Blog

Home - 29.01.2017

Алексей Варламов, ректор Литературного института им. А. М. Горького

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

В 1917 году случилась революция, сначала Февральская, потом Октябрьская. Мы совершенно точно можем сказать, что в отличие от многих русских писателей, многих интеллигентов, которые приветствовали Февральскую революцию, которые в Октябрьской революции пытались найти какой-то смысл, какое-то оправдание революции (достаточно вспомнить Александра Блока), Булгаков совершенно точно к числу этих людей не принадлежал. Революция для него была однозначно явлением катастрофическим, отрицательным, губительным. Он не любил революцию не в общественном, философском плане, не видел в ней никакого смысла для России, и еще меньше видел смысла революции для его собственной судьбы.

Тем не менее парадоксальным образом лично Булгакову революция принесла благо: освободила его от необходимости работать земским врачам. Потому что его работа была работой военнообязанного, человека, мобилизованного во время Первой мировой войны. Революция и последовавшие за ней события: Брестский мир, выход России из Первой мировой войны – все это принесло Михаилу Афанасьевичу освобождение. Отныне он мог распоряжаться своей судьбой, как хотел.

Булгаков возвращается в Киев и попадает в невероятно милую атмосферу большого культурного русского города. Города, который он любил, который был его родным. Город, в котором его окружали друзья, близкие люди. Именно это, на самом деле, помогло ему избавиться от морфия. В Смоленске сделать это ему было невозможно, а именно здесь он излечивается, продолжает работать врачом и сначала как бы наживает, набирает материал, который потом воплотиться в романе «Белая гвардия» и пьесе «Дни Турбиных».

Надо сказать, что Киев в это время переживал действительно трагические страницы своей истории, потому что власть в городе менялась. Умеренную украинскую власть сменяла власть националистов. На смену националистам приходили большевики. На смену большевикам приходили белые. И Булгаков пережил все эти пертурбации, пережил все эти смены политических режимов, в общем-то, не испытывая симпатии ни к одному из них и очень хорошо понимая, что профессия врача чрезвычайно опасна в военное время, потому что всякая власть хочет врача мобилизовать.

В конце концов его и мобилизовали. Мобилизовали его белые, вместе с которыми он отступает из Киева дальше на юг, в сторону Кавказа, добирается до Владикавказа. И если бы у него спросили, чего он хочет, если бы это зависело от него, была бы его воля, то он, конечно, никогда бы не остался в Советской России. Никакой симпатии к большевикам Булгаков ни на каком этапе своей жизни не испытывал. Но судьба была мудрее, чем он. У судьбы был другой замысел относительно его. И так получилось, что в те дни, когда белая армия под ударами красной отступала, оставляя Владикавказ, Булгаков подцепил тифозную вошь и свалился в глубокое заболевание, с высочайшей температурой, в полном бреду. И когда он вышел из этого бреда, власть переменилась, на дворе стояли красные, и с этими красными ему предстояло жить оставшиеся годы жизни. Против его воли, против его желания, но так распорядилась судьба, которая за него решала, что ему делать и как быть.

В этот момент Булгаков принимает очень важное для себя решение. Он твердо решает, что больше не будет врачом, что профессия врача чрезвычайно опасна. Он решает уйти из нее и уйти в театр, литературу, к которым он всегда испытывал склонность. Надо сказать, что в этот момент он уже был не очень молодым человеком, ему было почти тридцать лет. И в эти тридцать лет он оказался практически без профессии, без реальных перспектив. Но его уверенность, сила таланта, которая в нем бродила, – все это было очень сильной мотивацией, для того чтобы писать, предлагать свои пьесы местному театру. И, в общем, в известной степени он добился успеха: его пьесы шли во Владикавказском театре.

Другое дело, что Булгаков очень хорошо ощущал, насколько он чужероден в этом новом советском мире. Насколько его воспитание, его искания, его принципы, вкусы – все это противоречит новой системе ценностей, которую принесли большевики. Поэтому мысль о том, что он никогда здесь не приживется, что ему все-таки надо пытаться уйти за границу, все это его не оставляло и привело летом 1921 года в город Батум, откуда ближе всего было добраться до Константинополя. И там летом 21-го года, бродя по берегу Черного моря, Булгаков как будто бы размышлял: то ли идти налево в Турцию, то ли идти направо в Советскую Россию. В конечном итоге выбрал советскую Россию.

