Blog

Home - 27.02.2017

Ирина Языкова, искусствовед, кандидат культурологии

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Среди передвижников был удивительный художник – Николай Николаевич Ге. Когда он представил на выставке передвижников картину «Тайная вечеря», ему все рукоплескали, потому что картина оказалась необычной.

В темной комнате собралась горстка людей, которая, скорее, ассоциировалась с компанией заговорщиков, чем с апостолами. На ложе возлежит Христос, в Котором многие современники узнавали портретные черты Герцена. И спиной к нам, в плаще, как бы отбрасывая черный свет, стоит предатель Иуда – на него устремлены все, особенно обвиняет его апостол Петр – и собирается уйти.

Эта трактовка евангельского сюжета с явным революционным подтекстом, конечно, понравилась и передвижникам, и современникам, молодежи. Все рукоплескали Николаю Ге. Вот родился новый художник. Его очень превозносил Стасов и т.д.

Но сам Ге вскоре понял, что его не удовлетворила его трактовка, и, все глубже читая Евангелие, он понял, что нужно искать совсем другие основания. Конечно, большим поворотным моментом для него стало знакомство с Толстым. Сначала он увлекся «Евангелием Толстого», стал его последователем, даже бросил на некоторое время живопись, уехал в свое имение в Харьковскую область, чтобы, как учил Толстой, пахать там землю, заниматься крестьянским трудом и т.д. Но, как художник, он не мог долго оставаться без живописи и снова возвращается к ней, причем возвращается именно к евангельской теме.

Ге перерастает Толстого, потому что идет глубже. Ведь Толстой исключил из своего «Евангелия» не только все чудеса, он дал абсолютно плоский человеческий образ Христа, в котором нет даже человеческой глубины, то есть это такая дидактика – что такое хорошо и что такое плохо для взрослых людей. Это, конечно, не удовлетворяло Ге, и он стал искать образ Христа.

Когда через несколько лет он представил свои картины, случилась сенсация. Не то что его стали подзабывать, но какое-то время он не участвовал в выставках и вдруг выставляет картину «Что есть истина?».

Если в картине «Тайная вечеря» свет направлен на положительных героев, а отрицательные находятся в тени, то здесь, наоборот, залитый светом Пилат, в тени прижатый к стене стоит Христос, и Пилат вопрошает Его «Что есть истина?» Мы не сомневаемся в ответе, не только зная евангельский сюжет, но и потому, что видя свет, который делает из Пилата золотого тельца с бычьей шеей, и тень, падающую на Христа, почти вдавленного в стену мощной силой земной власти прокуратора, понимаем, что правда все равно остается за Христом. Мы не сомневаемся, Кто здесь есть истина.

Эта необычная трактовка тоже разделила общество пополам: многие принимали эту картину и многие не принимали. Еще больший скандал вызвали картины, где Христос был не только в сниженном образе человека, но и, можно сказать, почти безобразном. Это «Голгофа», где показано распятие. «Виновен», где необычным фрагментарным моментом выхвачен жест указующего перста, показывающий на трех разбойников, а для осуждавших Христос был одним из них. И стоящий в центре Христос, Которого мы фактически не узнаем: действительно стоят три разбойника, которых осудили. И почему же – вопрошает публика, – мы должны видеть в этом Христа? Это действительно было богохульством, цензоры снимали эти картины с выставок.

Ге продолжал это писать, более того, он говорил: я вам покажу такого Христа, Которого вы не знали. Я сотрясу ваши мозги – он выражался даже так грубо – таким образом Христа. Почему такой образ Христа? Говорили, что это не евангельский образ Христа. Но давайте вспомним, как о Христе говорил, например, Исайя: не было в Нем ни вида, ни величия, Он взял на себя все наши немощи и болезни и понес наши грехи. Именно такого Христа и увидел Николай Николаевич Ге и писал его и в «Суде Синедриона» и в других картинах, из картины в картину показывая эту крайнюю степень унижения, крайнюю степень того, на что пошел Христос ради любви.

Это была революция. Революция не только в образе Христа, но и в том, как Его подавал Ге. Говоря о языке картин Ге, который тоже не был понятен современникам, мы понимаем, что он предвкушал, был таким пророком живописного языка уже XX века.

