Blog

Home - 31.03.2017

Иерей Стефан Домусчи, кандидат философских наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Наиболее подробно представления о совести в Новом Завете выражены апостолом Павлом. Как раз в его богословии мы встречаем очень подробные рассуждения. Более того, он около тридцати раз употребляет само слово «совесть» – «синидисис». Так что можно говорить, что апостол Павел – это богослов совести, тот, кто вообще наиболее подробно говорит о ней в Священном Писании.

Говоря об его представлениях, можно начать с отрывка из 2-й главы Послания к Римлянам, где он говорит, что язычники имеют совесть, которая обращается к закону и которая ведет их по пути добра или, наоборот, обличает, если они совершают нечто злое. Уже в этих словах видны представления апостола о том, что Бог, сотворяя человека, каждому из людей дал нравственный закон и способность на этот закон ориентироваться, дал некого внутреннего судью, который обличает или оправдывает человека на пути его нравственных решений.

Апостол Павел говорил о совести подробно, но можно выделить несколько наиболее интересных моментов, для того чтобы подробно на них остановиться. Первое – это ситуация с Коринфской церковью, с немощными коринфскими братьями. Заключалась она в следующем: в Коринфе были люди, которые, не боясь, вкушали идоложертвенную пищу, и были те, кто смущались, видя, что это делают христиане. Апостол, с одной стороны, пишет, что идол в мире есть ничто и вкушать эту пищу не страшно, потому что по большому счету идолы ничего собой не представляют, поэтому не важно, кому посвящена пища, вся она божия. И если ты верующий, тебе не важно, что это за пища, ты можешь есть любую, если это никого не смутит. Но в то же время он говорит, что есть еще люди, которые до сих пор верят в идолов. Не то чтобы они им поклоняются, а просто верят, что идолы что-то значат; они уже верят в Бога, но также боятся идолов как некоторых существ, которые за ними скрываются. И Павел говорит, что эти люди немощны, потому что еще верят в идолов. И если эти немощные братья увидят брата, который воспринимается ими как сильный в нравственном смысле, расположит их тоже есть идоложертвенное, но в отличие от тебя, как пишет Павел, знающего, что идолы – это ничто, они будут думать, что идол – это нечто, а ты вкушаешь пищу. То есть фактически ты сам для себя знаешь, что не грешишь, но люди, которые смотрят на тебя и думаю, что ты грешишь и позволяешь себе это, тем самым сами расположатся ко греху, и уже для них это будет именно грехом, потому что они будут думать, что так нельзя, но увидев тебя, поступающего таким образом, и сами будут так поступать.

В данном случае совесть оказывается несовершенной: она зависит от знания, от того, насколько человек информирован, насколько он верит в Бога или в идолов и ориентируется еще на какие-то прошлые свои страхи, когда он был язычником. Апостол Павел говорит, что в принципе человек сильный, нравственный и глубоко верующий может поступать по уверению собственной совести, но при этом должен считаться с немощной совестью других. Апостол говорит: если ты сам свободен так поступать, поступай, но старайся – и это для него очень важно – чтобы из-за тебя не погиб немощный брат. У Павла есть даже такая известная фраза: если то, что я ем мясо, смущает брата моего, не буду есть мяса вовек. То есть не буду делать нечто, что может сподвигнуть ближнего ко греху. Если для меня это не будет грехом, то для него может оказаться.

Еще одна очень интересная ситуация, где апостол Павел также говорит о совести, описана в Первом послании к Тимофею, в начале 4-й главы. Апостол говорит там о лжесловесниках, сожженных совестью своей, которые запрещают есть благословленное Богом и вступать в брак. Кто такие люди, «сожженные совестью своей»? Здесь есть возможность рассуждать двояким образом. С одной стороны, и есть святые, именно так говорившие, это грешники, которые настолько сожгли своими грехами совесть, что она больше не проявляет себя. С другой стороны, все же довольно странно видеть в этих лжесловесниках именно таких грешников, потому что, судя по словам апостола Павла, они очень ригористичны: они запрещают есть мясо, запрещают вступать в брак, они, напротив, чрезмерно завышают правила христианской жизни и апостол прямо называет их лицемерами. И, действительно, есть вариант второго прочтения: лицемеры, которые сожжены собственной совестью. То есть они сами своей мнительной совестью, которая очень строга, доводится до разных грехов и некоторых перекосов.