В 21-м году Булгаков приезжает в Москву, где его никто не ждет, где у него нет квартиры, нет работы, нет одежды, где холодные московские зимы. Это, конечно, отчаянное, тяжелейшее время, когда он со всей силой своего характера, со всей своей волей, энергией, которыми он изначально был наделен (потом он их растеряет, но пока что заряжен всем этим), вгрызается в советскую жизнь. Как позже он писал в одном из своих очерков: как собака шерстью, я оброс мандатами.

Булгаков устраивается журналистом сначала в одну газету, потом в другую, а затем оказывается в газете «Гудок» – той самой легендарной газете, где работали Катаев, Бабель, Олеша, Багрицкий. Это было созвездие молодых советских журналистов, писателей, звезд советской литературы, которые были очень рады и революции, и новому времени. Булгаков был среди них белой вороной во всех смыслах этого слова. Ему не нравилась эта работа, он делал ее из-под палки, днем. А ночью он писал свой роман. Тот роман, в который он вкладывал душу, в который он вкладывал сердце. Тот роман, который был для него чрезвычайно важен. Роман, впоследствии получивший название «Белая гвардия». Тот самый роман, который он сначала прожил в Киеве во время безумного кровавого нашествия Петлюры, а потом описал происходившее в городе на этих страницах.

«Белая гвардия» – это одно из самых удивительных произведений и в творчестве Булгакова, и в русской литературе, потому что, безусловно, это был роман современный, роман о гражданской войне, каковых тогда в литературе создавалось немало. Но булгаковский роман помимо симпатии к тем людям, которые защищали белую идею, чрезвычайно важен тем, что это роман, отвечающий, как мне представляется, пушкинскому миропониманию истории, пушкинской стратегии. Булгаков написал некий отклик на «Капитанскую дочку». Это «Капитанская дочка» XX века. Это попытка художественно осмыслить русскую смуту, и это ему удалось.

Революция в судьбе Михаила Булгакова

Алексей Варламов, ректор Литературного института им. А. М. Горького

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Бурная деятельность поэта по окончании Лицея не прошла незамеченной, царь осерчал, хотел отправить Пушкина в ссылку, чуть ли даже не в Сибирь. Известно, что вмешался даже Жуковский, который очень ценил молодого поэта. Жуковский был воспитателем царских детей, и благодаря этому ссылка в Сибирь была заменена даже не ссылкой, а, говоря современным языком, командировкой в южные губернии Российской Империи.

Так начался знаменитый период южных скитаний Пушкина, или, как все-таки говорят, южной ссылки Пушкина. Период романтический, когда Пушкин пишет свои поэмы. Здесь тоже можно увидеть определенный замысел судьбы, то, что впоследствии русские поэты-символисты называли жизнетворчеством, когда жизнь поэта складывается как роман.

Пушкин много путешествует, меняются впечатления его жизни. Он, северный по воспитанию человек («Но вреден север для меня» – вспомним «Евгения Онегина»), оказывается в этой блистательной, пышной, роскошной южной природе. Видит Черное море, влюбляется, охладевает, влюбляется снова – все это отражается в его стихах, поэмах.

Пушкин мечтает о том, чтобы уехать за границу: ему тесно, душно в России, его оскорбляет и унижает положение человека, не до конца свободного. Он уверен, что человек рожден для воли, для свободы. Пушкин чрезвычайно увлечен романтическими идеями Запада, идеями Байрона, Наполеона. Он мечтает принять участие в греческом восстании, мечтает видеть Италию: Бренту, Венецию.

Все это молодой Пушкин, все это котел, в котором плавится невероятно талантливый человек. Да мелки слова «талантливый» и даже «гениальный» по отношению к Пушкину, но все, что он пишет, поражает современников. Его поэтическая звезда всходит рано, счастливо, его любят, ласкают, он пользуется невероятным успехом. Вспомним, как воспринималась современниками его поэма «Руслан и Людмила», как до сих пор мы в детстве читаем, а потом нашим детям про Лукоморье и про дуб зеленый. Это писал молодой человек, которому было чуть больше 20 лет. Это наш Пушкин, наша Родина, наше Отечество.