Николай Ге: поиски истинного Христа

Александр Мраморнов, кандидат исторических наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Священный Собор Православной Российской Церкви 1917-1918 годов, конечно, собрался не просто так. Он был призван обсудить весь огромный комплекс проблем, возникших за огромный синодальный период русской церковной истории.

Может быть, одной из таких проблем, не самых главных, но ощущавшихся соборянами, была проблема духовного образования. В общем система духовного образования Русской Церкви предреволюционного и революционного периодов достаточно хорошо известна: академии, семинарии, духовные училища. Но, наверное, ядром их были духовные семинарии, поставлявшие кадры для русского духовенства. Из них, собственно, и выходило большинство тех, кто служили Церкви в течение всей своей жизни.

И вот эта сфера церковной жизни находилась в глубочайшем кризисе в конце XIX – начале XX века. На мой взгляд, этот кризис показывал, что в системе управления Церковью есть серьезные проблемы, которые необходимо решать. Священный Собор, как мы хорошо знаем, решал эти проблемы в ситуации достаточно необычной – ситуации революционной. Тогда было неясно, что станет с его решениями. Но это другой вопрос, а я хочу показать картину того, что происходило с духовными школами до революции, до того как собрался Собор.

Я предпочитаю называть то массовое и мощное движение, которое возникло в духовных школах на рубеже веков, антисеминарским движением. Действительно, ведь семинарии создавались в Русской Православной Церкви как первые учебные заведения, очерченные рамками закона и точных церковных постановлений. Не просто домашние школы или школы при архиереи или храме, а действительно серьезные школы подготовки будущих пастырей и архипастырей Церкви.

К сожалению, то, что задумывалось еще в XVIII веке и создавалось реформами начала XIX, к концу XIX, а тем более в начале XX находилось в состоянии серьезного кризиса. Прежде всего он проявлялся в том, что духовные школы стали сословными. Практически 90 с лишним процентов студентов любой семинарии были детьми духовенства. Представители других сословий по тем или иным причинам не могли проникнуть в стены семинарий, для того чтобы получить духовное образование и стать священниками. Это было трудно.

С другой стороны, дети священников с большим трудом, когда они не хотели, как их отцы, стать служителями алтаря, с трудом проходили в светские учебные заведения, например гимназии. Это тоже было сопряжено с определенными проблемами. Эта сословная замкнутость безусловно мешала обновлению состава духовенства и, может быть, какой-то идейной свежести, которая всегда необходима в свободном служении Богу.

В 1884 году Синод под влиянием уже нового обер-прокурора Константина Петровича Победоносцева принимает новый семинарский устав, который был буквально наполнен благостными пожеланиями, идеальными положениями, но на деле многие из них так и не начали работать. Если еще в 70-е годы XIX века семинарии бунтуют еще против каких-то бытовых неурядиц, заведенных порядков, то с середины 80-х годов эти бунты становятся регулярными. В чем была их причина? Наверное, в том, что именно высшее церковное управление занималось больше администрированием семинарий, чем приведением их в соответствие с духом церковности, теми задачами, которые затем должны были выполнять их выпускники.

В частности системной ошибкой была частая смена руководства духовных школ. В общем, можно откровенно говорить, что ректоры и инспектора духовных семинарий чаще всего использовали эту должность в качестве какого-то карьерного шага. Часто представители так называемого ученого монашества занимали ректорские должности, для того чтобы потом продвинуться на должность настоятеля монастыря или архиерея.

Также во многих внутренних сферах жизни семинарий господствовал формализм. Учебные программы были устаревшими, преподавали их по старым методологиями, и гимназии в этом смысле значительно опережали семинарии. При существовании многочисленных запретов в семинарии – что, в общем-то, достаточно логично, не учитывался возраст семинаристов. Надо сказать, что в старших классах гимназий учились подростки, которым было 15–17 лет, а семинаристы проходили тот же курс с опозданием в 4–5 лет, и, когда они заканчивали семинарию, им было примерно 21–22 года. А многие наставники семинарии относились к ним в целом как к детям, которым еще 14–15 лет.

Синодальные инструкции очень строго ограничивали повседневную жизнь семинаристов, в частности они фактически приравнивали посещение публичных библиотек, концертных залов или каких-то других культурных мест к посещению кабаков или иных мест, вредных для нравственного здоровья молодых людей. Все это вело к определенным трудностям в последующей жизни семинаристов: они не были знакомы с реальной общественной повесткой. Часто, будучи рукоположены сразу после окончания гимназии в 22–23 года, они отправлялись служить на приход, не умея найти общего языка со своей паствой. В этом была огромная трудность.

