Blog

Home - 15.04.2017

Алексей Муравьев, кандидат исторических наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Если мы сейчас отвлечемся от собственно философской проблематики и обратимся к тому, как христиане представлялись в социальном и юридическом пространстве Римской империи, то мы увидим ряд проблем, которые породили целое направление конфликтов и полемики, между христианами и остальным населением империи.

Сразу нужно сказать, что в позднейшей христианской литературе нередко все население империи скопом записывалось в язычники и этим термином – «οι εθνικοί» по-гречески, или «pagani» по-латински, обозначалось просто вообще все население империи. Но здесь нужно понимать, что мы имеем дело с такой деформацией взгляда, которая происходит с победившей стороны. Далеко не все население империи принадлежало к поклонникам языческих богов. Было довольно большое количество людей, которые принадлежали к таким философско-монотеистическим взглядам, другие были сторонниками каких-то конкретных восточных культов, то есть язычниками в античном смысле их назвать нельзя. Поэтому это все многообразие регулировалось определенными законами, которые позволяли религиозной практике невинной, или «religiones licete» – религии разрешенные и эти же законы, и эдикты, издававшиеся в исполнение законов, пытались ограничить «religiones illicite», то есть религии, которые запрещены, или не разрешены, неправильные религии.

Нередко может возникнуть впечатление, что это специально против христиан было придумано, но это не так. Римские законодательства со времен еще 186 года до нашей эры, когда был издан senatus consultum de Baccha-nalibus, запрещающий мистерии Вакха-Диониса за их кровавый и опасный для религии характер, эти законы все, законодательство стояло на страже государственности. И здесь мы стоим перед необходимостью признать, что да, с точки зрения законодательства, с точки зрения самосознания римлян, христианство, как любой культ, претендующий на тотальность – разрушало, подрывало государственность. Христиане – это были люди, подрывавшие государственность, подрывавшие устои, подрывавшие патриотизм, и подрывавшие семью, традиции и все на чем стояло Римское государство. Что делает государство с людьми, которые подрывают все это? Любое государство стремится этих людей каким-то образом редуцировать. В наши относительно вегетарианские времена все дело заканчивается какими-нибудь штрафами, или небольшими сроками в тюрьме. В Римской империи дело было значительно серьезнее, за нарушение закона полагалась смерть в очень большом числе случаев.

И тут произошла первый такой интересный момент – римское государство пыталось редуцировать, сократить эти нехорошие культы тем, что угрожало смертью за их исполнение и потихонечку христианство стало рассматриваться, как такой неразрешенный культ. Почему это произошло, я сейчас скажу, но дальше христиане в ответ стали рассматривать те меры, которые государство применяло против них, чтобы сохранить государственность, патриотизм и все остальное, стали рассматривать, как что-то позитивное, потому что их убивают, значит – это хорошо. Ориген – знаменитый христианский писатель II века написал с некоторой даже гордостью: «Почти все люди мира ненавидят христиан», – он не написал дальше слов: «и это правильно и прекрасно», – но в общем и целом за этими словами чувствуется некоторая рефлексия, некоторое осмысление. Понятно, что Христос говорил, что вас будут ненавидеть за Мое имя, но все-таки одно дело – это говорилось в контексте иудейского неприятия проповеди Христа и его учеников, а другое дело – это говорится в контексте всей империи. И когда существует какая-то маргинальная группа, которую ненавидят практически все, то здесь неизбежно возникает ряд социальных вопросов.

Социальные основания прежде всего были какие – первоначальное христианство, как я сказал, вырастало в основном из народной среды, просто потому, что выходцы из восточных провинций относительно редко пробивались наверх, для них были недоступны эти социальные лифты, или в малой степени доступны. Поэтому – это были в основном люди торгового и низшего сословия, которые оказывались каким-то путем в центральной части империи. В социальном смысле затем произошел сдвиг, и он виден на материале мученических актов, когда мы видим, что в Северной Африке так называемые «скилийские мученики» и в других местах все большее количество представителей аристократии, которые начинают в христианство попадать, начинают становиться христианами. И это начинает очень сильно волновать пишущую публику и тех, кто у власти находился, потому что – это конечно была заявка на переформатирование всей структуры. И поэтому, с точки зрения юридической, законы, с одной стороны, как я сказал, должны были ограничить неправильные, нехорошие религии (сейчас скажу, почему христианство стало нехорошей), с другой стороны, защитить государственность и римское самосознание и с третьей стороны, ограничить проникновение в эту секту христианскую тех людей, которые принадлежат к элите общества и которые могут повлиять впоследствии на изменение всей ситуации в стране.

