Корней Чуковский

Павел Крючков, заместитель главного редактора журнала «Новый мир», заведующий отделом поэзии.
Старший научный сотрудник Государственного литературного музея («Дом-музей Корнея Чуковского в Переделкине»)

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Я буду говорить на тему, которая звучит Пушкин и Чуковский, но может звучать как, скажем, Чуковский – читатель Пушкина. И мне очень интересно поставить рядом эти два имени. Год тому назад в 2015 году осенью я оказался на конференции, которую устраивал музей Александра Сергеевича Пушкина на Пречистенке под названием «Пушкин и книга» и туда предложил эту тему: «Чуковский – читатель Пушкина». И я помню, что когда эта тема предлагалась, то некоторые люди, которые узнали о том, что я буду говорить, соединяя эти два имени – люди заулыбались. Особенно, когда я сказал: два великих национальных наших писателя.

Это меня как-то взбодрило, и я помню, что, направляясь на эту конференцию почта принесла мне свежий номер журнала «Дружба народов», который был посвящен как раз детской литературе. и открывался этот номер таким заочным круглым столом, где литератор, журналист, известный телеведущий Александр Архангельский был застрельщиком, с него начиналось. И это я прочитал, его текст назывался: «Были две главные для меня книги огромный Чуковский и маленький Пушкин». Он пишет:

«Можно в каком-то смысле считать их одной, но о двух головах – обе синие с белым, обе собрание сказок. Картинки из большого Чуковского стоят перед глазами до сих пор, карандашный контур Мойдодыра – неприличный сладострастный умывальник, задумчивый крокодил, мрачный Тараканище. Картинок к Пушкину не помню совершенно, кроме роскошной обложки с полуночным небом, молодым месяцем и заснеженной избушкой, зато помню завораживающие авангардные стихи и у Пушкина, и у Чуковского. Лихо надломленный ямб, отступающий перед раешником; позиционный перевес хорея и тоническая поступь гениального «Балды». Дальше очень интересно написано: «В этом смысле у детских книг, написанных взрослыми писателями, завидная судьба. Сначала их читают все, воспринимают на самом поверхностном уровне, рефлекторно считывают общие места. Потом все дружно забывают. А спустя годы возвращаются, и тоже все. Одни по доброй воле, потому что узнают, что Бибигон пародирует “Мцыри”»,

– тут Архангельский чуть-чуть не точен. «Мцыри» аукается своей звукописью скорее в первой сказке Чуковского, а не в последней, в «Крокодиле»:

И говорит Гиппопотам:

– О Крокодил, поведай нам,

Что видел ты в чужом краю,

А я покуда подремлю.

Так что скорее Лермонтов в Крокодиле.

«А сказка “О рыбаке и рыбке”, – продолжает Архангельский, – с катастрофической точностью описывает вечный путь русского самозванца. Другие возвращаются потому, что жизнь заставила, дети подросли, внуки появились, надо же им навязать свой собственный читательский опыт».

И вот то, что известный литератор, открывая анкету «Дружбы народов», посвященную главным книгам детства соединил эти два имени, как-то придало мне решимости и я вспомнил немедленно, что за эти годы, что я работаю в музее Чуковского, пожалуй, самый частый вопрос, который задают маленькие посетители, а у нас и детские экскурсии, и взрослые, таков: «Скажите, а здесь бывал Пушкин?», – и я как-то уже привык к этому вопросу и так вяло отвечаю: «Нет, Пушкин не мог здесь быть, потому что…», а сейчас я как раз готов сказать, что бывал и неоднократно.

Дело в том, что Корней Чуковский – это же наш самый первый писатель, они оба наша все, но Чуковский – наш самый первый писатель, потому что именно с Чуковского начинается знакомство маленького русского человека с языком, с поэзией, с литературой. Чуковского читают вслух с самого раннего детства – с полутора-двух лет. Более того, в ту минуту, когда я сейчас говорю эти слова, в эту самую минуту, хотя бы из одного рта вылетает где-то в нашей стране, с учетом часовых поясов от Калининграда до Дальнего Востока вылетает строчка. Но совершенно очевидно и ясно, для меня по крайней мере, что эти два литератора написали строчки, стихи целые и произведения, которые могут повторить миллионы людей. Вот вы начинаете строчку: «У меня зазвонил телефон. – Кто говорит? – Слон. – Откуда?» – и вам миллион человек скажут, откуда. Миллион, понимаете? И так далее.

Конечно в этом смысле у меня очень выгодная позиция, потому что, когда я добавляю, что, например, Корней Иванович в молодые свои годы написал две поэмы, одна называлась «Нынешний Евгений Онегин», другая называлась «Сегодняшний Евгений Онегин». Когда я говорю, что Чуковский попал в картину Репина «Пушкин на экзамене в Царском лицее» 9 января 1815 года. И в общем, просто-напросто принимает у Пушкина экзамен. Вот эта картина знаменитая и рядом с Державиным сидит Чуковский в парике, он изображает, как я понимаю, министра просвещения Разумовского.

В первый день начала Первой мировой войны Корней Иванович сидел у себя дома, это было в местечке Куоккала – финское место, а в этот день у художника Репина были именины, они были друзья, Репин был на несколько десятилетий старше Корнея Ивановича, но они очень близко дружили. И чтобы Репину как-то легче сиделось в этом напряжении, он попросил Корнея Ивановича читать Пушкина, причем попросил «Медного всадника». А за спиной у Репина сел знаменитый художник серебряного века Юрий Павлович Анненков, который стал рисовать Репина, который рисует Чуковского, который читает Пушкина. Мы в музее делали выставку, посвященную Репину и я эти две картинки Репина и Анненкова даже совместил. Надо сказать, что Корней Иванович читает «Медного всадника», смотрит на него Репин, но Репин нарисован уже рукой Юрия Анненкова. Надо сказать, что Репин, обозначая место, где происходят события, вместо слова Куоккала написал слово «Чукоккала», как-то считая, что это место должно быть образовано конечно от фамилии Корнея Ивановича частично. И это слово и стало потом названием знаменитого репинского альманаха.

Павел Крючков, заместитель главного редактора журнала «Новый мир», заведующий отделом поэзии.
Старший научный сотрудник Государственного литературного музея («Дом-музей Корнея Чуковского в Переделкине»)

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Вероятно, начиная любой разговор о писателе Корнее Ивановиче Чуковском, в моем случае, понятно, я работаю в его доме-музее уже 30 лет и для меня это такая просветительская функция. Но все-таки, мне кажется, разумно, начиная любой разговор, где тема обозначена включением его фамилии, его имени, как-то напомнить себе и публике, кто таков Корней Иванович и об этом у нас будет еще разговор. То есть можно не напрягаясь сказать, что это самый наш знаменитый детский поэт. Когда мы говорим «детский поэт», то есть это поэт, который писал стихи, сказки в стихах для детей. Мы сейчас записываемся внутри 2016 года и по (это недавно напечатали в «Российской газете») документальным выкладкам Книжной палаты в первом полугодии 2016 года Корней Иванович снова на первом месте. Пушкин на седьмом, если мне память не изменяет. Практически каждый день в нашей стране издается книга сказок Чуковского. И этих стихотворных поэм его волшебных ведь не очень много – это примерно 10 произведений. И это основание пирамиды.

