальные лица

     И как это было давно.

     Какие прекрасные лица

     И как безнадежно бледны —

     Наследник, императрица,

     Четыре великих княжны…

Заканчивается многоточием, как бы интонация такая, что надо не точку ставить. Подразумевается какая-то пауза. Вроде бы воспроизведение фотографии и все, но есть одно любопытное слово, на котором держится все стихотворение: «Как безнадежно бледны», то есть на фотографии они еще живые, а уже в этой фотографии прочитывается и судьба фамилии, и судьба империи и вообще то, что произошло с человеком в XX веке. Вот это умение сказать малым количеством слово очень много и вроде бы самые обычные слова. Коротенькое стихотворение из двух строф, одна из трех строчек, вторая из двух.

     Закат в полнеба занесен,

     Уходит в пурпур и виссон

     Лазурно-кружевная Ницца…

     …Леноре снится страшный сон —

     Леноре ничего не снится.

Что сказано в пяти строчках? Сначала такая, ну как почти фотография Ниццы, взгляд немножечко сверху, маленькая тревога возникает от чего – «Закат в полнеба занесен» – занесен, как бы слово «закат», понятно, что пурпур и виссон как раз цвет – это оттенки красного, но занесен, заносят обычно меч, а не закат, значит закат как бы режет это все. Уже возникает какое-то ощущение неуюта, скажем. И вот эта «лазурно-кружевная Ницца» уходит в эти красные тона. А дальше после паузы строчка известная из мировой поэзии: «Леноре снится страшный сон» – это поэма Бюргера Ленора, которая на русском языке известна, в одном переводе Жуковского, как «Людмила» и вторая, как «Светлана» – очень известное стихотворение – это сказка о мертвом женихе. Но эта строчка «Леноре снится страшный сон» – это то, что было страшно в те далекие романтические годы. А последняя строчка – это современность «Леноре ничего не снится». Ничего этого нет и это может быть еще страшнее всего остального, потому что человек перестал чувствовать такими живыми чувствами, а все немножко онемело, очерствело и стало таким.

Это умение говорить мало, еще, иногда он обращается к своему прошлому. Стихотворение – первые четыре строчки, это уже послевоенное время, недавно была война и вот, что сейчас:

Свободен путь под Фермопилами

     На все четыре стороны.

     И Греция цветет могилами,

     Как будто не было войны.

Особенность этих строк в чем, что после войны обычно, когда много могил, то цветения нет, а там сырая земля вскопанная, а тут как будто не было войны в Греции цветущие могилы. Обращает внимание, что «Свободен путь под Фермопилами» – это очень известное историческое место, где маленький отряд греков – 300 спартанцев – сдерживали огромную персидскую армию. В то же время «все четыре стороны» сразу дает ослепительное пространство и сияющее солнце, которое вроде бы не названо, а оно чувствуется, а дальше воспроизводится прошлое:

А мы — Леонтьева и Тютчева

То есть два знаменитых русских консерватора, Тютчев не только поэт, но еще и мыслитель консервативного толка, скажем так.

Сумбурные ученики —

     Мы никогда не знали лучшего,

     Чем праздной жизни пустяки.

     Мы тешимся самообманами,

     И нам потворствует весна,

     Пройдя меж трезвыми и пьяными,

     Она садится у окна.

Мерцают блоковские строчки – знаменитая «Незнакомка», которая стала не просто стихотворением замечательным, но знаковым стихотворением этого времени. И дальше уже это переходит в цитату из двух строк:

“Дыша духами и туманами,

     Она садится у окна”.

Ей за морями-океанами

     Видна блаженная страна:

И дальше эта страна:

     Стоят рождественские елочки,

     Скрывая снежную тюрьму.

Имеется в виду советская Россия.

И голубые комсомолочки,

     Визжа, купаются в Крыму.

     Они ныряют над могилами.

В Крыму древнегреческие могилы есть под водой.

С одной — стихи, с другой — жених…

     …И Леонид под Фермопилами,

     Конечно, умер и за них.

То есть тот царь спартанцев, который положил свою голову в этом бою под Фермопилами, сдерживая персидскую армию, он умирал за детей Эллады – Древней Греции. Но всегда воины погибают ради детей своей страны. И как бы по цепочке эта гибель воина за свое отечество и за детей своего отечества передается и получается, что когда-то это касалось его, когда они были «сумбурные ученики Леонтьева и Тютчева», а теперь – это касается этих самых голубых комсомолочек, которые сейчас «визжа, купаются в Крыму», еще не понимая трагической истории. Что история всегда трагична, она, как колесо катится и рубит направо и налево. То есть одно стихотворение – получается некий историософский трактат. С другой стороны, этот трактат можно не прочитать, а прочитать только, как стихотворение, которое рисует какие-то образы.