Начнем с того, почему христианство неправильная религия. На основании двух законов – это Lex Iulia viginti – двадцатый закон Юлия о незаконных собраниях и на основе законов, преследующих за так называемое оскорбление императорского величия – «crimen laesae majestatis», христиан рассматривали, как тех, кто нарушает закон о собраниях – неразрешенные демонстрации, неразрешенные собрания, неразрешенная всевозможная социальная активность. Им не разрешают, а они это делают. Все попытки христиан объяснить, что у нас так принято, мы так хотим, мы так можем… Второй момент – это оскорбление величия. Это можно сравнить с тем, как христианские миссионеры в Японии в XVI-XVII веках оказались. Они говорили об одном, но их слышали о другом. Они говорили о том, что наше царство не от мира сего, а их слышали о том, что мы вашего императора уберем, на его место поставим какого-то нашего. Учтите, что в Римской империи не было системы, или точнее не было официально зафиксированной системы династического преемства, поэтому можно было, условно говоря, свергнуть одного императора и поставить на его место другого. И поэтому над христианством этот политический аспект витал. Это юридический аспект.

В социальном смысле, как я сказал, христианство становилось иным, в него попадали люди разных социальных групп и в том числе аристократии и тут начало срабатывать коллективное самосознание, мы видим, что люди, члены семей которых обращались в христианство – это видно опять же по мученическим актам, начинают реагировать сперва непониманием, потом враждебностью, а затем и осознанием необходимости противостоять этой миссионерской деятельности христианства. Характерная деталь в одном из мученических документов раннего христианства, когда муж знатной римлянки, которая обратилась в христианство и которая говорит, что да, я теперь хочу умереть за Христа и теперь моя жизнь изменилась, он говорит: «Пожалуйста, делай, что хочешь, ходи куда хочешь, но не надо это делать открыто. Зачем тебе нарушать законы?» А она ему говорит: «Нет, наше царство не от мира сего…» И он понимает, что имеет дело с взрывоопасной социальностью такой, с попыткой взорвать устои. И тогда ее муж идет к прокуратору и говорит: «Арестуйте мою жену, она опасный элемент». И этот элемент стукачества, содействия властям – власти не хотели заниматься ни проскрипционной деятельностью, ни изгнанием. Общество среагировало на христианство, как на чуждый элемент и начало его выдавливать, пытаться выдавить из себя.

В ответ христиане усвоили себе такое поведение, что это правильно и хорошо, и нужно стараться спровоцировать определенное количество социальных конфликтов для того, чтобы получить трибуну. И действительно это сработало – волна мученичества, которая захлестнула, вообще эпоха гонений, которые захлестнули II-III и до конца III века продолжавшиеся, они не принесли никакого видимого эффекта для римского общества, оно в конце концов в лице Диоклетиана вынуждено было от них отказаться. Поэтому – эти гонения мы скорее рассматриваем, как организованное давление государственной машины, а это был в определенном смысле жест уже отчаяния, потому непонятно было, что делать, с растущим числом адептов христианства.

И последнее, что нужно сказать здесь – это то, что в социальном смысле христианство приобрело по крайней мере к первой трети II века важную очень социальную группу – это философы. Те философы, которые не были довольны языческой религией, или как-то противостояли ей, потихонечку начали поворачиваться лицом к христианству, понимая, что христиане готовы к усвоению того языка, на котором они привыкли выражать высшие истины – языка греческой философии.

Почему критиковали христиан во II веке?