Но в то же время в этом веке вышел его 15-томник и мы можем напомнить себе и людям, что Корней Иванович не только и не столько детский поэт. Вообще человек прожил гигантскую жизнь – почти 90 лет. И внутри этой жизни 70 проработал в литературе. И внутри этих 70 лет на сказки потратил, если сложить все время, сколько он ими занимался, ну, наверное, лет пять. Более того, в таком массовом сознании сказочник, особенно Чуковский – это старик. И на фотографиях на всех он пожилой человек с большим носом такой дед, а все сказки написаны, когда он был моложе меня, даже некоторым образом значительно моложе. Кроме одной единственной сказки «Бибигон», где перемешаны стихи и проза. Он молодой сказочник, сейчас скоро будет отмечаться столетие его сказки «Крокодил», он написал ее в 1916 году, а родился в 1882, вот и посчитайте, сколько ему было лет.

Начинал он как философ и напечатал две философских работы в таком издании, которое называлось «Одесские новости», а дальше стал литературным критиком. Причем художественным литературным критиком. Что это значит – это значит, что он писал о книгах чужих, как бы сказать, пользуясь законами художественной литературы. Так, чтобы это было чтением прежде всего, чтобы это был некий детектив, чтобы там был сюжет, герои. Это не занимательное литературоведение – это действительно художественная критика. И у него до революции, если мне память не изменяет, вышел десяток книг. Он один из первых в России написал, например, о явлении массовой культуры, которой сам пользовался, кстати говоря, книжку «Нат Пинкертон и современная литература».

Детский поэт и критик – это, наверное, две из десяти его профессий. Он называл себя многостаночником, то есть он всю жизнь работал сразу в нескольких профессиях. Могу сказать, например, что он был крупнейшим исследователем поэзии и судьбы Некрасова. Он вернул в стихи Некрасова 50 000 строк, написал о них 7 книг, за одну из них получил Ленинскую премию, книга вот такая толстая «Мастерство Некрасова» о поэзии Некрасова.

Он всю жизнь занимался Чеховым, первые статьи написал, когда Чехов только умер. А последняя его книга о Чехове… Набоков, который не очень любил Корнея Ивановича, гигантской цитатой из книги этой открывал свои лекции. Он занимался всю жизнь русским языком. Он придумывал названия болезней в нашем языке, то, что мы называем канцелярит – это он придумал и у него книга о русском языке существует «Живой, как жизнь». Он был замечательный переводчик с английского. Именно в его переводе мы читаем Киплинга, Марка Твена, О’Генри, Честертона, «Робинзон Крузо» тоже в нашу жизнь вошел в его пересказе. Даже «Барон Мюнхгаузен», написанный по-немецки, то, что мы знаем эту книжку с детства, мы обязаны Корнею Ивановичу. Он теоретик художественного перевода, он написал книгу «Высокое искусство», которая для переводчиков что-то вроде Библии в профессии. Он прозаик, у него есть две прозаических вещи «Серебряный герб», который сейчас переиздается постоянно и переводится на языки и повесть «Солнечная». Он был редактором последних лучших русских независимых литературных журналов – «Дом искусств», «Русский современник», «Современный запад». Просто был замечательным редактором. Он был выдающимся специалистом по детской психологии. Первая книга о психологии малых детей вышла еще при царе в 1911 году, а последняя, вот он умер, последнее 21 издание вышло «От двух до пяти», мы знаем это название. И все это делал один человек. Полагаю, что поэт Александр Пушкин и поэт Корней Чуковский – это два наших главных национальных стихотворца.

Павел Крючков, заместитель главного редактора журнала «Новый мир», заведующий отделом поэзии.
Старший научный сотрудник Государственного литературного музея («Дом-музей Корнея Чуковского в Переделкине»)

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Я уже говорил, что среди многочисленных занятий Корнея Ивановича, одним из таких фундаментальных были его занятия детской психологией. Еще в 1911 году он написал книжку «Матерям о детских журналах», которая потом называлась «Маленькие дети», а потом с какого-то момента она стала называться книга «От двух до пяти» и это название вообще вошло в обиход, оно существует даже в массовом сознании. Правда, надо сказать, что эта книга сугубо научная на самом деле, и он как всегда многоадресной ее хотел сделать, она написана живым легким языком, насколько можно легким, он очень хотел, чтобы эту книгу читали родители, чтобы они могли удивиться тому, какие существа рядом с ними произрастают, собственно – их дети. Но, к сожалению, и по сегодня эта книга считается таким сборником детских анекдотов что ли, люди доходят до 20 страницы, где Корней Иванович приводит примеры детского словотворчества, там: «Папа, у тебя брюки нахмурились», – такого рода. И дальше бросают читать, потому что там уже идут серьезные рассуждения. Но это отступление. А вот следы пушкинские в этой книге примечательны тем, что одно из редких свидетельств Чуковского о себе маленьком. Там есть такая глава «Детский язык» и в нее входит главка «Народная этимология. Осмысление речи бессмыслицей». Так начинает Корней Иванович эту главку:

Случается, что погоня за смыслом приводит ребенка к сугубой бессмыслице. Услышав, например, песню, которая начиналась словами:

Царь дрожащего творенья, –

ребенок воспроизвел ее так:

Царь, дрожащий от варенья.

Это мне кстати очень понятно, я помню, что, когда я сам был маленький и слушал «Полевая почта Юности», такая была программа по радио, там часто пела певица Анна Герман и мне очень нравилась песня «Надежда» и я кому-то из взрослых сказал, что какая замечательная песня, какие замечательные слова о подземной лошади. Мне говорят: «Какая подземная лошадь, ты что с ума сошел?» – я говорю: «Ну как же, она же поет – надежда, мой конь подземной», там «компас земной». Так услышалось, компас земной ничего не означает для четырех-пятилетнего ребенка, а конь подземной – это уже что-то такое…

Корней Иванович пишет: «Когда моя старшая сестра, – Маруся, – заучивала вслух стихотворение Пушкина, – она постарше была, – Как ныне сбирается вещий Олег, -я, пятилетний мальчишка, понимал эту строчку по-своему: Как ныне собирает свои вещи Олег».

В главе «Как дети слагают стихи» главка «Первые стихи», говоря о тяготении детей к арабескам звуковым, к чисто орнаментальным стихам, Корней Ивановичу на помощь опять приходит Пушкин:

«О тяготении маленьких детей к звуковым арабескам, имеющим чисто орнаментальный характер, я впервые узнал из биографии Пушкина. У его приятеля Дельвига был брат, семилетний Ваня, которого Дельвиг называл почему-то романтиком. Услыхав, что Ваня уже сочиняет стихи, Пушкин пожелал познакомиться с ним, и маленький поэт, не конфузясь, внятно произнес, положив обе руки в руки Пушкина:

Индиянда, Индиянда, Индия!

Индияди, Индияди, Индия!

Александр Сергеевич, погладив поэта по голове, поцеловал его и сказал: – Он точно романтик».

И наконец то, что очень важно для сказок самого Чуковского. В этой книге «От двух до пяти» у него есть такой, я бы даже не сказал раздел – это такая сквозная линия – заповеди для детских поэтов. И говоря об одной из заповедей, о том, что для ребенка, когда он слушает стихи, очень важно, чтобы как можно больше было глаголов, потому что должно все время меняться действие и как можно меньше прилагательных, Корней Иванович роняет, сначала конечно обругав сочинителей детских стихов:

«Сочинители детских стихов часто забывают об этом и перегружают их огромным количеством прилагательных. Покойная Мария Пожарова дошла до того, что в своих “Солнечных зайчиках”,- была такая поэтесса детская, – чуть не каждую страницу наполнила такими словами, как зыбколистный, белоструйный, тонкозвучный, звонкостеклянный, беломохнатый, багрянозолотой, и, конечно, все это для детей мертвечина и скука.

