Литература русского изгнания

Вера Соколова, преподаватель Российского Православного Университета.

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

В русской эмиграции XX выделяют традиционно три волны. Первая волна, связанная с революцией и Гражданской войной. Вторая волна была уже связана с Великой отечественной и это были люди, которые были перемещены за границу по сути помимо их воли. Это были перемещенные лица, которые после окончания войны не захотели, или не смогли вернуться. И третья волна русской эмиграции связана уже с последующими советскими годами.

Вторая и третья волна достаточно серьезно отличаются от первой. Отличаются в культурном плане, отличаются в менталитете. Между собой вторая и третья волна, их представители, имели достаточно хорошее общение, а вот с первой волной не получалось войти в такой контакт и не потому, что люди не хотели, а потому что они были из разных миров. Вторая и третья волна были уже производством советским, а первая волна представляла собой тот ушедший дореволюционный мир, который оказался за пределами России.

Исход, произошедший после революции был несравним с другими исходами. За границей оказалось около 2 млн человек, причем большинство из них уезжало без особой радости, некоторые были просто высланы. Надо понимать, что первая волна внутри себя тоже имела определенное деление – она делилась на три поколения. Старшее поколение – это те, кто уезжал за границу, уже будучи состоявшимися на тот момент авторами, авторами, которые завоевали свою популярность, были знакомы читателям. Приведу несколько имен для примера – это Бунин, Куприн, Шмелев и многие другие. Было еще среднее поколение, которое представляло определенную прослойку между старшими и младшими. Это было поколение тех, кто успел начать свою литературную деятельность в России, но пик их творческой активности, полный взлет их таланта произошел уже за рубежом. Однако, все-таки, они успели приобщиться к той культуре ушедшей.

В этом смысле младшее поколение, то незамеченное поколение, оказалось в намного более худших условиях, чем их более старшие сверстники. Младшее поколение – это те, кого увозили за границу детьми, уезжали родители, забирали с собой естественно своих детей. И понятно, что в этой ситуации, их творческое становление на чужой культурной почве имело ряд определенных особенностей и значительно отличалось их литературное мироощущение от тех, кто успел состояться. И в целом, младшее поколение, то незамеченное поколение, оно выразило боль человека без родины, человека посткатастрофы и это очень ярко звучит в их произведениях и их боль имеет особый оттенок по сравнению с теми воспоминаниями, которые конечно тоже окрашены болью у двух других поколений. Когда производилось исследование дневников младшего поколения, и не только поэтов и писателей, но и просто детей эмигрантов, выделялась такая особенность, что революция в их сознании провела очень резкую черту, которую лучше назвать даже не чертой, а пропастью. Мирная жизнь, какие-то светлые детские воспоминания, которые встречаются практически у каждого человека, если он начнет вспоминать свое детство, вот этой чертой революции и Гражданской войны практически отрезаны.

Дневники младшего поколения начинаются примерно так: «Тогда мы жили в Петрограде, а потом убили папу…» – ну и дальше соответственно скитания, бег и то, как человек оказался за границей. Поэтому они не застали Россию мирную, они застали Россию эпохи смуты и естественно они к тому миру пытались дотянуться через культуру, через слово, сохранить эту культуру в себе и себя через нее. Именно поэтому у представителей этого поколения детей эмигрантов была такая тяга к литературе и тяга к слову. Вот уже у их детей такого повального желания писать не было. А младшее поколение, они стремились выразить себя через слово и даже, кто, в общем-то, в обычной жизни никогда не взялись бы за перо, здесь брались и пытались что-то написать. Например, сын поэта Юрия Сафиева, вспоминал такой курьезный случай, рассказанный ему отцом, когда однажды некая молодая женщина пришла оформляться в Союз молодых писателей и поэтов – это видел как раз Юрий Сафиев и, когда ее спросили о том, что же она написала, какие произведения она имеет в своем багаже, она ответила: «Я еще ничего не написала, но чувствую в себе потребность и желание писать, поэтому я уже ощущаю себя художником слова». И это действительно характерно, хотя история немножко юмористическая, но тут юмор с таким печальным оттенком. Эти люди через слово пытались найти себя, реализоваться за все, что им было недодано в их жизни.

Поэтому в младшем поколении такое количество поэтов и писателей. Может быть это поэты и писатели не первой величины и иногда даже не второй, но штук двадцать имен достаточно талантливых авторов мы совершенно спокойно можем насчитать.

Вера Соколова, преподаватель Российского Православного Университета.