Но и сами семинаристы ощущали себя неудовлетворенными, отсюда семинарские бунты, доходившие в эпоху первой русской революции 1905–1907 годов до убийств ректоров, инспекторов духовных семинарий. Все это очень плохо сказывалось на состоянии духовной школы: она бурлила, постоянно находилась в турбулентном состоянии. К сожалению, четкие и продуманные выходы из этой ситуации были обозначены только лишь Священным Собором 1917–1918 годов, в то революционное время, когда духовная семинария лишилась постоянного и надежного финансирования и ее дальнейшая судьба была под большим вопросом. В этом была трагедия дореволюционной духовной семинарии Русской Православной Церкви до проведения Собора. Но в этом опыте жизни духовной школы до революции, конечно, есть много ценного и для наших дней. И ошибки, сделанные в поздний синодальный период истории Русской Церкви, необходимо не повторить в будущем. Для этого очень важно изучать историю духовной школы до революции и то, как рассматривались проблемы духовной школы сто лет назад на Священном Соборе 1917–1918 годов.

Семинарское движение конца XIX начала XX веков

Василий Цветков, доктор исторических наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Тезис, который сейчас озвучивается достаточно часто, звучит примерно так: Белое движение полностью зависело от иностранной поддержки, полностью зависело от Запада и уже одним этим дискредитировало себя и демонстрировало свою полную антинародную сущность. Попробуем разобраться, насколько подобного рода обвинения соответствуют действительности.

Начать, наверное, лучше всего с того, что все белые лидеры: генералы, адмиралы заявляли о верности союзническим обязательствам. Что означала эта формулировка? Прежде всего то, что созниками признавались страны Антанты. Ведь Белое движение выросло из Первой мировой войны, формироваться оно стало еще в то время, когда Первая мировая война продолжалась. И то, что большевики подписали Брестский мирный договор, воспринималось белыми как величайшее государственное преступление. Исходя из этого, белые заявляли о верности Антанте, а именно: Англии, Франции и тем странам, которые примкнули к Антанте в период Первой мировой войны. Ни о каком союзе с Германией, даже гипотетически, речь быть не могло.

Показательный пример: когда лидер кадетской партии Павел Николаевич Милюков оказался в 1918 году в Киеве и в письмах генералу Алексееву на Юг России писал о том, что Белой армии нужно ни больше ни меньше, как переменить свои лозунги и даже пойти на переговоры с Германией ради восстановления монархии и победы над большевиками, в ответных письмах он получал достаточно четкий и ясный отказ. Верность союзника, верность Антанте декларировалась как обязательная.

А что же сама Антанта? Тут мы должны сказать, что страны наши союзники и потенциальные союзники по первый мировой войне оказались по отношению к белому движению гораздо более рациональны и прагматичны. Они расценивали белых постольку, поскольку это была потенциальная власть, которая, может быть, установится в России и, может быть, будет осуществлять какие-то свои демократические преобразования, заявления, которые делали и Колчак, и Деникин, и Алексеев, и многие-многие другие. Но до тех пор пока эта власть не станет реальной властью, то есть пока не будет одержана победа в Гражданской войне, до тех пор, пока белые армии не войдут в Петроград или Москву, говорить о юридическом признании белого движения, признании его де-юре, ни в коем случае нельзя.

Более того, если мы посмотрим на историю этих стран после окончания Первой мировой войны, то в той же Англии, Франции, Соединенных Штатах Америки мы видим достаточно мощные и влиятельные политические силы, которые категорически не стремились к сотрудничеству с белыми, а, наоборот, поддерживали советскую власть, советскую Россию. Это и коммунисты, и социал-демократы, и очень многие либеральные политики в Англии, Франции, Америке, которые считали, что Белое движение – это движение черносотенцев, националистов, это движение реакционеров, движение людей, которые хотят восстановить прежнюю, старую самодержавную страшную Россию, «тюрьму народов». В этом отношении политики Запада почти полностью повторяли тезисы красной большевистской пропаганды, как ни странно это покажется.