Иерей Стефан Домусчи, кандидат философских наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Если обратиться к представлениям о совести в Ветхом Завете, мы сразу увидим – особенно сегодня, когда это позволяет сделать компьютерный поиск – что никакого слова «совесть» в нем нет. Казалось бы, такая нравственно-напряженная ситуация, из которой происходит такое количество заповедей, тем не менее слова «совесть» нет. На это довольно обращали внимание ученые, но дело в том, что в самом еврейском языке нет слова «совесть», и разные ученые делают разные предположения, почему это так. Кто-то говорит, что это просто особенность языка и можно найти эквивалент. Кто-то говорит, что слово «совесть» не появилось в Ветхом Завете потому, что в жизни ветхозаветного человека не было самого феномена совести, потому что ветхозаветный человек жил перед лицом Бога. То есть существовал некий закон, были даны заповеди, они были перед человеком, который чувствовал свою ответственность не перед голосом совести, а собственно перед Богом, перед Которым он грешил или, наоборот, был праведником и перед Которым держал ответ. Речь о том, что в Ветхом Завете между человеком и Богом не было никакого нравственного посредника. Бог непосредственно обращался и испытывал сердце каждого человека.

В то же время, если мы посмотрим на тексты, то увидим, что, с одной стороны, есть косвенные признаки того, что сегодня мы бы назвали явлением совести: есть некие мучения и, наоборот, некое одобрение внутреннего голоса, обращенного к человеку. Есть даже термины, которые мы можем посчитать не то чтобы родственными совести, но выражающими ту же идею.

Если обратиться к косвенным примерам, то можно увидеть явления, похожие на действия совести, в самом начале, в третьей книге Бытия. Когда Адам и Ева, согрешив, бегут от Бога, мы можем видеть, что они мучаются некоторым внутренним осознанием своей вины. Святые отцы, которые впоследствии комментировали эти тексты, прямо говорили, что Адам бежит от Бога, будучи гоним собственной совестью. Тем более это можно сказать о Каине, который уводит Авеля в далекое место, где не было людей, чтобы там его убить. И, например, святитель Иоанн Златоуст говорит: куда ты, Каин, уводишь своего брата, кто сказал тебе, что убивать – это плохо? Это тебе сказала, конечно, твоя собственная совесть. Некоторые авторы полагали, что известная Каинова печать – это и есть печать мучений совести.

Еще одним интересным примером действия совести, может быть, например история праведного Елеазара из шестой книги Второй книги Маккавеев. Елеазар не только отказывается есть идоложертвенное, но даже делать вид, что он есть идоложертвенное, потому что переживает за нравственное состояние тех немощных братьев, которые его видят. Это очень похоже на те представления о совести немощных у коринфян, которых потом будет призывать апостол Павел, говоря, что если брат, у которого немощная совесть, то есть немощные представления о добре и зле, будет смотреть на тебя, ты должен вести себя правильно, для того чтобы он, глядя на тебя, не согрешил: не подумал, что так действительно можно поступать.

Однако гораздо больше примеров совести, связанных все-таки с определенным словом, понятием, которые можно было бы ассоциировать по функциям, по внутреннему содержанию с понятием совести, – это слово «сердце», по-еврейски «леф». Сердце, которое являлось вместилищем разума, вместилищем эмоций. Мы не можем сказать, что оно являлось только совестью, здесь была и воля, и чувство, и все: и доброе, и злое исходило из сердца. Человек судился Богом, Который испытывал его сердце. То есть сердце было центром духовной и нравственной жизни человека.

В то же время мы можем увидить некоторые упоминания сердца в том ключе, в котором сегодня мы упоминаем совесть. Например, говоря о чистом и нечистом сердце. Можно вспомнить молитву Соломона, который говорит: «Даруй же рабу Твоему сердце разумное, чтобы судить народ Твой и различать, что добро, а что зло». Различать добро и зло с помощью сердца – сегодня мы, конечно же, сказали бы, что различаем добро и зло с помощью совести.

В Ветхом Завете есть очень важная идея о том, что сердце человека несамодостаточно, что оно должно быть наполнено знанием добра и зла. Мы увидели это в молитве Соломона, но также можем видеть и во многих пророческих книгах. Когда Бог призывает человека наполнить сердце Его законом, Его заповедями, Он прямо говорит: «И да будут слова эти (то есть слова закона прим. прот. Стефана Домусчи) – Которые я заповедаю тебе сегодня в сердце твоем». Или в другом месте: «Закон Бога его в сердце у него, не поколеблются стопы его».