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Общеизвестна фраза, которую применяют эмигранты к себе, и исследователи вспоминают, когда говорят о русской эмиграции, фраза: «Мы не в изгнании, мы в послании», – сказанная Зинаидой Гиппиус и повторенная следом за ней Ниной Берберовой. Действительно, уходившие люди пытались унести с собой культуру и сохранить ее, чтобы в дальнейшем иметь возможность, они надеялись на это, передать тот пласт культуры, тот мир, который они ощущали своим в дальнейшем потомкам. Они на это надеялись и как мы видим – это действительно оказалось так.

В итоге мы можем понимать, что для них культура и слово, слово печатное имело огромное значение, особенно для младшего поколения. В силу чего – в силу того, что, как я сказала, младшее поколение были те, кто уезжал за границу детьми. Если старшие успели прикоснуться к ушедшему миру, успели побыть в нем, то для младшего это был кардинальный разрыв. Они пытались через культуру, через слово достигнуть того мира, восстановить его и как-то сами самоидентифицироваться. В итоге возникла такая ситуация, когда младшие сознательно стремились реализоваться через слово и это было значительно сложнее, потому что их становление происходило на чужой культурной почве и у них не было того огромного багажа, который был у тех, кто уезжал более взрослым.

Но, однако, надо оговориться, что младшее поколение делится все-таки не по возрастным рамкам, здесь главное не возраст, а по тому, какое литературное положение данный человек занимал в литературном процессе. И это связано как раз с тем, успел ли человек войти в этот литературный мир в России, или уже входил в него за рубежом. Революция в их сознании провела очень резкую черту, которую лучше назвать даже не чертой, а пропастью какие-то светлые детские воспоминания, которые встречаются практически у каждого человека, вот этой чертой революции и гражданской войны практически отрезаны. У русской эмиграции не было какой-то определенной объединяющей организации, как, например, Союз писателей в Советском союзе.

За всю русскую эмиграцию произошел всего лишь один общеэмигрантский съезд писателей, который прошел в 1928 году в Белграде, после которого было решено властями выпустить серию книг, зафинансированную, под общим названием «Русская библиотека». Но в эту серию вошли опять же в основном авторы уже признанные, авторы уже известные, такие, как Бунин, Куприн, Шмелев. Младшим приходилось в этом смысле намного труднее. Младшие должны были сами оплачивать свои публикации и с учетом того, что жили они достаточно бедно, мало кто в эмиграции мог позволить себе роскошную жизнь, они вынуждены были либо копить, либо печатать книгу, оплачивая ее частями.

Есть такая история об эмигрантском поэте Ирине Кнорринг, она вспоминала, как копила деньги на свой первый сборник, сборник назывался «Стихи о себе» и когда было принято решение опубликовать эту книгу – вся семья начала копить. Они взяли коробку, заклеили ее, сделали сверху прорезь и все члены семьи стали кидать в эту коробку мелочь. Через какое-то время, коробку вскрыли, пересчитали деньги и понесли к издателю. И денег была ровно половина той суммы, которая требовалась для публикации книги, но издатель был настолько впечатлен видом этой коробки, что согласился опубликовать книгу за полцены, а вторую часть денег попросил выплатить ему в дальнейшем постепенно. Эта история достаточна характерна для публикаций младшего поколения.

Вера Соколова, преподаватель Российского Православного Университета.

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

География русского рассеяния достаточно разнообразна и представители младшего поколения также встречаются в разных уголках мира. Но ситуация сложилась таким образом, что с самого начала политическим центром русской эмиграции стал Париж. Первое время лидерство культурного центра удерживал Берлин, за счет того, что печатать книги на тот момент в Германии было намного проще, но постепенно и культурный центр также переместился во Францию – в Париж. Помимо Парижа и Берлина стоит конечно еще вспомнить такой крупный центр, как Прага, который дал нам скит поэтов, возглавляемый Альфредом Бемом. Эти авторы достаточно серьезно ориентировались на советскую поэзию, что достаточно интересно. Также помимо Парижа и Берлина встречались центры в Прибалтике, в Варшаве был культурный центр, естественно на Дальнем Востоке в Харбине. Были еще заокеанские поэты, но это более мелкие центры и, например, от заокеанских поэтов – те, которые оказались в Америке – создается впечатление провинциальности и это большая разница, если сравнивать их произведения и произведения тех, кто оказался в Париже. Все-таки Париж притягивал в себя все основные силы.