Важно понять, что Пушкин никогда не останавливался на достигнутом. Пушкина очень трудно зафиксировать, очень трудно сказать, схватить и запечатлеть какой-то конкретный момент его жизни, выхватив его из потока.

В 1824 году этот период южных скитаний и мечтаний заканчивается тем, что поэта отправляют на север, в его родное имение – Михайловское, и это была уже настоящая ссылка. Это было наказание, и хорошо известна причина, по которой оно последовало – то была фраза, которую Пушкин неосторожно написал в одном из своих писем, и где говорилось, что «он берет уроки чистого афеизма». Атеизм считался государственным преступлением. Пушкин не был атеистом, он интересовался атеизмом – это разные вещи. Он был, безусловно, человеком ищущим. Ему предстояло пройти свой очень сложный духовный путь. И атеизм был частью этого пути. Наверное, в том, что путь Пушкина был таким, а не каким-либо другим, тоже был замысел.

Но тот факт, что правительство посмело вмешиваться в его переписку. Тот факт, что правительство, Церковь, например, следило за тем, как часто люди ходят к Причастию, как часто они исповедуются. А если этого не происходило, то следовали увещевательные, а то и карательные меры, все это Пушкина как человека глубоко оскорбляло. Это казалось ему делом абсолютно недостойным. Это тоже было одной из причин, по которой он брал «уроки чистого атеизма», хотя, как сам признавался в том же письме, ничего утешительного в атеизме не находил.

Ссылка в Михайловское была, как мне представляется, еще более важной и еще более благотворной для судьбы поэта. Хотя он ей противился. В Михайловском, особенно поначалу, ему было очень тяжело. Он был выдернут, лишен привычного круга светских людей, к которым он относился по-разному, но это были близкие ему люди, в каком-то смысле родные: друзья, возлюбленные. Всего этого он был лишен и оказался в изоляции.

Изоляция была для него чрезвычайно благотворна потому, что это была изоляция в русской деревне. Это был тот мир, который очень многие из дворянских детей в России просто не знали. Они могли прожить целую жизнь в Москве или Петербурге и не понимать, как живет русская деревня. Пушкин неслучайно говорил, что Петербург – это наша гостиная, Москва – девичья, а деревня – наш кабинет. Деревня действительно стала кабинетом Пушкина, и блистательный молодой поэт стал по-настоящему Пушкиным – национальным гением именно там, в Михайловском.

Южная ссылка Пушкина

Алексей Беглов, кандидат исторических наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

На протяжении всего XVIII столетия императорская власть расширяет свою власть над Церковью, и если при Петре и его первых преемниках речь шла о взятии под контроль центрального церковного управления, о упразднении патриаршества и учреждении Синода и, скажем так, отлаживании синодальной системы на верхнем уровне церковного организма, то во второй половине XVIII столетия Церковь лишается и своей хозяйственной самостоятельности.

Речь идет прежде всего о так называемой секуляризации церковных имении, об отобрании церковных имений в пользу государства. При этом мы должны иметь в виду, что достаточно обширное церковное землевладение, которое является основой церковной экономики – это явление имеет место, начиная с монгольского периода. В домонгольский период церковное землевладение, если и было, если и существовало, то не имело существенного значения для бытия церковного организма, когда Церковь в основном питалась от княжеской десятины. Но десятина перестает, как правило, выплачиваться князьями после Батыева нашествия в момент церковной разрухи и с этого момента, с XIII-XIV, а особенно в XV-XVI веках церковное землевладение достаточно активно разрастается. И с определенного момента рост церковных земель становится проблемой для княжеской, а затем и царской власти. Первая попытка по крайней мере ограничить рост церковного землевладения, или, скажем так, сделать первые подступы к секуляризации церковных имений, была предпринята еще великим князем Иваном III в самом начале XVI века на Соборе 1503 года Иван III вынес этот вопрос об ограничении церковного землевладения и даже попытался мобилизовать, с тем, чтобы обосновать это ограничение, идеи нестяжателей – идеи Нила Сорского.