Если мы сравним это с месопотамскими или египетскими представлениями, то увидим, что никакого обожествления сердца самого по себе, никаких представлений о том, что сердце безошибочно, что ему надо всегда подчиняться, в библейской картине мира нет, а есть представление о том, что Бог дает тебе закон, говорит тебе, как ты должен поступить, и ты должен этот закон укоренить в своем сердце. Потому что твое сердце должно отозваться на Божественный призыв и праведность или грешность должны уже стать твоими собственными, чтобы ты никого не мог обвинить.

Интересно, что есть такие косвенные упоминания о совести, когда Давид совершает некий поступок, который не был записан в законе, и формально его нельзя было обвинить в нарушении, писатель говорит: «больно стало сердцу Давида». Как только Давид понимает, что он сделал что-то плохое, его сердце болит, он получает укол в сердце, как мы сказали бы сегодня, он угрызается совестью.

Кроме того, сам Соломон, обращаясь к Семею, говорит: «Знаешь ты и знает сердце твое все зло, которое ты сделал отцу моему Давиду». Совершенно очевидно, что если человек знает то зло, которое он сделал в своем сердце, то это как раз имеется в виду эквивалент совести, потому что в совести мы знаем то добро и зло, которое совершаем.

Интересно, что в Книге Иова Иов говорит: «не укорит меня сердце мое». Когда он доказывает свою праведность, то говорит, что сердце его не укоряет, – это как раз явный эквивалент совести. Мы даже можем увидеть, правда, прикровенно призыв Ветхого Завета к тому, что исследовать свое серце, испытывать его, проверять на праведность или греховность. Святитель Иоанн Златоуст, комментируя выражение псалмопевца «Гневаясь, не согрешайте, о чем говорите в сердцах своих, сокрушайте на ложах ваших», считал это напутствием псалмопевца, лежа вечером в постели, думать о том, что ты сделал доброго и злого. Псалмопевец говорит: ты сокрушаешься в сердце, думай и рассуждай об этом в своем сердце, но сегодня мы, конечно, думаем и рассуждаем об этом в своей совести.

Совесть в Ветхом Завете

Алексей Филиппов, кандидат философских наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Миф третий: труд советского учителя оплачивался достойно, а сам педагог был вторым родителем, который контролировал жизнь всех детей в классе. После революции и всех начавшихся громадных социальных реформ и преобразований, простой учитель стал называться «шкрабом» – сокращенно «школьным работником». Сохранилась в большом академическом словаре даже запись, я процитирую, по свидетельству Луначарского, который был тогда главой Наркомпроса, сейчас сказали бы: министром образования. Телеграмма кончалась так: «Шкрабы голодают». «Кто-кто?» – спросил Ленин. «Шкрабы, – отвечал я ему – это новое обозначение для школьных работников». С величайшим удовольствием он ответил мне: «А я думал, это какие-нибудь крабы в каком-нибудь аквариуме, что за безобразие, называть таким отвратительным словом учителя». Это слова самого Ленина.

Но любовь к сокращениям, к аббревиатурам была на протяжении всего советского периода, отношение к шкрабам было соответствующее. В шкрабы в основном шли кто- те, кто раньше работал в народном образовании, то есть это люди, получившие классическое царское образование, это старорежимные люди, которые в основном были врагами советской власти, по крайней мере так считались, и люди интеллектуального труда, которые не могли себе по идеологическим причинам нигде найти работу, они шли в сельские учителя, или в шкрабы. Например, шкрабом был Михаил Пришвин в свое время. Соответствующее отношение, соответствующая оплата труда, «шкрабы голодают». В сельской местности они жили на пайке и далеко не всегда этот паек был хорошим. Если шкраба любили, то может быть его кто и подкармливал, а если шкраба невзлюбили, то все.