В связи с этим характерно, что и первая антология русского зарубежья, которая называлась «Якорь», она не включила в себя ни одного заокеанского автора. Уже после Второй мировой войны вторая антология на Западе, она действительно имела несколько имен, но большей частью имен заокеанских поэтов были опять же те, кто уехали после Второй мировой войны в Америку. В итоге основные силы скапливаются в Париже. Париж становится культурным центром, при этом внутри литература парижская тоже неоднородна – там существуют разные направления, разные мысли о развитии литературного процесса и два основных автора, которые формируют эти мысли о дальнейшем развитии русской литературы – это Георгий Адамович и Владислав Ходасевич. Это два основных критика, которые своей литературной полемикой, Адамович как основную трибуну использовал газету «Парижские новости», Ходасевич «Возрождение», где они отвечали друг другу посменно. Практически с небольшой разницей один публиковал рецензию на вышедшее произведение и другой на то же самое произведение высказывал свое мнение.

Изначально Ходасевич претендовал на то, чтобы стать арионом русского зарубежья, как его назвала Гиппиус, но этого в силу ряда причин не случилось. Можно сказать, что Георгий Адамович имел все-таки большее влияние на молодые умы. Литература русского Парижа была неоднородная и достаточно разнообразная сама по себе. Были те, кто ориентировался на Адамовича, были те, кто ориентировался на Ходасевича. И Адамович сформировал своей критикой так называемую «Парижскую ноту» – неоформленную организационную школу, которая как раз ориентировалась на требования, которые он предъявлял к поэзии. А Владислав Ходасевич организовал группу «Перекресток» и это были, скажем так, две основные точки культурные в русском Париже. При этом интересно, что «Парижская нота» была гораздо шире и включала в себя не только непосредственно тех, кто ориентировался на Адамовича, но и тех, кто попадал в орбиту его влияния, даже не будучи непосредственно принадлежащим к «Ноте…». Помимо «Ноты…», «Перекрестка», была еще достаточно сильная группа «Кочевье», которая стояла несколько налево от «Перекрестка» и представляла собой формистов, которые ориентировались во многом на Цветаеву и Пастернака в своем творчестве.

Таким образом мы видим, что география русского рассеяния достаточна разнообразна. Практически в каждом уголке мира есть поэт, который писал и тосковал о России, а в Париже сконцентрировались все основные силы русской литературы и основной интерес исследователей притягивается именно к Парижу.

Вера Соколова, преподаватель Российского Православного Университета.

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Литературная жизнь бурлила в Париже в 1920-1930-е годы и два основных критики – Георгий Адамович и Владислав Ходасевич на страницах периодической печати вели споры о том, как должна в дальнейшем развиваться литература по мнению того и другого.

Владислав Ходасевич организовал группы «Перекресток» и в нее входили поэты младшего поколения, которые ориентировались на требования, предъявляемые к поэзии Ходасевичем. Группа «Парижская нота» – это формально неорганизованная школа, которая ориентировалась не требования, которые Адамович предъявлял к поэзии.

Помимо этих двух, существовала еще группа «Кочевье», которая ориентировалась на Цветаеву, Пастернака с более формальными поисками. Существовали авторы, которые не входили ни в одну из групп, но тем не менее все между собой общались и из этого общения, из этих споров рождался сам литературный процесс. В чем же главный вопрос, который волновал Адамовича и Ходасевича? Вопрос этот звучал достаточно просто – это как в дальнейшем должна развиваться литература за рубежом, какой путь она должна избрать и как должны выглядеть стихи.

В этом смысле Ходасевич проповедовал максимальное следование канонам, по сути – это был неоклассицизм с точностью, строгостью. Если говорить просто, то он проповедовал хорошие, качественные стихи. Георгий Адамович исходил несколько из иного принципа, он предполагал, что в стихах должна в первую очередь отразиться личность автора. Стихотворение должно представлять собой нечто вроде человеческого документа, может быть оно будет не столь совершенно с точки зрения внешних форм, как этого требовал Ходасевич, но оно должно содержать нечто уникальное – то, что будет говорить о душе автора и пересказывать ту боль, которую этот человек имеет у себя за душой.

В общем-то, влияние Адамовича и «Парижской ноты» распространялось не только по Парижу. Под это влияние попадали и авторы, находившиеся за пределами Парижа, и даже те, кто отрицали подчас свою принадлежность к «Ноте…», испытывали определенное влияние тех тезисов, которые проповедовал Адамович. Адамович проповедовал максимальную скупость средств, он, как сказала однажды про него Зинаида Гиппиус: «Вообще хочет, чтобы стихи существовали без слов». Максимально приглушенные интонации, скупость средств абсолютно во всем – в тематике, в образах, в деталях и дневниковая интонация, которая должна была пересказывать и очень органично ложилась на те впечатления младшего поколения, которые они несли в себе. Они вспоминали и перекладывали в стихи ту свою боль, которую имели в душе.