Потому что маленького ребенка по-настоящему волнует в литературе лишь действие, лишь быстрое чередование событий. А если так, то побольше глаголов и возможно меньше прилагательных! Я считаю, что во всяком стишке для детей процентное отношение глаголов к именам прилагательным есть один из лучших и вполне объективных критериев приспособленности данного стишка к психике малых детей.

     Поучителен в этом отношении Пушкин: в своей “Сказке о царе Салтане” он на 740 глаголов дал только 235 прилагательных, между тем как в его поэме “Полтава” (в первой песне) число глаголов даже меньше числа прилагательных: на 279 глаголов – 281 прилагательное».

Ну, и надо сказать, что, рассказывая в поздних изданиях этой книги «От двух до пяти», разумеется Хрущевской эпохи, после сталинской уже, о том, как запрещались его детские сказки, а все сказки Чуковского были запрещены в разные годы за фантастику прежде всего, они никак не подходили под ту схему нового советского ребенка, которая выдумывалась тогдашними, они назывались педологи. Это если кратко. Так вот, рассуждая и рассказывая, как запрещались всеми этими несчастными педологами его сказки, Корней Иванович в этой книге вспоминает и о том, что и сказки Пушкина тоже попадали в то же самое время под запрет тогдашней советской цензуры.

Павел Крючков, заместитель главного редактора журнала «Новый мир», заведующий отделом поэзии.
Старший научный сотрудник Государственного литературного музея («Дом-музей Корнея Чуковского в Переделкине»)

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Я задался такой целью действительно посмотреть во всех ли работах Чуковского, крупных конечно, присутствуют ли пушкинские следы и каковы они, и насколько они глубоки и серьезны, а не являются просто теми, или иными связками. Оказалось, что присутствуют, и глубоки, и очень интересно необходимые. Они есть и в книгах Чуковского о писателях прозаиках XIX века – Дружинине, Слепцове, Успенском, о его литературоведческих работах. Они присутствуют в его книге 1924 года – книге об Александре Блоке «Александр Блок, как человек и поэт», там вообще пушкинская тема очень интересно развернута. Но, пожалуй, самая большая история присутствует в книге «Мастерство Некрасова», которая в собрании сочинений вообще отдельным томом.

Эта книга Чуковского вышла в 1952 году и потом выдержала семь изданий, последнее было в 1970-е. Он действительно получил за нее Ленинскую премию – это была первая Ленинская премия в нашей стране, которую дали за нехудожественное произведение. Только спустя очень много лет после смерти Чуковского мы узнали, что оказывается, старые большевики протестовали против этого дела, писали письма в комитет по Ленинским премиям. Это связано с тем, что Чуковский присутствовал в литературе и публицистике еще в дореволюционные годы и даже, отклоняясь на секунду от нашей темы скажу, что он стал героем, разумеется отрицательным, статьи Владимира Ильича Ленина. И даже из его фамилии Ленин сделал нарицательное выражение: «Такие, как Чуковские», – пишет он в своей статье «Новые упразднители».

Но не об этом речь. А речь о том, что последняя большая критическая книга Чуковская очень точно названа «Рассказы о Некрасове». Критическая книга, но видите, он вводит слово «рассказы» – слово из художественной литературы. Точно так, до этого «Критические рассказы».

«Рассказы о Некрасове» – в этой книге была главка под названием «Пушкин и Некрасов». Потом, Корней Иванович превратил ее в отдельную брошюру, в отдельную книжку и потом она уже стала частью книги «Мастерство Некрасова». Так вот, если очень кратко сказать, то Корней Иванович, как это было ему свойственно, сражался с идеологическим и мифологическими установками, одна из которых и в старые годы, и в его уже новейшее время, построена была таким образом, что Некрасов не является поэтическим наследником Пушкина. Что его внутренняя поэтическая установка и развитие его поэтики перпендикулярно некоторым образом пушкинскому и с этим Корней Иванович страшно спорил. И за это на него делались разнообразные нападки, о чем есть специальные исследования. Я приведу, к сожалению, только один пример, но думаю, что очень эффектный. Думаю, что давно никто не брал, кроме двух-трех специалистов в руки эту книгу Чуковского:

«Одним из самых наглядных примеров внутренней состоятельности эстетских противопоставлений Некрасова Пушкину является неизданное письмо Фета к автору дилетантских стихов Константину Романову».

И Чуковский цитирует письмо Фета: «Читаешь стих Некрасова: “Купец, у коего украден был калач…” – и чувствуешь, что это жестяная проза. Прочтешь: “Для берегов отчизны дальной…” – и чувствуешь, что это золотая поэзия».

Корней Иванович пишет: «На первый взгляд противопоставление кажется вполне убедительным, но и оно начисто опровергается фактами. Факты же заключаются в том, что строка, приведенная Фетом, заимствована из той группы стихотворений Некрасова, которая объединена общим названием “На улице”, а там, как известно, есть такие стихи:

“Вот идет солдат. Под мышкою

Детский гроб несет детинушка”.

Читая эти стихи невозможно не вспомнить другие стихи о таком же гробике и о таком же отце:

“Без шапки он; несет под мышкой гроб ребенка

И кличет издали ленивого попенка,

Чтоб тот отца позвал да церковь отворил.

Скорей! ждать некогда! давно бы схоронил”.

Автор этого стихотворения – Пушкин. Дело не только в том, что образ отца, несущего под мышкой гроб младенца, совпадает у Некрасова с пушкинским. Главное, весь тон этого пушкинского стихотворения некрасовский. Если не знать, что стихи о гробике написаны Пушкиным, их можно принять за некрасовские. В них тоскливо негодование, некрасовское негодование на убожество, жестокость, безвыходность тогдашнего русского быта».

И Корней Иванович приводит целиком весь этот эпизод:

«Румяный критик мой, насмешник толстопузый,

Готовый век трунить над нашей томной музой,

Поди-ка ты сюда, присядь-ка ты со мной,

Попробуй, сладим ли с проклятою хандрой.

Смотри, какой здесь вид: избушек ряд убогой,

За ними чернозем, равнины скат отлогой,

Над ними серых туч густая полоса.

Где нивы светлые? где темные леса?

Где речка?..»

Действительно, совершенно некрасовские стихи.

«В проклятой хандре Пушкина, в его скорби при виде разоренной деревни уже предчувствуется некрасовская горечь и желчь. Сама эта манера давать перечень удручительных образов, чтобы выразить свою боль о неустройстве и мерзости окружающей жизни впоследствии стала типично некрасовской».

Только один эпизод я выбрал. Вообще друзья, должен вам сказать, что сейчас, рассуждая о Чуковском и Пушкине, какая-то часть моей головы думает о других, и печальных, и случайных, и трогательных странных сближениях. Я почему-то только сейчас подумал, что и у того, и у другого было по четверо детей. А вот читая про этот гробик – свою последнюю дочь Мурочку Корней Иванович хоронил сам, она умерла, когда ей было 11 лет.

О других следах пребывания Пушкина в книгах Корнея Ивановича хочется говорить, переходя снова к теме детей. Конечно к теме детей.

