Павел Крючков, заместитель главного редактора журнала «Новый мир», заведующий отделом поэзии.
Старший научный сотрудник Государственного литературного музея («Дом-музей Корнея Чуковского в Переделкине»)

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Соединяя эти два имени – Чуковский и Пушкин, таких два громких имени, неизбежно попадаешь, даже в глубоком научном разговоре, попадаешь в такое пространство мифологии, или точнее мифологий. И с Пушкиным тоже ведь, потому что, ну я не знаю, может быть не все знают, никаким детским писателем Пушкин никогда не был и не мог им быть. В известном письме, где его просят прислать какие-то детские произведения, произведения для детей он сердито говорит, что про меня и так уже говорят, что я в детство впадаю и все эти сказки предназначались совершенно не для детского глаза и уха, а стали детскими и любимым детским чтением, как мы с вами знаем. Действительно, спроси сейчас про «Золотого петушка», «Про царя Салтана», про «Рыбака и рыбку» – для кого – для детей вам ответят, конечно же.

А с Чуковским, я всегда в музее шутливо рассказываю, что Корней Иванович хорошо представим в виде айсберга. Северный Ледовитый океан, на вас плывет гигантская гора льда и на ней написано «Мойдодыр», «Муха-Цокотуха», «Федорино горе», «Чудо-дерево», «Краденое солнце», «Крокодил», «Балмалей», «Тараканище», «Телефон». Но, что такое айсберг – над водой торчит десятая часть, а там внизу? А там от «Чехова до наших дней», «Рассказы о Некрасове», «Живой, как жизнь» о русском языке, «Высокое искусство» об искусстве перевода, десяток книг критических, написанных в самом начале XX века и так далее, и так далее. Конечно время меняется, и мы в музее Чуковского рассказываем о взрослом Чуковском очень много и сам он себя считал в первую голову взрослым писателем. Но перешибить невозможно. Вспомним поговорку про обух и плеть – невозможно. Так и будет всегда, он будет Корней Иванович в сознании читателя – детский писатель, автор знаменитых волшебных сказок. И Пушкин будет в сознании широкой публики все-таки прежде всего лирический поэт.

В 1991 году у поэта Александра Кушнера, совсем недавно, мы сейчас записываемся осенью 2016 – ему исполнилось 80 лет, с чем я сердечно, пользуясь случаем, поздравляем. Вышла книга «Аполлон в снегу». Книга размышлений о поэзии. Мне было приятно встретить там Корнея Ивановича. «Корней Чуковский, – пишет Кушнер, – разве это только детский поэт? Это недооцененный поэт, виртуоз, мастер поэтической интонации. Здесь и гнев: “Ах ты гадкий, ах ты грязный, неумытый поросенок”, – и благостная умиротворенность: “Рано утром на рассвете умываются мышата, и котята, и утята, и жучки и паучки”, – и бодрость, переходящая в радость: “Надо, надо умываться по утрам и вечерам”, – и рыдание “Да какая же мать согласится отдать своего дорогого ребенка – медвежонка, волчонка, слоненка”. А за всем этим стоит прелестная ирония. И для всего этого был создан свой – единственный, неповторимый стих, особая поэтика. Вспомним, в разговоре об Онегине «неповторимая немецкая строфа». Особая поэтика, одна из примет которой специальное, нигде больше не встречающееся удлинение строки, не рифмующейся с другими стихами: “Но быки и носороги, отвечают из берлоги: Мы врага бы на рога бы, только шкура дорога бы и рога нынче тоже недешевы”».