Если мы берем уже период развитого социализма, то достаточно сравнить зарплату советского учителя со средней зарплатой по стране. В среднем она была ниже на 15%. Дело в том, что такой миф, может быть, о высоких заработных платах учителей, средних заработных платах, сложился потому что, считали заработную плату в образовании вообще. А там были не только учителя городские и сельские, там была и профессура, а зарплата профессора в среднем была в 9-10 раз выше, чем зарплата простого советского учителя. Сложив все это вместе, мы соответственно получаем условно неплохую среднюю заработную плату советского учителя.

В 1960-1970-е годы зарплата учителя начальной школы составляла приблизительно 70 рублей. Много это, или мало? Хлеб стоил 23 копейки, а мужской костюм, например – это 85-87 рублей. Поэтому, на еду хватало, но в любом случае желательно, чтобы был еще муж, который зарабатывал бы побольше, чем 70 рублей. То есть зарплата учителя в советское время, в лучшем случае была такой же, но как правило, меньше, чем средняя заработная плата по стране.

Вторая часть по поводу того, что учитель был второй мамой, который жил чаяниями и нуждами класса, ходил по квартирам, проверял домашние задания и так далее. Это миф, который имел конкретную историческую подоплеку и в большой степени уходил корнями в советских кинематограф. Все мы с вами знаем достаточно популярный фильм, например, «Большая перемена», там, где Нестор Петрович печется о своих учениках, правда великовозрастных, ходит к ним домой, на предприятия, борется за успеваемость. Мы знаем другие фильмы, более ранние, например, «Сельская учительница», которая действительно предстает в образе такой второй мамы, которая заботится о своих цыплятах и берет их под крыло, и контролирует каждый шаг.

Конечно такие учителя были, но это было не массовое явление. Дело в том, что в 1943 году после того, как начали освобождаться города и веси от немецких захватчиков, выяснилось, что восстанавливать города разрушенные качественно и хорошо, фактически некому, потому что старшеклассники не обладали теми знаниями, которые необходимы для поступления в техникумы и соответственно уровень их образования был крайне низок и необходимо было поднимать этот уровень. До 1943 года в советской школе, как и во многих других областях существовало так называемое стахановское движение, то есть: «Даешь 100 норм в одну смену».

Что это значило для школы? Это значило, что количество пятерочников, хорошистов, троечников, а двоечников не должно было быть вообще. Именно оттуда у нас сформировалась, не пятибальная, как формально заявлялось, а трехбальная система – 5, 4, 3. Двойки до сих школьникам практически не ставятся, это супер исключение в современной школе. Так вот, в 1943 году выяснилось, что это стахановское движение привело к тому, что большая часть учителей рисовало ученикам пятерки, чтобы выйти на средний уровень по своему региону, а за этими пятерками ничего не стоит. И начинается ряд преобразований в советской системе, которые стараются выровнять это. И одним из самых главных условий этого выравнивания был тот самый ударный труд советской учительницы, которая должна была ходить по домам, смотреть, что делает ребенок в это время, не гуляет ли он вместо того, чтобы делать уроки и так далее. И, к сожалению, после того, как это все было отменено и система начала выравниваться, и массовое образование советское позволило наводнить техникумы и училища достаточно большим количеством условно обучаемых учеников, необходимость в этом отпала.

И собственно говоря дальше советская учительница в среднем могла быть таким же урокодателем, как и сейчас средняя советская учительница, не обходя детей по домам, не занимаясь вопросами из социального семейного благополучия. Такие люди в любом случае были, в любой школе, и сейчас они есть. В среднем, это женщина, вдова, или разведенная, или одинокая, которая никогда не была замужем, которой необходимо куда-то применить свою мощную энергию, нереализованный, или не совсем реализованный материнский инстинкт и соответствующим образом она вполне могла и ходить по домам, и заниматься делами своих учеников. Тем более, что советская авторитарная, а потом и тоталитарная система стремилась контролировать все сферы жизни, в том числе и семью. И разумеется школьный учитель, а точнее классный руководитель был агентом этого контроля и этого влияния. Когда система распалась, необходимость в этом отпала и те, кто занимался детьми всегда, те ими и продолжали заниматься. А те, кто пришел, чтобы дать свои уроки и уйти – собственно говоря, так и поступали. Поэтому миф о том, что советская учительница была второй мамой – это конечно в большей степени плод советского кинематографа, чем реальной советской действительности.