Очень интересно это место комментирует святитель Григорий Нисский: «Есть некоторые, которые искажают церковное учение, которые, оставив водительство Святого Духа, и наученные демоном, на сердцах своих выжигают некоторые язвы и знаки, гнушаясь творениями Божьими как бы нечистыми» и говорит: «считая брак делом гнусным, своими поношениями брака клеймят самих себя». То есть ложными представлениями о том, что брак – это неправильно, сами себя они загоняют в чрезмерно строгую, аскетическую жизнь. Можно встретить его дальнейшие слова: «У кого недостает целомудрия, тот развратен. А кто им избыточествует, тот сожжен совестью, как определяет апостол». Поразительно, что, как пишет Григорий Нисский, оказывается, можно избыточествовать целомудрием, в том смысле, что можно чрезмерно строго относиться к сфере собственной сексуальности, настолько строго, что даже запрещать себе брак или, как мы слышали у апостола, запрещать себе вкушение позволенной Богом пищи. В этом месте мы можем увидеть представление о мнительной совести, которое чрезвычайно интересно даже в сфере практической, например, таинства Исповеди.

Завершить разговор о представлениях апостола Павла о совести, можно его удивительными представлениями, на которые мы встречаем лишь намеки в Ветхом Завете и которых нет ни в античной, ни в месопотамской цивилизациях, – это представления о возможности чистоты совести, о том, что человек может иметь чистую совесть. Сам апостол Павел несколько раз пишет об этом: «мое сердце ни в чем меня не обличает», и в другом месте: «совесть моя не обличает меня ни в чем». Но очень важно, что чистоту совести он получает не от собственной праведности, не от того, что он как-то очень строго живет, а от того, что он крещен. То есть чистота совести – это дар Христа, который человек получает в таинстве Крещения.

Понимание совести апостолом Павлом

Андрей Григорьев, доктор филологических наук.

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Современный русский алфавит — это кириллица. Та самая кириллица, которая и была придумана в древности учениками Кирилла и Мефодия, как это считается в большинстве теорий о происхождении славянской книжности.

Различия между церковнославянским и русским алфавитом, собственно, между древней кириллицей и современной кириллицей в первую очередь заключаются в количестве букв: в русском современном алфавите 33 буквы, как мы все знаем, а исконно в древнеславянском языке, древнейшей кириллице количество букв доходило до 43. Древние тексты кирилло-мефодиевской эпохи до нас не дошли, но тем не менее ученые восстанавливают примерно 43 буквы. В церковнославянском алфавите — 40 букв. То есть, как мы видим, происходит постепенное сокращение букв алфавита. Почему это происходит?

Сокращение букв алфавита происходит в том числе и потому, что в древности существовали так называемые дублетные буквы, т. е. буквы, которые обозначали один и тот же букв, но имели разное написание. Многие дублетные буквы сохранились и в церковнославянском алфавите. Судьба и появление этих букв разные. Казалось бы, зачем для одного и того же звука предлагать разные буквы? В современном алфавите эта особенность с течением времени устранена, но исторически было по-разному.

Например, в церковнославянском алфавите существовали две дублетные буквы «зело» и «земля». Буква «земля» — это наша современная буква «з», а буква «зело» была дополнительно придумана Кириллом и Мефодием, для того чтобы отразить в алфавите особый слитный звук «дзе», который существовал в диалекте солунских славян. Но когда Кирилл и Мефодий приезжают в Великую Моравию, то в диалектах западнославянских языков такого звука нет. Поэтому буква «зело» стала дублетной и стала обозначать тот же самый звук, что и буква «земля».