Однако, в тот момент такое ограничение не удалось, но это не означало, что княжеская и царская власть сняла этот вопрос полностью с повестки дня. Фактически вопрос о секуляризации после Ивана III повторяется в русской истории каждые полвека. Мы видим подобные попытки при Иване Грозном в середине XVI века, мы видим то же самое у Бориса Годунова в конце XVI века. Первые попытки к ограничению церковной самостоятельности и церковного землевладения предпринимает потом Алексей Михайлович в середине XVII века, затем в самом начале XVIII века Петр опять возвращает Монастырский приказ. Но, правда, отменяет эту свою реформу после учреждения Синода, поскольку он понимает, что нужно сделать определенные уступки православной иерархии после того, как он принудил ее отказаться от патриаршества. Новый момент в секуляризационных попытках императорской власти наступает в середине XVIII столетия.

Уже при Елизавете Петровне создаются определенные комиссии, которые начинают готовить реформы секуляризации и это очень симптоматично. Вообще Елизавета Петровна – дочь Петра – занимала достаточно лояльную позицию по отношению к Церкви и по отношению к иерархам, но сама логика развития системы государственной церковности, огосударствления Церкви ставила на повестку дня вопрос не только об ограничении ее административной, но и экономической самостоятельности. Однако сама реформа начнется уже после ее смерти.

Петр III в марте 1762 года формулирует и выпускает указ о полной секуляризации церковных имуществ. Этот указ достаточно сильно взволновал духовенство, но на самом деле не имел практических следствий. Потому что, как мы знаем, уже летом 1762 года Петр III был свергнут с престола, а затем и погиб и на престол взошла его супруга – Екатерина II. Екатерина первоначально отменяет указ своего мужа о секуляризации имений церковных, как кощунственный акт, таким образом пытаясь привлечь на свою сторону православное духовенство. Но, что интересно, что отмена этого указа одновременно вызывает достаточно бурную реакцию церковных крестьян, которые очень надеялись, что в процессе секуляризации с них снимут значительное число повинностей, которые они несли к этому моменту. Но, что интересно, что как бы отказываясь на словах от секуляризационной политики своего мужа, Екатерина на самом деле не отказывается от проведения реформы. Уже осенью 1762 года в ноябре месяце создается комиссия о духовных имениях, а весной и летом следующего 1763 года комиссия начинает очень активную деятельность по подготовке к секуляризации, в частности летом 1763 года в губернии отправляются 77 обер-офицеров, то есть старших офицеров армии, в задачу которых входит описать церковное имущество. То есть четко представить себе, какие именно имения есть у епископских кафедр и монастырей. И 26 февраля 1764 года выходит указ о секуляризации церковных имений. Екатерина наконец ставит точку в этом долгом процессе спора государства и Церкви вокруг церковных имуществ.

Вообще реформа шла в несколько этапов. В 1764 году реформа была проведена прежде всего в Великорусских губерниях, в Малороссийских губерниях, а потом и в губерниях, присоединенных от Речи Посполитой, от Польши, она была проведена в 1780-е годы. В целом схема была такая, что вся церковная земля передавалась в ведение коллегии экономии и поэтому крестьяне, бывшие церковные крестьяне стали называться крестьянами экономическими, по названию этой коллегии. Государство изъяло у Церкви почти миллион душ крестьян, которые населяли эти имения и 8,5 миллионов десятин земли. А десятина – это чуть более гектара. При этом государство обязывалось выплачивать определенную компенсацию Церкви, но уже очень скоро стало ясно, что в лучшем случае компенсация равняется одной восьмой части того дохода, которое само государство получает от изъятых у Церкви земель. Кому выплачивалась эта компенсация? Она выплачивалась прежде всего епископским кафедрам, с одной стороны, с другой стороны, монастырям. И по мнению исследователя истории синодального периода Игоря Корнильевича Смолича, епископские кафедры в чем-то даже выиграли от секуляризации, поскольку оклады, положенные епископским, архиерейским домам вполне компенсировали их потери, совсем иначе было с монастырями. Монастыри получали крайне небольшие оклады и фактически речь шла о том, что монастырской русской экономике был нанесен существенный удар, который вверг ее – эту экономику – и само монашество, сами монастыри в глубокий и долгий кризис.