Павел Крючков, заместитель главного редактора журнала «Новый мир», заведующий отделом поэзии.
Старший научный сотрудник Государственного литературного музея («Дом-музей Корнея Чуковского в Переделкине»)

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Продолжая разговор о чудесных сближениях между Чуковским и Пушкиным, мне хочется сказать, что Корней Иванович относился к Пушкину до такой степени благоговейно, что, когда в 1968 году издательство «Детская литература» предложило ему составить книгу стихов Пушкина и эта книжечка, которая у меня сейчас в руках «Пушкин. Стихотворения» в серии «Поэтическая библиотека школьника», она замечательна тем, что открываешь ее титул и тут написано: «Составил Корней Чуковский». И эти два имени оказываются рядом. Я думаю, что Корней Иванович размышлял над тем, как открывать эту книгу. Более того, есть легенда, что издательство предложило ему написать предисловие, какое-то вступление и опять же, согласно легенде, он сказал, что я еще не сошел с ума, чтобы писать предисловие к Пушкину. И он взял кусочек из статьи Гоголя – эту книжку открывает кусочек из статьи Гоголя.

Корней Иванович оказался на радио, он был на этом радио с эссе замечательным, очень законченным, я думаю – это вообще последнее его законченное произведение под названием «Как я стал писателем». Я вам прочитаю кусочек из этого эссе, с самого начала, где замечательно назван точно Пушкин. Он пытается объяснить слушателю до какой степени дошла его старость, и он говорит:

«При мне человечество изобрело автомобиль, самолет, электрический свет, радио, телевизор. А чтобы вы еще яснее могли представить себе, до каких пределов дошла моя старость, могу сообщить не без гордости, что моей внучке микробиологу недавно исполнилось 45 лет и что моя правнучка Машенька перешла на второй курс, студентка медицинского института… Так что я имею полное право сказать вслед за одним из престарелых поэтов: “И утро, и полдень, и вечер мои позади, все ближе ночной надвигается мрак надо мной, напрасно просить погоди”, – это стихи Жемчужникова. А дальше говорит: «Впрочем, я не вижу здесь ничего страшного, ничего огорчительного, здесь я смиренно иду по стопам своего боготворимого Пушкина, который никогда не успел испугаться, как следует угрозы неизбежной смерти, все свое отношение к ней он выразил веселыми стихами: “И наши внуки в добрый час, из мира вытеснят и нас”, – именно так, в добрый час и да будут они счастливы в разлуке со мной».

Вот он назвал Пушкина боготворимым и это абсолютно точно и справедливо по всем воспоминаниям о Чуковском, самым, пожалуй, близким, ежедневным, постоянным внутренним его собеседником и был Александр Сергеевич. Конечно, когда я говорю, что Чуковский написал две поэмы, опираясь на «Евгения Онегина» – это просто лишний аргумент в пользу этой темы Чуковский-Пушкин, или Пушкин и Чуковский. Но тем не менее, мне было бы приятно и радостно сказать, что есть такая удивительная книга, она вышла в XXI веке, она называется «Судьба Онегина», составили ее Алексей и Вера Невские, составили замечательно. Они включили сюда всех самых известных «Онегиных», написанных в подражание, пародирующих Онегина, развитие онегинской темы на протяжении XX века, впрочем есть и XIX. Фамилия Чуковский встречается здесь трижды. Мало того, что у самого Корнея Ивановича у самого было две поэмы – «Нынешний Евгений Онегин» и «Сегодняшний Евгений Онегин». И у его сына – писателя Николая Чуковского тоже была поэма, в которой встречается слово «Онегин», тоже развивающая Онегина. И если кто-то из слушателей читал, или как-то знаком с книжкой прозы Чуковского, под названием «Серебряный герб», где он описывает свою жизнь в Одессе подростком, школьником, гимназистом, потом из гимназии его выгнали… то в этой поэме отражается эта его юность. Маленький кусочек… надо сказать, что в «Серебряном гербе» один из запоминающихся эпизодов – это, когда Корней Иванович рассказывает, как он придумал помогать своим одноклассникам писать то, что сейчас назвали контрольной работой, или диктант. Он веревочкой связывал ноги ряда сидящих гимназистов и дергая за эту веревочку, определенный был шифр придуман, обозначалось, какую букву куда ставить, называлось это конечно «телефон». Я думаю, что в то время Корнею Ивановичу могло прийти в голову, что пройдут какие-то такие большие времена и он напишет сказку «Телефон». В книгах это отражено, что слово «Камчатка», применительно к школьному классу, или гимназическому классу – это задние ряды.

С тобою помнишь на Камчатке

Володя Ленский пребывал,

В свои латинские тетрадки

Учителей он рисовал.

Ты помнишь привязал бечевку

К его ноге, пиша диктовку,

Дабы при каждой запятой,

Он дергал связанной ногой.

Вы это звали телефоном, но сей полезный телефон

Начальством не был оценен.

Иначе братец ты отстранен,

Инспектор Ленскому сказал,

И за рукав легонько взял.

Ты помнишь сей безвинный гений,

Удел всех гениев познал,

И от сердечных попечений

Его инспектор оторвал?

Его изгнали, бедный, кроткий

Предстал он перед старой теткой

С ненужной книжкою в руках,

С мольбой в испуганных очах.

Сначала он хотел в монахи,

Потом в гусары, а потом

Назвал Евгения подлецом,

Стал красные носить рубахи

И начали изображать глубокомыслия печать.

Одна единственная деталь, как видим, подводит нас к теме 1905 года. Следующую поэтому «Сегодняшний Евгений Онегин» Корней Иванович написал уже через три года в 1907 году и в этой поэме очень смешно отразились тогдашние политические реалии, упоминаются имена государственных чиновников, очень известных и совершенно ушедших из памяти, оставшихся только в исторических трудах. И там и Онегин другой, и Ленский уже другой.

Павел Крючков, заместитель главного редактора журнала «Новый мир», заведующий отделом поэзии.
Старший научный сотрудник Государственного литературного музея («Дом-музей Корнея Чуковского в Переделкине»)

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Соединяя эти два имени – Чуковский и Пушкин, таких два громких имени, неизбежно попадаешь, даже в глубоком научном разговоре, попадаешь в такое пространство мифологии, или точнее мифологий. И с Пушкиным тоже ведь, потому что, ну я не знаю, может быть не все знают, никаким детским писателем Пушкин никогда не был и не мог им быть. В известном письме, где его просят прислать какие-то детские произведения, произведения для детей он сердито говорит, что про меня и так уже говорят, что я в детство впадаю и все эти сказки предназначались совершенно не для детского глаза и уха, а стали детскими и любимым детским чтением, как мы с вами знаем. Действительно, спроси сейчас про «Золотого петушка», «Про царя Салтана», про «Рыбака и рыбку» – для кого – для детей вам ответят, конечно же.

А с Чуковским, я всегда в музее шутливо рассказываю, что Корней Иванович хорошо представим в виде айсберга. Северный Ледовитый океан, на вас плывет гигантская гора льда и на ней написано «Мойдодыр», «Муха-Цокотуха», «Федорино горе», «Чудо-дерево», «Краденое солнце», «Крокодил», «Балмалей», «Тараканище», «Телефон». Но, что такое айсберг – над водой торчит десятая часть, а там внизу? А там от «Чехова до наших дней», «Рассказы о Некрасове», «Живой, как жизнь» о русском языке, «Высокое искусство» об искусстве перевода, десяток книг критических, написанных в самом начале XX века и так далее, и так далее. Конечно время меняется, и мы в музее Чуковского рассказываем о взрослом Чуковском очень много и сам он себя считал в первую голову взрослым писателем. Но перешибить невозможно. Вспомним поговорку про обух и плеть – невозможно. Так и будет всегда, он будет Корней Иванович в сознании читателя – детский писатель, автор знаменитых волшебных сказок. И Пушкин будет в сознании широкой публики все-таки прежде всего лирический поэт.