Тоже особенность Иванова, он никогда не превращается в такого толкователя смыслов, а всегда это дает в очень скрытой форме. Когда-то, когда он готовил книгу одну до революции и ее рецензировал Блок, книга эта не вышла в таком виде, Блок бросил такую фразу, тогда он писал очень гладкие стихи обо всем на свете, что для него этот поэт, у которого вроде и замечательные стихи, все здесь есть, как должно быть в стихах, но с другой стороны, как будто нет здесь этих стихов, потому что это стихи ни о чем. И для него это «зрелище человека, зарезанного цивилизацией без крови, что может быть страшнее всех остальных ужасов наступившего века».

Как ни странно, Блок оказался во многом пророком, потому что Георгий Иванов, как поэт – это человек, зарезанный цивилизацией без крови, что мировая история делает с человеком, во что его превращает. Через вроде бы такие легкие стихи проходит нечто страшное, что в мире существует и где-то висит. Поэтому у него постоянно «ледяной эфир над головой» и это чувство такого вечного одиночества в мире с надеждой на некий возврат в будущем в другом каком-то виде, поскольку история может идти по кругу и когда-то может быть вернется это какое-то «ликование блаженной весны», о котором он иногда писал, но опять-таки по соседству с тем страшным, что существует.

Кроме того, Георгий Иванов, как поэт оставил о себе очень сильное впечатление книгой мемуаров, которая называется «Петербургские зимы». О ней часто говорят, что там 25% правды и 75% выдумки. При этом уже заметили современники, что там бесподобно передается атмосфера Петербурга, примерно с 1911 по 1922 год, то есть, когда он вступил в Литературу и когда он покинул уже Петроград, а не Петербург. Два Петербурга – с одной стороны, страшный Петербург уже, где ЧК, где расстреливают, а с другой стороны Петербург богемы, людей, которые накануне страшных событий живут и не понимают, чем их легкая жизнь обернется. Там немножко тронуто вроде бы иронией повествование, одновременно там сквозит особая печаль, потому что он понимает, что мы себя вели так, что поэтому все и было утрачено и потеряно, и так далее.

Мемуаров он написал даже более, чем в два раза больше, но в книгу отобрал очень строго. И очень любопытно, чем заканчивается эта книга во втором издании. Он по началу не брал, большие имена проходили немножечко по краю, а в конце появляется Блок, Гумилев и Есенин. Эти главы появятся уже при переиздании после войны. Любопытно, что он заканчивает Есениным и там есть фраза, что это имя, как бы Есенин не такой может быть крупный поэт, как Фет, или кто-то в XIX веке, но это имя, на котором сошлись и подлинные ценители поэзии советской России, и русские эмигранты. И может быт это то самое имя, на котором сойдутся два этих русла русской литературы, если этому суждено когда-то сбыться. Любопытно, что Иванов петербуржец, он не должен вроде бы любить Есенина. Тем не менее, пожалуй, из петербуржцев он самый широкий, пожалуй, по своим ощущениям. Он очень кстати ценил и Цветаеву, несмотря на все ее, как он полагал некоторые выверты, в целом, как бы он ее принимал и считал, что цветаевская линия тоже примерно та, которая может примирить две враждующие стороны русской культуры.

Но самое любопытное, что, говоря о петербургских зимах, он заканчивает в сущности поэтом, который пришел из провинции, то есть, не петербуржцем. И значит, если сойдутся два потока, значит будет другая Россия, судя по всему, если вспомнить Цветаеву, скорее московская Россия, нежели петербургская. Он понимает, что той России уже не будет никогда, она ушла в вечность, как Китеж на дно, но какие-то звуки оттуда доносятся и он их пытается донести до будущих читателей.

Сергей Федякин, кандидат филологических наук, ведущий научный сотрудник Дома Русского зарубежья имени Солженицына, доцент Литературного института.

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Гайто Газданов – один из самых своеобразных писателей русского зарубежья. Он относится к младшему поколению, он вступил в литературу там, находясь за границей. По происхождению он осетин, но родной язык для него русский. Родился он в Петербурге, отец его занимался лесным хозяйством и часто бывал в командировках. И еще ребенком Газданов увидел самую разнообразную Россию – от Сибири до Харькова, и юг России тоже захватил у родственников на Кавказе бывал. Поражает то, что он родился в конце 1903 года, он по возрасту примерно, как Аркадий Гайдар, чуть постарше на несколько месяцев. При этом жизненных впечатлений, как и у Гайдара, то есть как и у людей, прошедших через Гражданскую войну, было очень много. Того, что он пережил за жизнь ему хватило бы целую библиотеку написать.