В итоге Адамович, который полемизировал с Ходасевичем на страницах периодической печати, свою полемику выносил и в устной форме. Его влияние серьезно росло за счет встреч и разговоров молодых поэтов, где он участвовал и по сути регулировал эти разговоры в монпарнасских кафе. И через эти встречи, литературные разговоры, распространялась та самая неуловимая «Парижская нота», которая тем не менее очень ощутимо звучит в творчестве многих и многих.

Помимо Георгия Адамовича есть еще один автор, который приложил к «Ноте…» свою руку – это Георгий Иванов. Вообще критик Марков однажды сказал, что по сути «Парижская нота» – это приложение к творчеству Георгия Иванова. Сказал он это потому, что, несмотря на то, что «Парижская нота» возникла, как неоформленная организационно школа, ориентирующаяся на требования к поэзии, предъявляемые Адамовичем, но интонация была очень явно позаимствована из сборника «Розы» Георгия Иванова. Эта неуловимая интонация Ивановская, перешедшая в «Парижскую ноту», она в дальнейшем чувствуется и у других молодых авторов.

Если говорить четко, то в «Парижской ноте» можно выделить всего двух авторов, которые полностью соответствуют тому, что хотел от поэзии Адамович – это Анатолий Штейгер и Лидия Червинская. Но если смотреть шире, но отзвуки «Парижской ноты» находятся практически у всех – и у тех, кто к ней примыкал, и у тех, кто находился несколько в стороне, и у тех, кто противостоял ноте и считал, что поэзия должна двигаться в другом русле.

Хотелось бы вспомнить нескольких авторов, тех, чье творчество, пожалуй, не очень известно и именно в связи с этим остановиться именно на них. Уже названный мною Анатолий Штейгер, который полностью как раз и воспринял заветы Адамовича с его ориентацией на дневниковое письмо, на скупость средств. Произведения Анатолия Штейгера – это своеобразные литературные миниатюры, в чем я и предлагаю вам убедиться на примере пары произведений.

Бывает чудо, но бывает раз.

И тот из нас, кому оно дается,

Потом ночами не смыкает глаз,

Не говорит и больше не смеется.

Он ест и пьет – но как безвкусен хлеб…

Вино совсем не утоляет жажды.

Он глух и слеп. Но не настолько слеп,

Чтоб ожидать, что чудо будет дважды.

И еще одно:

Мы верим книгам, музыке, стихам,

Мы верим снам, которые нам снятся,

Мы верим слову… (Даже тем словам,

Что говорятся в утешенье нам,

Что из окна вагона говорятся)…

В общем-то, на примере двух этих произведений очень хорошо видно то, чего хотел добиться от поэзии Адамович и то, как выглядит «Парижская нота» с ее приглушенными интонациями, с ее затихающим голосом и ориентацией на глубокие человеческие переживания. Первым, кто сформулировал основные признаки «Парижской ноты» был Альфред Бем – представитель пражской группы и ему как раз эти черты были глубоко не близки, он их слегка высмеивал в своей статье, но тем не менее именно он наиболее лаконично и свел их воедино.

Еще один автор о котором я хотела бы в двух словах упомянуть – это Ирина Кнорринг – поэт, которая формально к «Ноте…» не принадлежала, но при внимательном изучении мы видим в ней тяготение к этой самой «Ноте…». Дело в том, что Кнорринг, как и многие представители младшего поколения, была увезена родителями, когда те уезжали в эмиграцию. И для девочки подростка, еще совсем юной, огромное количество впечатлений, которые она получила во время беженских скитаний по югу России, та самая дневниковая манера письма, которую проповедовал Адамович, она оказалась выработана даже заранее, когда она пыталась зафиксировать все увиденные ею события, зафиксировать впечатления от этих событий на страницах своего дневника и в своих же стихах. Очень интересно, что подчас дневник и стихи идут у нее параллельно, и там, и там фиксируются одни и те же события. Таким образом мы можем видеть, как дневниковая манера письма вырабатывается еще до того, как эта мысль оформляется в литературных спорах и вносится, как направление развития поэзии.

Россия! Печальное слово,

Потерянное навсегда

В скитаньях напрасно-суровых,

В пустых и ненужных годах.

Туда никогда не поеду,

А жить без неё не могу.

И снова настойчивым бредом

Сверлит в разъярённом мозгу:

Зачем меня девочкой глупой

От страшной родимой земли,

От голода, тюрем и трупов

В двадцатом году увезли?

Понимаем, что вопрос этот риторический, но тем не менее все младшее поколение задавалось подобными вопросами и естественно боль о России была одной из главных определяющих чувств в их поэзии и в их прозаическом творчестве, равно как и то ощущение бесприютного существования в котором младшее поколение оказалось очень созвучно в принципе экзистенциальной литературе XX века.