Павел Крючков, заместитель главного редактора журнала «Новый мир», заведующий отделом поэзии.
Старший научный сотрудник Государственного литературного музея («Дом-музей Корнея Чуковского в Переделкине»)
Все лекции цикла можно посмотреть здесь.
Пользуясь случаем я скажу, что литературные отношения Корнея Чуковского к Владимиру Набокову ограничивается не только пушкинской, точнее онегинской темой. Вообще говоря, оба писателя были хорошо знакомы. Набоков тогда был, когда они познакомились, юношей, причем совсем юношей. В альманахе «Чукоккала» есть записанное рукой Набокова стихотворение Владимира Владимировича «Революция» и я вспоминаю, что по дневнику Корнея Ивановича видно, что отец Набокова – известный политический деятель – Владимир Дмитриевич Набоков, который заслонил Милюкова, когда в того стреляли, он дружил с Корнеем Ивановичем и хлопотал за сына, то есть просил Чуковского оценить поэтическое дарование своего сына.
Корней Иванович вспоминал, что в семье Набоковых, сам юный Владимир Набоков относился к появлению фигуры Чуковского довольно скептически, но это понятно почему. Корней Иванович был, что называет, босяк, человек совершенно не из той среды, без образования. А это была довольно, как бы сейчас сказали, снобская семья, с особенными совершенно манерами дворянскими практически. И появление там Корнея Ивановича – это было такое появление enfant terrible для молодого Набокова. В последующие годы, насколько я могу знать, Корней Иванович следил за творчеством Владимира Набокова, читал его романы, я думаю, все и в последние годы своей жизни – это тоже видно по дневнику, в его чтении была и «Лолита», и «Бледный огонь». И был любимый им роман, а именно книжка Набокова «Пнин», в которую Корней Иванович был просто влюблен.
Что касается четырехтомного «Онегина» набоковского о котором я говорю, то конечно большую часть своих рассуждений в статье «Онегин на чужбине», которая увидела свет, повторюсь, через 20 лет после смерти Корнея Ивановича, почти через 20 лет, Чуковский посвятил «Комментарию». Но все-таки, коли уж первый том – это перевод, я с удовольствием прочитаю. Почему с удовольствием, потому что статьи Чуковского, в общем, хотя сегодня все опубликовано и ни один раз, их нет в обиходе, а написаны они таким замечательным хорошим русским языком, что для критика очень важно. Чуковский как раз был критик, который категорически не хотел и не мог бы писать на том суахили, на котором и писалось, и пишется большинство литературно критических статей. К разговору о «Красном лице»: «Все 137 лет существования романа, русские люди из поколения в поколение понимали слова Онегина именно так, — это речь о лице Ольги, — «красный», в смысле «красивый» для нас архаическое мертвое слово. Оно сохранилось в живом языке только в качестве неподвижного, застылого эпитета, издавна прикрепленного к ограниченному числу существительных – Красная горка, красное лицо, красный зверь. Вне этих и еще нескольких устойчивых формул такое словоупотребление, как явствует из романа, совершенно не свойственно Евгению Онегину. Речь его лишена каких бы то ни было архаических примесей – это простая непринужденная речь образованного русского барича, совершенно чуждая стилизации на славянофильский манер».
И дальше Корней Иванович говорит, что Набоков не просто вводит свое утверждение, он его обосновывает: «Есть еще один довод, которым переводчик пытается защитить свою версию. Если бы, – говорит он, – Пушкин написал про Ольгу: «у нее красное лицо», – тогда, конечно, это значило бы, что она краснощекая. Но Пушкин написал: «красна лицом», а эта форма якобы никогда не применяется русскими по отношению к цвету лица. Между тем стоит только вспомнить такую строку из незабвенного стихотворения Ал. Блока:
Что ты ликом бела словно плат, –
чтобы и этот лингвистический довод Набокова утратил всякую видимость истины».
Вообще Корней Иванович, выражаясь таким дворовым языком, довольно сильно пинает Набокова переводчика, но всякий раз чрезвычайно убедителен. Но и даже в этих нападках видно с каким уважением и даже, я бы сказал, удивлением Чуковский относится к проделанной Набоковым работе. Кстати говоря, эта книга в виде огромного такого тома у нас издана – набоковский комментарий к Онегину и его перевод.
Замечательно Чуковский рассказывает в своей статье «Онегин на чужбине», как Набоков расправляется со всеми другими исследователями «Евгения Онегина» на Западе. И Корней Иванович изумляется тому, что Набоков беспощаден в эпитетах. Он говорит: «Если бы я не знал книг Набокова, я бы удивился бы больше». Я приведу еще один такой эпизод о комментариях:
«В своих комментариях Набоков обнаружил и благоговейное преклонение перед гением Пушкина, и большую эрудицию по всем разнообразным вопросам, связанным с «Евгением Онегиным». Иным эта эрудиция покажется даже чрезмерной. Найдутся, пожалуй, читатели, которые скажут, что им предлагается больше, чем им хотелось бы знать. Конечно, скажут они, это не так уж плохо, что по поводу пушкинского слова педант нам сообщают, как понимали это слово 1) Монтень, 2) Шекспир, 3) Матюрэн Ренье, 4) Мальбранш, 5) Аддисон, 6) Хэзлит, 7) Шенстон, – но что нам делать с теми несметными сведениями, которые нам предлагаются в этой книге по поводу онегинской хандры? Прочитав в первой главе об Онегине, что
…русская хандра
Им овладела понемногу, –
исследователь загромождает свою книгу десятками ссылок на десятки таких сочинений, где тоже говорится о хандре. Эти сочинения следующие…»,
— я не буду цитировать, тут 20… первый — «Орлеанская дева» Вольтера и последний — Цитата из Марии Эджворт.
«И такая щедрость на каждой странице… Конечно, если бы дело не шло о гениальной поэме, в которой мне с самого детства дорого каждое слово, я тоже, пожалуй, попенял бы исследователю за его чрезмерную дотошность и въедливость. Но я, как и всякий, кто любит поэзию, отношусь с такой ненасытною жадностью ко всему, имеющему хотя бы отдаленную связь с этим неисчерпаемым творением Пушкина, что никакие разговоры о нем не могут показаться мне лишними»
То есть он так вот, то по шерсти, то против шерсти. Корней Иванович конечно выступил разоблачителем такого трудного труда, но в чем суть разоблачения – он показал, что этот гигантский труд в большой степени автопортрет самого Набокова. Поразительно, но это так. через голову Пушкина, через голову «Евгения Онегина».
Я тут же вспоминаю мне когда-то говорил поэт Валентин Берестов, что, подумайте о пушкинистах, выбирая ту, или иную тему в литературной, или человеческой судьбе Пушкина, они вольно, или невольно отражают в этом часть собственной судьбы и личности. Я помню, сказал Валентину Дмитриевичу: «Ну, приведите пример». Он говорит: «Ну что приводить примеры? Непомнящий конечно должен писать о духовном пути Пушкина». Я не удержался и говорю: «А Вы?» — Берестов был пушкинистом тоже. «Ну а я, о детстве, о фольклоре».