В 1991 году у поэта Александра Кушнера, совсем недавно, мы сейчас записываемся осенью 2016 – ему исполнилось 80 лет, с чем я сердечно, пользуясь случаем, поздравляем. Вышла книга «Аполлон в снегу». Книга размышлений о поэзии. Мне было приятно встретить там Корнея Ивановича. «Корней Чуковский, – пишет Кушнер, – разве это только детский поэт? Это недооцененный поэт, виртуоз, мастер поэтической интонации. Здесь и гнев: “Ах ты гадкий, ах ты грязный, неумытый поросенок”, – и благостная умиротворенность: “Рано утром на рассвете умываются мышата, и котята, и утята, и жучки и паучки”, – и бодрость, переходящая в радость: “Надо, надо умываться по утрам и вечерам”, – и рыдание “Да какая же мать согласится отдать своего дорогого ребенка – медвежонка, волчонка, слоненка”. А за всем этим стоит прелестная ирония. И для всего этого был создан свой – единственный, неповторимый стих, особая поэтика. Вспомним, в разговоре об Онегине «неповторимая немецкая строфа». Особая поэтика, одна из примет которой специальное, нигде больше не встречающееся удлинение строки, не рифмующейся с другими стихами: “Но быки и носороги, отвечают из берлоги: Мы врага бы на рога бы, только шкура дорога бы и рога нынче тоже недешевы”».

Есть исследования замечательного поэта Яна Сатуновского, которое посвящено этой особой Чуковской строфе. Дальше пишет Кушнер: «А звукопись какая, у Чуковского, как у всякого поэта есть своя традиция – это между прочим русская традиция XIX века, русская поэзия XIX века, которую он имитирует, даже пародирует необычайно изобретательно. Тут и Некрасов, недаром он им так пристально занимался, и Лермонтов, и, например, Денис Давыдов, действительно: “Вдруг откуда-то летит маленький комарик, и в руке его горит маленький фонарик”, – это сделано по образцу стихов Дениса Давыдова» – пишет Кушнер, – это стихи о Чаадаеве такие жесткие: “Старых барынь духовник, маленький аббатик, что в гостиных бить привык в маленький набатик”. Другой пример: “У Кокошеньки всю ночь был сильный жар, проглотил он по ошибке самовар. Как же мы без самовара будем жить, как же чай без самовара будем пить?”, –   что это так напоминает, неужели Анненского: “Наша улица снегами залегла, по снегам бежит сиреневая мгла, а у печки то никто нас не видал, только те мои, кто волен да удал”. Есть у Чуковского и свои блаженные, бессмысленные слова, например: “И одно только слово твердит: Лимпопо, Лимпопо, Лимпопо”. Но в отличие от серьезной взрослой поэзии в стихах Чуковского все построено на чрезвычайно быстрых переходах от одного чувства к другому, гнев готов моментально смениться на милость, страдания на радость и за всем этим проступает условность, игра, так как это всего лишь имитация гнева, имитация скорби».

Это понятно почему, потому что это стихи для детей. Корней Иванович говорил, что ребенок маленький, воспринимая стихотворную речь, может воспринимать ее только как последовательность сменяющихся сюжетных ходов, в этом смысле Кушнер абсолютно прав.

И хочется мне, не так давно это стало доступно, прочитать удивительное письмо Чуковскому от еще одного читателя его и взрослого поэта Арсения Тарковского. Это письмо было не так давно опубликовано в книге воспоминаний о Чуковском, выпущенной христианским издательством «Никея». Смотрите, что случилось, Тарковский в январе 1962 года пишет, очевидно купил книжку «Чудо-дерево» – это сборник сказок Чуковского, но я еще раз повторю, что все сказки Корнея Ивановича главные, написанные стихами.

«Для меня Ваша книга открытие, хотя я и раньше знал, что Ваши стихи для детей хороши, но мне казалось, что они уж не для меня – слишком давно я вышел из детского возраста. Книгу я купил ради «Крокодила», который был у меня в детстве, – это первая сказка Корнея Ивановича 1917 года, – и прочитал «Чудо дерево» от корки до корки. Прочитал и обрадовался, особенной радостью присутствия при чуде настоящей для всех возрастов поэзии. Особенно русский язык среди языков богат спрятанной чуть ли не в каждом слове метафорой и подлинная большая русская поэзия сильнее и смелее, чем поэзия на других языках, умеет пользоваться этим свойством так, что слова начинают светиться, загораясь одно от другого. И чем этот взаимосвет, что за дикое слово, ощутимей, тем стихотворение мне больше по сердцу. У Блока было: “И военною славой заплакал рожок”, у Пушкина: “Облатка розовая сохнет на воспаленном языке”, у Некрасова: “Понапрасну ты кутала в соболь соловьиное горло свое”. Сила этих примеров, не только в сопряжении взаимоотдаленных смыслов, а в том, что в словах, вошедших в стихи, как в коробках, лежат метафоры, как египетские фараоны в гробницах, и при соприкосновении гробниц фараоны просыпаются и начинают разговор. Это свойство я открыл в Ваших стихах, якобы предполагаемых только для детей. “Золоченое брюхо поглаживая, вдруг откуда-то летит”».

Дальше, но это если бы у нас был разговор Чуковский и Шекспир, дальше удивительное любимое мною определение: «Ваши сюжетные выдумки поразительно общечеловечны, это Шекспир для детей в лучшей интерпретации: вот силы зла, вот силы добра, вот их битва и кода судьбы». И дальше Тарковский пишет о том, что он готов говорить о Чуковском, о его стихах, как чтении для взрослых долго и бесконечно. Это удивительно искреннее и очень интересное письмо, которое может быть могло бы послужить тем, кто захочет задуматься о том, что такое поэзия Чуковского, детская она, или взрослая, или она «всехняя», как говорят дети, это письмо действительно может помочь в этом разобраться.

Павел Крючков, заместитель главного редактора журнала «Новый мир», заведующий отделом поэзии.
Старший научный сотрудник Государственного литературного музея («Дом-музей Корнея Чуковского в Переделкине»)

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Я как-то все время вспоминаю кабинет Чуковского в Переделкино. Вот, как входишь, прямо и вверх поднимаешь глаза – там висит маленькая фигурка рыцаря сицилийского, которого, я думаю, Корнею Ивановичу подарила Ахматова, такого рыцаря давали в Италии, когда ей давали премию «Этна — Таормина», огромная японская рыба из ткани на потолке, иностранные книжки и на верху шкафа стоит в коробке такой четырехтомник очень выразительный. И когда подходишь близко, то видно, что это знаменитый перевод и комментарий Владимира Владимировича Набокова к Онегину.

Когда мы с сотрудниками музея изучали это издание, то конечно обратили внимание на большое количество пометок Чуковского. Вообще в доме Чуковского книг без его пометок практически нет. В самом начале перестройки горбачевской, в 1886, по-моему, году, усилиями внучки Корнея Ивановича – Елены Цезаревны, вышла книга «Высокое искусство» – книга Чуковского о теории художественного перевода. И вот тогда приложением к этой книги, впервые в книжном издании, до этого как раз в журнале, по-моему, «Дружба народов», вышла статья Чуковского «Онегин на чужбине», большая часть которой посвящена набоковскому сюжету. Есть такая легенда, я думаю, что это правда, что Корнею Ивановичу предлагали вести переговоры о публикации этой статьи, довольно ехидной критической статьи, о том, что происходит с переводами Пушкина на языки европейские в периодике какой-то советской. Большой кусок посвящен Набокову. Кто был таков Набоков для советской власти и для советских издательств, мы с вами понимаем. И Корней Иванович согласно легенде, сказал в разговоре, что если бы мне разрешили написать во вступлении, или в том месте, где я подхожу к разговору о Набокове, что Набоков – выдающийся русский писатель, то и разговора бы не было, но мне этого не разрешили.