Есть исследования замечательного поэта Яна Сатуновского, которое посвящено этой особой Чуковской строфе. Дальше пишет Кушнер: «А звукопись какая, у Чуковского, как у всякого поэта есть своя традиция – это между прочим русская традиция XIX века, русская поэзия XIX века, которую он имитирует, даже пародирует необычайно изобретательно. Тут и Некрасов, недаром он им так пристально занимался, и Лермонтов, и, например, Денис Давыдов, действительно: “Вдруг откуда-то летит маленький комарик, и в руке его горит маленький фонарик”, – это сделано по образцу стихов Дениса Давыдова» – пишет Кушнер, – это стихи о Чаадаеве такие жесткие: “Старых барынь духовник, маленький аббатик, что в гостиных бить привык в маленький набатик”. Другой пример: “У Кокошеньки всю ночь был сильный жар, проглотил он по ошибке самовар. Как же мы без самовара будем жить, как же чай без самовара будем пить?”, –   что это так напоминает, неужели Анненского: “Наша улица снегами залегла, по снегам бежит сиреневая мгла, а у печки то никто нас не видал, только те мои, кто волен да удал”. Есть у Чуковского и свои блаженные, бессмысленные слова, например: “И одно только слово твердит: Лимпопо, Лимпопо, Лимпопо”. Но в отличие от серьезной взрослой поэзии в стихах Чуковского все построено на чрезвычайно быстрых переходах от одного чувства к другому, гнев готов моментально смениться на милость, страдания на радость и за всем этим проступает условность, игра, так как это всего лишь имитация гнева, имитация скорби».

Это понятно почему, потому что это стихи для детей. Корней Иванович говорил, что ребенок маленький, воспринимая стихотворную речь, может воспринимать ее только как последовательность сменяющихся сюжетных ходов, в этом смысле Кушнер абсолютно прав.

И хочется мне, не так давно это стало доступно, прочитать удивительное письмо Чуковскому от еще одного читателя его и взрослого поэта Арсения Тарковского. Это письмо было не так давно опубликовано в книге воспоминаний о Чуковском, выпущенной христианским издательством «Никея». Смотрите, что случилось, Тарковский в январе 1962 года пишет, очевидно купил книжку «Чудо-дерево» – это сборник сказок Чуковского, но я еще раз повторю, что все сказки Корнея Ивановича главные, написанные стихами.

«Для меня Ваша книга открытие, хотя я и раньше знал, что Ваши стихи для детей хороши, но мне казалось, что они уж не для меня – слишком давно я вышел из детского возраста. Книгу я купил ради «Крокодила», который был у меня в детстве, – это первая сказка Корнея Ивановича 1917 года, – и прочитал «Чудо дерево» от корки до корки. Прочитал и обрадовался, особенной радостью присутствия при чуде настоящей для всех возрастов поэзии. Особенно русский язык среди языков богат спрятанной чуть ли не в каждом слове метафорой и подлинная большая русская поэзия сильнее и смелее, чем поэзия на других языках, умеет пользоваться этим свойством так, что слова начинают светиться, загораясь одно от другого. И чем этот взаимосвет, что за дикое слово, ощутимей, тем стихотворение мне больше по сердцу. У Блока было: “И военною славой заплакал рожок”, у Пушкина: “Облатка розовая сохнет на воспаленном языке”, у Некрасова: “Понапрасну ты кутала в соболь соловьиное горло свое”. Сила этих примеров, не только в сопряжении взаимоотдаленных смыслов, а в том, что в словах, вошедших в стихи, как в коробках, лежат метафоры, как египетские фараоны в гробницах, и при соприкосновении гробниц фараоны просыпаются и начинают разговор. Это свойство я открыл в Ваших стихах, якобы предполагаемых только для детей. “Золоченое брюхо поглаживая, вдруг откуда-то летит”».

Дальше, но это если бы у нас был разговор Чуковский и Шекспир, дальше удивительное любимое мною определение: «Ваши сюжетные выдумки поразительно общечеловечны, это Шекспир для детей в лучшей интерпретации: вот силы зла, вот силы добра, вот их битва и кода судьбы». И дальше Тарковский пишет о том, что он готов говорить о Чуковском, о его стихах, как чтении для взрослых долго и бесконечно. Это удивительно искреннее и очень интересное письмо, которое может быть могло бы послужить тем, кто захочет задуматься о том, что такое поэзия Чуковского, детская она, или взрослая, или она «всехняя», как говорят дети, это письмо действительно может помочь в этом разобраться.