Пожалуй, автобиографические книги особенно обычно привлекают внимание, но он писал и о другом и не стремился именно изображать себя. Тем не менее он вместе с белой армией сначала откочевал в Константинополь, там встретился со своей сестрой, она была довольно известная балерина – Аврора Газданова и сестра вместе с ее мужем устроили его в русскую гимназию, которая переехала в болгарский город Шумен, то есть уже и здесь продолжается очень сложная, довольно насыщенная биография, разнообразная, много, что он видел и пережил. После того, как он закончил гимназию в городе Шумен, а до этого он не мог закончить гимназию, потому что началась гражданская война и он в ней участвовал, он перебрался в Париж, как очень многие, был разнорабочим. То есть в самых разных местах пытался найти какую-то работу и где-то оставаться, работал грузчиком и мойщиком паровозов – это профессия, где просто моют трубы паровозов. Одно время был клошаром, то есть как по-нашему сейчас сказали бы, бомжом и поразительно, что даже в эти трудные времена он пытается писать и что-то такое делать. То есть настойчивость с которой он входит в литературу достойна особого уважения.

Его рассказы начинают появляться в 1920-е годы и по началу они кажутся очень не то что авангардными, но необычно написанными – короткая фраза, жесткая интонация. Но буквально проходит несколько лет, постепенно интонация меняется и в 1929 году он заканчивает книгу, которая стала одной из самых популярных книг в русском зарубежье. Роман называется «Вечер у Клэр». Не смущало читателей даже это название, отсылающее к французскому имени. Героиня – француженка, которая когда-то жила в России, теперь живет за границей. Главный герой тот, кто знал ее в России, долго любил без взаимности и именно здесь за границей он добивается этой взаимности. И вот когда это происходит, герой ночью лежит рядом со своей возлюбленной и вспоминает всю свою жизнь с детских лет, где проходит все… хотя героя зовут Николай Соседов, но понятно, что это Газданов пишет его с самого себя, проходит эта биография и через смерть отца, и через Гражданскую войну, в которой он участвовал. Ей отведено очень много времени и там очень много о России и только самый конец – это уже отъезд из России. Роман тоже закольцован, как это бывает у многих писателей русского зарубежья, по крайней мере так было у Набокова. Первая фраза:

«Клэр была больна; я просиживал у нее целые вечера и, уходя, всякий раз неизменно опаздывал к последнему поезду метрополитена…» – и так далее.

Последняя фраза романа, герой уже покинул Россию и плывет в неизвестность, но при этом думает о своей возлюбленной:

«Звук, неизменно нас сопровождавший, только звук колокола соединял в медленной стеклянной своей прозрачности огненные края и воду, отделявшие меня от России, с лепечущим и сбывающимся, с прекрасным сном о Клэр…»

Имя Клэр открывает роман, имя Клэр закрывает роман. В конце он еще ее не достиг, в начале он постепенно к ней приходит, и она становится одним из главных людей в его жизни. Особенность строения фразы Газданова поражала его современников: «фраза плавная, медленная», – это зрелый Газданов именно так писал.

Некоторые вспоминали Марселя Пруста, но надо сказать, что все-таки различия заметны, потому что у Пруста биография не очень богатая и он вспоминает как бы свою жизнь, воссоздавая из мелочей, допустим, из глотка чая может вывести целую картину. У Газданова жизнь, очень насыщенная была и события очень драматичные происходят в этом романе, но при этом ощущение, что герой немножечко отстранен от этих событий и когда он вспоминает как бы экран памяти, в котором это все проходит, медленно проходит и в сущности мысли о Клэр, которая как бы вела его в этой жизни и то, к чему он пришел, заставляет второй раз пройти эту самую жизнь.

Он будет автором очень интересных рассказов, а перед Второй мировой войной он напишет еще один роман, он правда будет опубликован уже после войны и может быть один из самых сильных романов, написанных и самим Газдановым, и писателями русского зарубежья, называется «Ночные дороги». Газданов был ночным таксистом и эти впечатления ночного таксиста в этом романе будут запечатлены, но там происходит движение судеб и русских эмигрантов, и французов, которых ночной Париж как бы затягивает в огромную воронку. Это движение разных судеб – это и есть эти ночные дороги, а не только ночные дорогие по которым проезжает этот таксист главный герой. Образы, которые остаются в памяти и без которых уже трудно представить русскую литературу этого периода. После войны он будет писать и романы, и рассказы, он будет работать на радиостанции «Свобода». Надо сказать, что он еще успел поучаствовать в движении Сопротивление, то есть поработал на свое отечество в роли, связанной с партизанским движением, которое было во Франции. Хотя радиостанция «Свобода» – это уже несколько противоположная деятельность, где он пытался перевести разговор на литературные темы. Тем не менее – это как бы для советских людей была вражеская радиостанция. Но эта работа немножечко расслабила его, как романиста, но он все больше приходит к счастливым концам. Зато в рассказах он по-прежнему держит планку очень высоко. И до самого конца жизни остается в этом смысле прозаиком очень сильным и надо сказать, что его настоящее возрождение и внимание к нему придет уже в 1990-е годы, когда его опубликуют в отечестве.