И вот спустя много лет после смерти Корнея Ивановича эта статья вышла и вошла в его собрание сочинение, в третий том «Англо-американские тетради», в составлении которого я благодаря судьбе, принимал участие.

«Что сказать об английских переводах «Евгения Онегина»? Читаешь их и с болью следишь, из страницы в страницу, как гениально лаконическую, непревзойденную по своей дивной музыкальности речь одного из величайших мастеров этой русской речи переводчики всевозможными способами превращают в дешевый набор гладких, пустопорожних, затасканных фраз.

Стоило Пушкину сказать о Татьяне:

Сквозь слез не видя ничего, –

как американская переводчица мисс Бэбетт Дейч (Deutsch) поспешила, так сказать, за спиною у Пушкина прибавить от себя описание Татьяниных глаз, о которых в оригинале ни слова:

И ослепленная слезами, которые блестели (!)

Неприметно (!) на ее больших (!) карих (!) глазах… (!)

Стоило Пушкину сказать об Онегине:

Расправил волоса рукой, –

как та же переводчица ни с того ни с сего описывает от имени Пушкина руку Онегина, о которой в оригинале опять-таки нет ни намека:

…узкой (!)

И белой (!) рукой он быстро (!) пригладил (!) волосы (!)».

Надо сказать, что Бэбетт Дейч была одной из первых переводчиков, кстати говоря, и сказок Чуковского на английский язык и некоторых других его книг. Я листаю этот текст и дохожу до… нет, не дохожу, сам себя прерву. Вот смотрите, вторая главка как чудесно начинается:

«Крошечный, микроскопически-мелкий вопрос: какой был цвет лица у Ольги Лариной, невесты Владимира Ленского? Пушкин отвечает на этот вопрос недвусмысленно: по контрасту со своей бледнолицей сестрой, Ольга отличалась «румяной свежестью» (гл. 2, XXV) и однажды, когда ей случилось слегка взволноваться, она, по словам поэта, стала –

Авроры северной алей,

(гл. 5, XXI)

то есть, говоря попросту, лицо у нее сделалось красным, ибо кто же не знает, какой пунцовой бывает зимняя заря над снегами.

Да и вообще Ольга была краснощекая. Все помнят насмешливо презрительный отзыв Евгения:

Кругла, красна лицом она,

Как эта глупая луна

На этом глупом небосклоне

Американский переводчик романа мистер Юджин М. Кейден (Kayden) так и перевел те стихи, где говорится о наружности Ольги: rosy (румяная); ее лицо было «более алым, чем утренний свет» (rosier than morning light)2.

В другом, более раннем американском переводе «Евгения Онегина» – мисс Доротеи Пралл Радин – лицо Ольги, в соответствии с подлинником, названо «круглым и красным» (round and red).

Так же передал эти эпитеты другой переводчик, Оливер Элто», в своей версии «Евгения Онегина»:

Лицо у нее круглое и красное.

Поэтому с таким изумлением я встречаю в новом американском «Евгении Онегине» следующий перевод этих строк:

Она кругла (?!), у нее красивое (?!) лицо,

Подобное этой глупой луне

На этом глупом небе3.

Почему красивое? Да потому, – поясняет переводчик (Вл. Набоков. – Ред. ) в своих комментариях, – что в древней России (в XIV – XVI вв.) красный означало красивый. От тех времен осталось название Красная площадь. И в крестьянской речи и в фольклоре недаром говорится «красное солнышко», «красна девица», «красный угол» (II, 332 – 334).

Но ведь Онегин не крестьянин и не современник Ивана IV. В его лексиконе, как и в лексиконе всех современных ему культурных людей его круга, слово красный раньше всего означало цвет, а не форму».

Вот так подступаюсь я к разговору о том, что сделал с Набоковым Корней Иванович Чуковский в своем разговоре о пушкинском Онегине в статье «Онегин на чужбине».

Павел Крючков, заместитель главного редактора журнала «Новый мир», заведующий отделом поэзии.
Старший научный сотрудник Государственного литературного музея («Дом-музей Корнея Чуковского в Переделкине»)

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Пользуясь случаем я скажу, что литературные отношения Корнея Чуковского к Владимиру Набокову ограничивается не только пушкинской, точнее онегинской темой. Вообще говоря, оба писателя были хорошо знакомы. Набоков тогда был, когда они познакомились, юношей, причем совсем юношей. В альманахе «Чукоккала» есть записанное рукой Набокова стихотворение Владимира Владимировича «Революция» и я вспоминаю, что по дневнику Корнея Ивановича видно, что отец Набокова – известный политический деятель – Владимир Дмитриевич Набоков, который заслонил Милюкова, когда в того стреляли, он дружил с Корнеем Ивановичем и хлопотал за сына, то есть просил Чуковского оценить поэтическое дарование своего сына.

Корней Иванович вспоминал, что в семье Набоковых, сам юный Владимир Набоков относился к появлению фигуры Чуковского довольно скептически, но это понятно почему. Корней Иванович был, что называет, босяк, человек совершенно не из той среды, без образования. А это была довольно, как бы сейчас сказали, снобская семья, с особенными совершенно манерами дворянскими практически. И появление там Корнея Ивановича – это было такое появление enfant terrible для молодого Набокова. В последующие годы, насколько я могу знать, Корней Иванович следил за творчеством Владимира Набокова, читал его романы, я думаю, все и в последние годы своей жизни – это тоже видно по дневнику, в его чтении была и «Лолита», и «Бледный огонь». И был любимый им роман, а именно книжка Набокова «Пнин», в которую Корней Иванович был просто влюблен.

Что касается четырехтомного «Онегина» набоковского о котором я говорю, то конечно большую часть своих рассуждений в статье «Онегин на чужбине», которая увидела свет, повторюсь, через 20 лет после смерти Корнея Ивановича, почти через 20 лет, Чуковский посвятил «Комментарию». Но все-таки, коли уж первый том – это перевод, я с удовольствием прочитаю. Почему с удовольствием, потому что статьи Чуковского, в общем, хотя сегодня все опубликовано и ни один раз, их нет в обиходе, а написаны они таким замечательным хорошим русским языком, что для критика очень важно. Чуковский как раз был критик, который категорически не хотел и не мог бы писать на том суахили, на котором и писалось, и пишется большинство литературно критических статей. К разговору о «Красном лице»: «Все 137 лет существования романа, русские люди из поколения в поколение понимали слова Онегина именно так, — это речь о лице Ольги, — «красный», в смысле «красивый» для нас архаическое мертвое слово. Оно сохранилось в живом языке только в качестве неподвижного, застылого эпитета, издавна прикрепленного к ограниченному числу существительных – Красная горка, красное лицо, красный зверь. Вне этих и еще нескольких устойчивых формул такое словоупотребление, как явствует из романа, совершенно не свойственно Евгению Онегину. Речь его лишена каких бы то ни было архаических примесей – это простая непринужденная речь образованного русского барича, совершенно чуждая стилизации на славянофильский манер».