Просто так исключить букву из алфавита было нельзя, поскольку буквы в древней традиции обозначали также цифры. Потому цифры и называются арабскими, что были сначала придуманы в Древней Индии, а потом приходят через посредство арабской культуры в Европу. Арабские цифры — это более универсальный инструмент: один и тот же знак можно использовать и для обозначения единицы, и десятков, и сотен. В то время как буквы четко распределялись: для обозначения десятков были одни, единиц — другие, сотен — третьи и т. д., так что этой системой был охвачен почти весь алфавит.

Соответственно, только когда Россия переходит на арабскую цифирь, официально это происходит начиная с Петровского времени, тогда получается, что буква «зело» высвобождается с обозначения определенной цифры, и ее постепенно выводят из употребления. Но в церковнославянском алфавите она сохраняется. Получается, что церковнославянский алфавит, церковнославянская книжность сохраняет древнейшие элементы, которые были в нашей культуре издавна. Сейчас эта буква «зело» употребляется только в корнях восьми слов в церковнославянском языке — это слово «зело» в значении «очень», «зло», «змий», «зверь», «зелье» в значении трава или овощ, «злак» — злаковое растение трава, «звезда», «зеница», т. е. зрачок и в однокоренных словах. То есть представление о том, что в церковнославянском языке есть такая особая буква «зело» как раз обогащает наше представление о культуре и алфавите более древних эпох.

Или, например, существовали две дублетные буквы — это «ферт» и «фета». «Ферт» — это та буква «ф», которая сохранилась в русском алфавите по сей день. В народной традиции она часто представлена во фразеологизмах, например «стоять фертом», то есть руки в боки, а «фета», аналог греческой буквы «тета» или «тхэта». И за той, и за другой были закреплены определенные числа.

Самое интересное, что в славянской традиции, в живом языке славянам вообще был чужд звук [ф] и [фе] (твердый и мягкий), но в заимствованных словах приходилось использовать эти буквы, соотносимые с двумя греческими, то есть «фета» с греческой «тхэтой» и «тетой», а «ферт» с греческой «фи».

И книжнику древности, да и сейчас трудно сказать, какая буква пишется в словах «Матфей» или «Марфа» и какая в словах «фараон» или «Стефан». Здесь тоже нужно либо знать греческий язык, либо просто смотреть в словарь. Но иногда тоже могут быть определенные подсказки. Если буква «фета» соотносится с греческой «тхэта», то «тхэта» на западноевропейской почве часто давала звук [т] и, соответственно, межзубный вариант типа [сэ]. То есть там, где в каких-то соответствиях в европейских языках мы находим слова, однокоренные со звуком [т], значит в них и по-церковнославянски, и по-гречески писалась буква «фета» или, соответственно, «тхэта».

Название проекта, в котором мы работаем, — «Фома». Как написать это слово по-церковнославянски: через букву «ферт» или через букву «фета»? К этому имени мы находим европейское соответствие — имя Томас и видим, что на месте русского [ф] европейская [т]. Это значит, что два этих звука восходят к греческой букве «тхэта», то есть в слове «Фома» надо писать церковнославянскую «фету».

В принципе здесь работает сопоставительная модель, кода мы можем через сравнение с материалом либо своего языка, либо других понять. что исконно было в том или ином месте алфавита, в графическом облике слова. Эта идея сравнения применима к анализу вообще любых явлений.

Достаточно большое количество дублетных букв существовало в церковнославянской традиции, даже больше, чем в древнецерковнославянском, потому что через дублетные написания передавалась особая информация. Например, разное начертание дает нам информацию о начале слова или о грамматических формах. Допустим, в чуть более поздней церковнославянской традиции существовало широкое и узкое начертание буквы «есть». Если начинать слово, то употребляется «есть» широкий, соответственно, в иных местах может употребляться узкое «есть». Также это употребляется для орфографического различения некоторых словоформ.

Поэтому, когда мы сравниваем алфавиты, то видим, что русский алфавит, в общем-то, двигался в стремлении устранить те буквы, которые оказываются чуждыми русскому языку, дублетные буквы, различные начертания одной и той же буквы для какой-то дополнительной информации. В целом в русском алфавите 33 буквы, а в церковнославянском 40, то есть получается, что основа алфавита с течением времени в языке сохранена.