Труд советского учителя оплачивался достойно?

Василий Цветков, доктор исторических наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Еще один достаточно важный аспект политического курса Белого движения – это аграрно-крестьянская политика, вернее сказать, программа, потому что назвать политикой те действия, которые предпринимали Белые правительства, можно было бы только в том случае, если бы это действительно была политика реализованная, осуществленная, а нам в большей степени приходится говорить о том, что это были проекты, постановления, распоряжения, носившие временный характер. Естественно, более серьезная, более разработанная и детальная политика должна была бы осуществляться уже после окончания Гражданской войны.

Тем не менее в советской историографии существовал очень устойчивый тезис, который по большому счету тоже можно было бы назвать мифом, о почти стопроцентном восстановлении помещичьей собственности на землю, возвращении помещикам всех захваченных у них крестьянами земель и, естественно, о том белом терроре, который бы развернулся в том случае, если бы эти земли им так возвращались. Корни этого тезиса уходят очень глубоко, наверное, даже не в период революции и Гражданской войны, а в период знаменитого «черного передела» – борьбы крестьян за землю и волю, которая начиналась еще со времен Степана Разина и Емельяна Пугачева. И в период Гражданской войны в советской пропаганде этот тезис использовался очень активно, для того чтобы показать, какие белые ужасные, кровожадные и как крестьянам ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах нельзя этих белых поддерживать. Потому что если они их будут поддерживать, то вернуться помещики, заберут всю землю и их накажут. Этот тезис срабатывал очень эффективно. Действительно многие из крестьян, понимавших, что они получили землю и имение своего бывшего помещика, в общем-то, не законно, а захватным путем, осознавали, что, может быть, придется нести за это ответственность перед той властью, которая может прийти на смену советской власти. Это психологическое состояние российского крестьянства, особенно те губернии, где черный передел после декрета о земле проводился очень и очень активно, повлияло на устойчивость Белого движения.

Но, если мы возьмем конкретные законодательные акты, конкретную законодательную базу Белых правительств, то ни в одном из этих актов мы не найдем слов о стопроцентном восстановлении помещичьей собственности на землю. Более того, об аграрной реформе генерала Врангеля (речь о которой пойдет впереди), можно было бы говорить как о реформе, которая буквально следовала из эсеровских принципов, отнюдь не предусматривавших восстановления помещичьего землевладения.

В чем же была специфика аграрной программы белых? Ключевой тезис гражданского законодательства, аграрного в том числе, тех Белых правительств, которые выступали как Всероссийские, претендовали на статус всероссийской власти, правовой тезис заключался в восстановлении права частной собственности как таковой вообще. Но при этом делалась очень важная и существенная оговорка: восстановление права частной собственности не означает стопроцентной реституции, то есть не означает возврата этой собственности бывшему владельцу. То, что ты, будучи владельцем земли, тем самым несчастным помещиком, которого лишили имения, можешь заявить о своих правах на то имение, которого у тебя отобрали, заявить о правах на землю, которую теперь обрабатывают твои крестьяне, не подвергалось сомнению. Но заявление прав отнюдь не означало возвращение имущества.

Была разработана специальная система, в соответствии с которой бывшим владельцам выплачивалась компенсация за нарушенные права собственности, но компенсацию эту платило государство. Государство выступало посредником между крестьянам и помещиками. Более того, помещикам даже не рекомендовалось возвращаться в свои имениях, свои деревни, для того чтобы не создавать у крестьян впечатления о том, что сейчас приедут и будут кого-то наказывать и лишать земли. Такова была именно законодательная база.