Конечно, на это можно возразить: а как же поставки вооружения, продовольствия, поставки сырья, которые действительно осуществлялись и играли очень большую роль и на белом Юге, и в Сибири, и других регионах Белого движения. Но здесь уместно отметить, что данного рода поставки ни в коем случае нельзя расценивать как некий подарок, некую безвозмездную щедрую помощь, которая оказывалась белым. Здесь чисто коммерческий расчет. Знаменитые поставки вооружения, производившиеся в армию Колчака, делались под залог имущества, которое находилось за границей и о котором на тот момент можно было сказать, что оно принадлежит белой власти, поскольку советское правительство страны Антанты тоже не признавали, пока шла Гражданская война. Расплачивались сырьем, какими-то стратегическими запасами. Еще раз подчеркну, что все эти поставки не носили бескорыстного характера.

И когда используется знаменитая фраза Черчилля в отношении армии Деникина: «Это моя армия», то это уместно сказать только применительно к самому Унстону Черчиллю, потому что, будучи лордом Адмиралтейства, военным министром, он на свой страх и риск, вопреки указаниям Луи Джорджа и даже вопреки указаниям парламента, оказывал эту помощь. Правда, это помощь была достаточно ограниченной. Как только к осени 1919 года стало ясно, что Белое движение уже не сможет одержать военную победу, англичане одни из первых отказались от дальнейшей поддержки Белого движения. Все английские воинские контингенты были выведены с территорий, контролируемых белыми. И последней страной, поддерживавшей белых которая тоже имела сугубо коммерческие расчеты, оказалась Япония на Дальнем Востоке.

Что касается чехословацкого корпуса, то его выступление сыграло очень важную роль в поддержке белых на востоке России. Но не стоит забывать, что чехи выступили не потому, что онихотели помочь Белому движению, а лишь потому, что им грозила реальная опасность быть разоруженными и выданными на расправу своим вчерашних соотечественникам в Австро-Венгрию и Германию. Поэтому они поднимают восстание после заключения Брестского мира.

Аналогичная ситуация с помощью на белом Севере. Да, здесь действительно высаживались очень активные военные контингенты, и английские, и американские, и французские, но опять же не для того, чтобы поддержать власть белых, а для того чтобы обеспечить вывоз вооружения с тех складов, которые находились на белом Севере еще со времен Первой мировой войны.

Вот такая прагматичная политика. Де-юре белые правительства были признаны только дважды. Первый раз де-юре правительство Колчака признала Югославия, и здесь действительно был акт, как тогда говорили, славянской солидарности. Сербия как страна, ставшая стержнем Югославии, признает правительство Колчака в благодарность за ту помощь, которую Россия оказывала Сербии во время Первой мировой войны.

Другой акт юридического признания – это признание правительства генерала Врангеля Францией, но опять же с тем расчетом, что крымское правительство генерала Врангеля вместе с Румынией, Польшей, прибалтийскими республиками станет неким буфером по отношению к Советской России. Буфер – малая Антанта, как его еще называли, которая будет изолировать Советскую Россию от остальной части Западной Европы.

И последний момент, который тоже очень важно отметить. Министр иностранных дел Сергей Дмитриевич Сазонов, человек, бывший аз тем самым министром, который объявил о начале Первой мировой войны, являлся министром иностранных дел в правительстве адмирала Колчака и, будучи в Париже, очень активно стремился выступать на Версальской конференции с защитой российских интересов. Сазоновым была разработана программа внешнеполитического курса России на период после окончания Гражданской войны. В этой программе мы в частности видим заявление о приоритете российских интересов на те земли, из-за которых, собственно, начиналась Первая мировая война, – это прежде всего территории Галиции, Буковины. Это претензии России на особый режим черноморских проливов. Претензии Российского государства на особый статус Армении, который ни в коем случае не должен приводить к тем фактам геноцида, которые действительно имели место после окончания Первой мировой войны. И, конечно, это ни в коем случае не какие-то территориальные уступки иностранным государствам. «За помощь ни пяти русской земли» – эта фраза Деникина очень точно характеризует его позицию по отношению к союзникам.

Поэтому тезисы о продажности Белых режимов, говорить о том, что Белое движение полностью зависело от Запада, и Запад был заинтересован именно в том, чтобы его всячески поддерживать, нуждаются в очень серьезной корректировке.