Безземельная Церковь: секуляризация 1764 года

Татьяна Черникова, доктор исторических наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Существует несколько образов Богородицы, где Она изображена вместе с Младенцем Христом, но позы различные, поэтому каждая из икон получила свое название.

Одним из самых любимых изображений является образ Богородицы с Младенцем Иисусом, получивший название «Умиление». Название это происходит от того, что сидящий на правой руке Богородицы Младенец Иисус (кстати, с лицом взрослого человека, что направляет молящегося к мысли, что перед нами Бог, воплотившийся в образе человека) и Богоматерь тянутся друг к другу щеками.

Самым знаменитым образом Богоматери Умиление является, естественно, икона Владимирской Богоматери, константинопольская икона конца XI – XII веков, привезенная на Русь где-то в 1130-х годах и после 1154 года вместе с Андреем Боголюбским прибывшая из южнорусского городка Вышгорода во Владимир. Надо сказать о ней еще одну важную вещь: это односторонняя икона, но у нее есть изображение и на другой стороне. Молящиеся ее не видят, но специалисты об этом знают. В XV веке икона была перевезена из Владимира в Москву, где и осталась окончательно. Сейчас она находится в специальной церкви при Третьяковской галерее, где ее могут посмотреть и верующие люди, и приходящие полюбоваться на нее как на произведение живописного искусства.

На обратной стороне иконы, которая не видна зрителям, находится изображение Престола Грядущего. Это трон Вседержителя, который пока пуст, но на который Вседержитель сядет, когда будет производить Страшный Суд над человечеством. На этом Престоле, как правило, изображена подушечка и крест, как символ жертвы, на которую пошел Бог, воплотившись в образе человека и принеся себя в жертву для искупления грехов человечества и открытия пути к их спасению.

Другое, тоже достаточно известное изображение Богородицы – это «Богородица Одигитрия», в переводе «Путеводительница». Здесь Иисус сидит на руках у Матери, а Она показывает на Него рукой, как бы демонстрируя путь, по которому должны следовать верующие. В таком типе «Богородицы Одигитрии» представлен целый ряд икон, известных под названием «Смоленская Богоматерь». Это икона 1482 года, в частности одна из знаменитых таких икон, написанная величайшим, наверное, последним великим иконописцем этой поры – Дионисием. Кстати, в одной из домонгольских новгородских икон есть совмещение образов «Умиление» и «Одигитрии». Это очень редкий образ, конечно, явное нарушение правил и уже утвердившейся к XII веку типологии икон. Сделал это, конечно, не византийский художник, а какой-то русский его ученик, но в итоге получилось очень оригинальное, необычное и редко встречаемое изображение. С одной стороны Иисус Богомладенец и Богоматерь тянутся друг к другу щеками, а, с другой стороны, Иисус в правой руке держит свиток, а левой благословляет людей – и получается совершенно новый тип иконы.

По поводу изображения Богоматери надо сказать, что верующие могли Ее сразу узнавать не только на этих иконах, но и на других, потому что у Нее были некие знаки опознавания. В частности, на омофоре Богородицы, – который, как правило, красного цвета, потому что Она тоже приносит жертву: отдает Своего Сына в этом мире на убиение – присутствуют три звезды. В старой иудейской традиции эти звезды на платье носили только Девы, замужние женщины их уже не носили. Эти звезды несут идею о том, что зачатие Богоматери было непорочное, и, родив Спасителя, Она по-прежнему остается Девой (в западной традиции Ее как раз чаще называют Девой Марией).

А в той новгородской иконе, где совмещаются образы «Одигитрии» и «Умиления», есть еще одна странная деталь. Видимо, новгородский иконописец полагал, что Богоматерь все же Богоматерь, поэтому кроме плата с тремя звездами, он одел на Нее еще один более темный плат, на котором звезд нет, и который должна была носить замужняя женщина.