Естественно возникает вопрос, как бы расплачивалось государство? Поскольку, если вспомнить нашу российскую историю еще после отмены крепостного права, после великой крестьянской реформы 1861 года, механизм подобного рода был отработан, предусматривалось, что крестьяне расплачиваются с государством за ту землю, которую они используют в сельскохозяйственных целях, то есть это бывшая помещичья земля, и платят государству определенную часть со снятого с этой земли урожая. Либо это будет третья часть, как предусматривалось у Деникина, либо пятая часть, как позднее у Колчака, либо вообще двадцать пятая часть урожая, как у Врангеля. Так или иначе эта часть отнюдь не будет огромной и непосильной для крестьянина. Получая эту часть урожая, государство аккумулирует у себя некий зерновой фонд, продает, реализует, экспортирует зерно, получает деньги и через определенную систему финансовых институтов уже расплачивается этими деньгами с бывшими владельцами. Такая, может быть, сложная, на первый взгляд, система, но которая многими юристами и министрами Белых правительств, теми, кто на практике знали сельское хозяйство и аграрные вопросы, признавалась как наиболее оптимальная. Напомню, что в Правительстве Юга России у генерала Врангеля правительство возглавлял Александр Васильевич Кривошеин, ближайший сподвижник Столыпина.

В чем же заключалась другая часть аграрной политики. Здесь уместно вспомнить уже упоминавшуюся врангелевскую земельную реформу, которая ориентировалась на создание слоя крестьян-собственников. По сути это было продолжение столыпинской аграрной политики, продолжение, которое предусматривало, что крестьяне-собственники обязательно должны не просто владеть землей, не распоряжаться ею как некие рантье, которые будут сдавать ее в аренду, нанимать батраков и сами при этом ничего не делать, но они должны в обязательном порядке лично работать на этой земле. При этом государство оказывает им всяческую поддержку кредитами, достаточно доступными, семенами, агротехникой, удобрениями, оказывает какие-то консультативные услуги. То есть создается очень развитая база для прежде всего интенсификации сельского хозяйства – и это принципиальный пункт. Потому что в программе советской власти первых лет после 17-го года главный тезис был в том, что крестьянам все время не хватало земли, поэтому они наконец получили эту землю, отобрав ее у помещиков, и вот теперь будет развиваться сельское хозяйство. Но если посмотреть статистику, то большой прибавки земли в губерниях европейской России не произошло, а вот падение показателей сельского хозяйства: урожайности, посевов было налицо.

Поэтому интенсификация сельского хозяйства, интенсификация сельского труда на тех территориях, которые уже есть у крестьянина, чтобы он лучше обрабатывал уже имеющуюся у него землю и соответственно добивался роста урожайности и увеличения качества своей продукции. Это была задача, которую, конечно, было невозможно решить в условиях Гражданской войны да и, наверное, первых лет после ее окончания, если предположить, что белые победили бы в Гражданской войне и начали осуществлять свою аграрную политику.

Но в целом вектор развития сельского хозяйства здесь достаточно четок и ясени и по сути продолжает те преобразования, которые были начаты еще реформами Петра Аркадьевича Столыпина. Кроме этого, нужно еще иметь в виду, что во многих регионах, где были белые, например в той же самой Сибири, вообще не было крепостного права и не было помещиков. Поэтому там для крестьян гораздо актуальнее были вопросы свободы рынка, вопросы продовольственного регулирования, в конце концов, вопросы мобилизации и реквизиции, а не отношений с помещиками или восстановления помещичьей собственности в какой бы то ни было форме.

Тем не менее эти проекты так и остались проектами, врангелевская реформа начала осуществляться, но проводилась она всего лишь несколько месяцев. Хотя даже эти несколько месяцев в Крыму, Северной Таврии, дали очень неплохие результаты. Это здесь было совершенно очевидно, Врангель это видел, и с мест ему доносили, что крестьяне с большим интересом относятся к тем мероприятиям, которые провозглашает врангелевская земельная реформа.

И, конечно, тезис, о котором говорилось в начале нашей лекции о том, что захваченная у помещиков земля ни в коем случае не должна им просто так возвращаться, а должна компенсироваться, тоже был озвучен во врангелевской реформе. Более того, захваченная помещичья земля должна была закрепляться за крестьянами уже в собственность, то есть тезис о крестьянине-собственнике сохранялся.

Таковы были основные тезисы аграрной политики, которая, безусловно, имела очень важное значение в условиях нашей России столетней давности, поскольку ни в коем случае нельзя забывать, что подавляющее большинство населения России составляло крестьянство.