И дальше Корней Иванович говорит, что Набоков не просто вводит свое утверждение, он его обосновывает: «Есть еще один довод, которым переводчик пытается защитить свою версию. Если бы, – говорит он, – Пушкин написал про Ольгу: «у нее красное лицо», – тогда, конечно, это значило бы, что она краснощекая. Но Пушкин написал: «красна лицом», а эта форма якобы никогда не применяется русскими по отношению к цвету лица. Между тем стоит только вспомнить такую строку из незабвенного стихотворения Ал. Блока:

Что ты ликом бела словно плат, –

чтобы и этот лингвистический довод Набокова утратил всякую видимость истины».

Вообще Корней Иванович, выражаясь таким дворовым языком, довольно сильно пинает Набокова переводчика, но всякий раз чрезвычайно убедителен. Но и даже в этих нападках видно с каким уважением и даже, я бы сказал, удивлением Чуковский относится к проделанной Набоковым работе. Кстати говоря, эта книга в виде огромного такого тома у нас издана – набоковский комментарий к Онегину и его перевод.

Замечательно Чуковский рассказывает в своей статье «Онегин на чужбине», как Набоков расправляется со всеми другими исследователями «Евгения Онегина» на Западе. И Корней Иванович изумляется тому, что Набоков беспощаден в эпитетах. Он говорит: «Если бы я не знал книг Набокова, я бы удивился бы больше». Я приведу еще один такой эпизод о комментариях:

«В своих комментариях Набоков обнаружил и благоговейное преклонение перед гением Пушкина, и большую эрудицию по всем разнообразным вопросам, связанным с «Евгением Онегиным». Иным эта эрудиция покажется даже чрезмерной. Найдутся, пожалуй, читатели, которые скажут, что им предлагается больше, чем им хотелось бы знать. Конечно, скажут они, это не так уж плохо, что по поводу пушкинского слова педант нам сообщают, как понимали это слово 1) Монтень, 2) Шекспир, 3) Матюрэн Ренье, 4) Мальбранш, 5) Аддисон, 6) Хэзлит, 7) Шенстон, – но что нам делать с теми несметными сведениями, которые нам предлагаются в этой книге по поводу онегинской хандры? Прочитав в первой главе об Онегине, что

…русская хандра

Им овладела понемногу, –

исследователь загромождает свою книгу десятками ссылок на десятки таких сочинений, где тоже говорится о хандре. Эти сочинения следующие…»,

— я не буду цитировать, тут 20… первый — «Орлеанская дева» Вольтера и последний — Цитата из Марии Эджворт.

«И такая щедрость на каждой странице… Конечно, если бы дело не шло о гениальной поэме, в которой мне с самого детства дорого каждое слово, я тоже, пожалуй, попенял бы исследователю за его чрезмерную дотошность и въедливость. Но я, как и всякий, кто любит поэзию, отношусь с такой ненасытною жадностью ко всему, имеющему хотя бы отдаленную связь с этим неисчерпаемым творением Пушкина, что никакие разговоры о нем не могут показаться мне лишними»

То есть он так вот, то по шерсти, то против шерсти. Корней Иванович конечно выступил разоблачителем такого трудного труда, но в чем суть разоблачения – он показал, что этот гигантский труд в большой степени автопортрет самого Набокова. Поразительно, но это так. через голову Пушкина, через голову «Евгения Онегина».

Я тут же вспоминаю мне когда-то говорил поэт Валентин Берестов, что, подумайте о пушкинистах, выбирая ту, или иную тему в литературной, или человеческой судьбе Пушкина, они вольно, или невольно отражают в этом часть собственной судьбы и личности. Я помню, сказал Валентину Дмитриевичу: «Ну, приведите пример». Он говорит: «Ну что приводить примеры? Непомнящий конечно должен писать о духовном пути Пушкина». Я не удержался и говорю: «А Вы?» — Берестов был пушкинистом тоже. «Ну а я, о детстве, о фольклоре».

Павел Крючков, заместитель главного редактора журнала «Новый мир», заведующий отделом поэзии.
Старший научный сотрудник Государственного литературного музея («Дом-музей Корнея Чуковского в Переделкине»)

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Я уже говорил, что существует книжка в «Поэтической библиотечке школьника» в издательстве «Детская литература» книжка Пушкина, томик, составленный Корнеем Ивановичем. Мне действительно как-то очень горько, что до сих пор эта книга не переиздана ни разу, как и книга Блока, составленная Чуковским в этой же серии. Вот я держу ее в руках. Горько по нескольким причинам. Во-первых, это просто интересно – эти два имени рядом. В конце концов переиздается же по сей день том стихов Киплинга, составленный Томасом Элиотом и сопряжение двух имен дает дополнительную читательскую какую-то заинтересованность в этом во всем. Во-вторых, ведь Корней Иванович не просто так составил в 1962 году эту книжку Пушкина, он это сделал в защиту Пушкина. Он действительно считал, что советская преподавательская система школьная, за исключением, конечно, влюбленных в свое дело учителей литературы, коих было немало и есть… в общем она построена так по всем своим методикам и выкладка, что влюбить в Пушкина она вряд ли может.

У него в 1937 году была такая собрана работа «Литература и школа», он ее включил в книгу «От двух до пяти». Это включение было недолгим, в 1939 году книга «От двух до пяти» была названа буржуазной и на полтора десятка лет, вообще говоря, запрещена. Ее не выдавали даже в библиотеках. И я думаю, не только потому, что Корней Иванович в ней цитировал так называемых буржуазных психологов, сам тон этого разговора был поперек советской воспитательной системе, я просто уверен в этом. Но и когда книжка снова стала выходить, то есть уже в оттепельные, так называемые времена, проблема преподавания Пушкина в школе осталась проблемой. И Корней Иванович снова включил это в свою работу 1930-х годов «Литература и школа» и в книгу «От двух до пяти». Я процитирую небольшой кусочек:

«Сейчас, например, все шестиклассники испытывают великую скорбь. И причина их скорби – Пушкин. Как сквозь колючий кустарник, пробираются двенадцатилетние дети сквозь такие непонятные строки:

Я здесь, от суетных оков освобожденный,

Учуся в истине блаженство находить,

Свободною душой закон боготворить,

Роптанью не внимать толпы непросвещенной,

Участьем отвечать застенчивой мольбе,

И не завидовать судьбе

Злодея, иль глупца в величии неправом,

Оракулы веков, здесь вопрошаю вас!

В уединенье величавом

Слышнее ваш отрадный глас…

И т.д.

Нужно свирепо ненавидеть Пушкина, и наших детей, чтобы предлагать двенадцатилетнему школьнику такой архаический текст, полный славянизмов и непостижимых метафор.

Я не говорю, что советские школьники при их понятливости и упрямом трудолюбии, не могут в конце концов одолеть эти дремучие строки. Могут. Но не требуйте, чтобы с именем Пушкина после этой тяжелой работы была у них связана радость.

Между тем, если бы составители программы вместо «оракулов» и «суетных оков» дали детям такие стихи, как, например, «Ворон к ворону летит», «Вурдалак», «Бонапарт и черногорцы» и прочие, изучение Пушкина стало бы для шестиклассников праздником».

Так вот эти стихи все включены в эту книгу, разумеется.

«Если же Наркомпросу не терпится заявить малышам о либеральных симпатиях юноши Пушкина, пусть даст им четыре стиха из «Деревни» (ровно четыре, не больше!):

Увижу ль, о друзья, народ неугнетенный

И рабство, падшее по манию царя,

И над отечеством свободы просвещенной

Взойдет ли наконец прекрасная заря? –

Да концовку из послания к Чаадаеву. Это сбережет семь или восемь часов для более полезных занятий. И, главное, с именем Пушкина не будет у школьников связано представление о какой-то сплошной тарабарщине, которую одолеваешь, тоскуя и тужась.

Но Наркомпрос упорно скрывает от них того Пушкина, которого они могли бы полюбить. Даже одиннадцатилетним ребятам (в пятом классе) он навязывает «Дубровского» и «Зимнее утро», то есть опять-таки то, что нисколько не соответствует их возрастным интересам.

Они на всю жизнь влюбились бы в Пушкина, если бы им дать, например, «Делибаша»:

Делибаш уже на пике,

А казак без головы!»

Я вспоминаю в этой связи, что, когда я читал книжку Лидии Корнеевны Чуковской «Памяти детства», вначале она называлась «Памяти моего отца», книжку, которая была написана сразу после смерти Корнея Ивановича в начале 1970-х годов, но которую Лидия Корнеевна не могла выпустить в Советском союзе, потому что ее исключили из Союза писателей за разного рода правозащитную деятельность. И книга вышла сначала по-русски в Америке, первый раз она появилась в Советском союзе в самом конце 1980-х годов. Сейчас она издана уже много раз. У меня в руках томик из собрания сочинений Лидии Чуковской. И вот она здесь пишет, как раз, как Корней Иванович воспитывал их стихами. Но воспитывал стихами – ритмом, музыкой, звукописью. Очень коротенькая цитата из Лидии Корнеевны:

«Очень полюбился нам также веселый пушкинский «Делибаш», – пишет Лидия Корнеевна от лица себя – маленькой девочки, то есть она пишет это, вспоминая, как она была маленькой, – Перестрелка за холмами;

Смотрит лагерь их и наш;

На холме пред казаками

Вьется красный делибаш.

Пушкин предостерегает казака от делибаша и делибаша от казака; но напрасно.

Мчатся, сшиблись в общем крике…

Посмотрите! Каковы?..

Делибаш уже на пике,

А казак без головы.

Ритм – лучший толкователь содержания. Хотя речь идет тут о войне, о двойном убийстве, – ритм говорит об игре. Недаром в другом четверостишии Пушкин называет кровавую стычку «лихой забавой». Никакого ужаса эти стихи не внушают, напротив, веселье. И мы, подчиняясь истине ритма, при всякой удаче: соскочишь ли с забора, вывернешь ли тяжелый камень, отгонишь ли осу, собьешь ли сосульку, орали:

Посмотрите! Каковы?..

Делибаш уже на пике,

А казак без головы!»

Вот это желание влюбить в Пушкина, а через уже эту влюбленность потом, опираясь на эту влюбленность, рассказать о всех исторических и прочих реалиях, которые необходимы при понимании пушкинских стихов, об этом болела у Корнея Ивановича голова и сердце. И повторюсь, мне очень грустно и жалко, что его книжка Пушкина, составленная им, до сих пор не переиздается. Мне кажется, что и сегодняшние юноши старшеклассники и гуманитарии будущие, и не гуманитарии оценили бы эту книгу, которая вроде бы начинается «Пророком» и заканчивается «Памятником», а между тем, я не представляю другого человека, который предпоследним стихотворением поставил бы:

Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —

Летят за днями дни, и каждый час уносит

Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем

Предполагаем жить… И глядь — как раз —умрем.

На свете счастья нет, но есть покой и воля.

Давно завидная мечтается мне доля —

Давно, усталый раб, замыслил я побег

В обитель дальную трудов и чистых нег.

Мне кажется, полюбить Пушкина через книжку, составленную Корнеем Ивановичем можно.

Я ничего не сказал об отражении Пушкина в отражении Пушкина в сказках Чуковского – это я предоставляю дорогим зрителям сделать самим. Но вообще мечтается, чтобы не только следы Лермонтова, Некрасова, Дениса Давыдова, Гумилева – это то, о чем уже написано, были обнаружены в сказках Корнея Ивановича, но и следы Пушкина. Скажу только об одном, маленьком и очень явном следике, о его самой первой сказке «Крокодил». И вот кусочек из «Крокодила», под которым Корней Иванович поставил точную дату – 1916 год. Я напомню сюжет «Крокодила», там по городу Петрограду идет крокодил, мальчик Ваня Васильчев, который его не боится, вынимает игрушечную саблю, крокодил испугался, выплюнул городового, которого проглотил, собачку, которую проглотил. Ваня отпускает его в Африку. Крокодил приезжает в Африку, ябедничает, что он видел зоопарк. Африка вся идет на Петроград, схватили девочку лялечку и так далее. И вот эпизод – это шестая главка, Ваня просит отдать лялю, а звери говорят, что:

Если из плена вернутся тигрята,

Львята с лисятами и медвежата –

Мы отдадим тебе Лялю твою.

Но тут из каждого двора

Сбежалась к Ване детвора:

– Веди нас, Ваня, на врага.

Нам не страшны его рога!

И грянул бой! Война! Война!

И вот уж Ляля спасена.

В этих последних двух строчках – самом коротком описании батальных действий в русской литературе, я думаю и в мировой: «И грянул бой! Война! Война! И вот уж Ляля спасена» мы конечно слышим «Полтаву»: «И грянул бой, Полтавский бой!»

Вот один самый коротенький такой следик. Закончу тем же, чем и начал, словами Корнея Ивановича о Пушкине лирического свойства, более того, его одним из редких взрослых стихотворений. Сразу после войны в 1946 году он шел по улице Горького, ныне Тверской, снова, как она и была когда-то и в общем, на душе у него было нехорошо. В «Правде» выругали его военную сказку «Одолеем Бармалея», которая потом никогда не переиздавалась, кроме научных изданий, огромный был подвал в газете «Правда» – «Пошлая и вредная стряпня Чуковского». На войне погиб сын Борис, разбили бомбы квартиру старшего сына Коли, денег не было, в общем, все было нехорошо. И он увидел, как у памятника Пушкину няньки и мамки с детишками нарезают на колясках круги, дети играют. Может быть там даже в какие-то старинные времена было что-то вроде песочницы, не знаю, в общем, он остановился около этого дела, посмотрел и на душе у него потеплело и он, придя домой свои впечатления описал стихотворением:

Никогда я не знал, что так весело быть стариком.

С каждым днем мои мысли светлей и светлей.

Возле милого Пушкина, здесь на осеннем Тверском,

Я с прощальною жадностью долго смотрю на детей.

И, усталого, старого, тешит меня

Вековечная их беготня и возня.

Да к чему бы и жить нам

На этой планете,

В круговороте кровавых столетий,

Когда б не они, не вот эти

Глазастые, звонкие дети,

Которые здесь, на моем

Грустном, осеннем Тверском,

Бездумно летят от веселья к веселью,

Кружась разноцветной своей каруселью,

В беспамятстве счастья, навстречу векам,

Каких никогда не видать старикам!

По-моему, замечательное стихотворение и сейчас я думаю, что когда в Переделкино, где Корней Иванович прожил последние, пятнадцать то точно лет своей жизни, после смерти супруги, туда перевез весь свой архив и там образовался желанием его читателей, образовался музей, я думаю, что сейчас, когда современные младшие школьники будут продолжать меня спрашивать: «А бывал ли здесь Пушкин?» – то, поглядывая на их родителей, стоящих за их спинами, в общем, я смогу вполне уверенно сказать, что да, бывал, не раз и еще будет. Я рад, что мы поговорили, соединив рядом эти два имени и будем надеется, что это вступление в какую-нибудь будущую серьезную исследовательскую тему.