Кроме «Одигитрии» и «Умиления», есть поясные иконы «Знамения», когда Богородица изображена по пояс, а на груди у нее медальон, в котором изображен Иисус Христос, и как бы напоминается обо всей той истории, которая произойдет в дальнейшем.

Поясные иконы Богородицы

Сергей Хоружий, профессор Института философии РАН, доктор наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Мы начинаем детальное описание пути исихастской практики. Первый блок этой практики несет в себе духовное и жизненное решение о вступлении на путь, а затем и само это вступление. Стоит заранее сказать, что всего таких исихастская лествица, я упомянул, что преподобный Иоанн разделил ее на 30 ступеней, но в ней выделяется и заметная крупная структура, как бы марши лествицы, этапы лествицы – их выделяется три.

На первом этапе главная задача – это покинуть мирской уклад, войти в альтернативный уклад. На второй стадии главная задача – создать специальные средства духовные и антропологические, которые позволили бы актуально менять само существо человека, реально осуществлять бытийное изменение, создать у антропологического процесса, как философ скажет, онтологическое измерение – вертикальное восхождение – это второй блок. Ну и, наконец, заключительный, когда эта техника уже создана и начинает приносить свои плоды, начинаются реальные изменения, преображающие всего человеческого существа. Финал духовной практики обычно называется греческим термином «телос» и вот заключительный блок – это блок телоса. Мы уже сказали, что его главное содержание – это созерцание света фаворского. Это антропологически необычайно богатое явление и формула созерцания заимствована из античной, нехристианской традиции. На самом деле – это абсолютно не созерцание, хотя этот термин продолжал использоваться. Такие три блока.

И сейчас мы начинаем краткое описание первого из них. Значит, исходная фаза практики с древности носит название «духовные врата». Что это такое? Сама практика уникальна, в ней человек надеется продвинуться к актуальному изменению самого своего способа бытия, к изменению его самых фундаментальных свойств. Таких, ни много, ни мало, как смертность человека. Поэтому и вступление на путь практики тоже оказывается особым событием, особой духовной работой, внутри которой тоже выделяется своя структура. Какая это структура?

Эту структуру хорошо описывает древний образ врат, через которые человек входит. Если вдуматься, то врата – это действительно прохождение врат, событие с определенной структурой. Сначала человек находится в какой-то одной местности физической, или духовной, если угодно, может быть. Затем на этой местности располагаются врата, в которые он решает войти, он не знает, что за этими вратами, но априори предполагает, что за ними может быть просто другая реальность, другой мир. Таким образом вхождение во врата – это событие в свою очередь из трех этапов.

Это особое совершенно духовное событие, в котором усматривают тройственное строение. Сначала человек должен принять решение, что он хочет изменения в том пространстве, в той местности, где он находится, он решает не оставаться. Он видит врата и решает войти в них. Затем следует само прохождение этих врат и затем следует уже пребывание в том каком-то вообще говоря, другом мире, другой реальности, которая открывается за вратами. То есть, есть превратный мир, предвратный мир, есть само событие прохождения через врата и есть далее уже начало жизни в следующем завратном мире, интеграция в него.

Здесь за этими стадиями закрепляются такие названия. Духовные врата – это обращение – когда человек принимает решение, говорят, что с ним свершилось обращение. Классический образец всегда приводят евангельский, новозаветный соответственно – это обращение, совершившееся с апостолом Павлом на пути в Дамаск. Затем само прохождение через врата, за ним закрепляется термин, который обозначает просто действительно перемену, перемена ума, по-гречески «метанойя». И затем, когда человек уже прошел врата и вступил в новый завратный мир, начинается некоторое существование по правилам, по законам этого нового мира, если речь идет о христианском опыте, то человек обнаруживает, что интеграция в этот мир должна начинаться с покаяния. Такая тройственная структура первого события практики.

Разрыв с миром. Часть I: духовные врата

Ирина Языкова, кандидат культурологии

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

XV век называют «золотым веком» русской иконописи, и это неслучайно. Действительно, в это время древнерусское искусство достигло своей высочайшей вершины: век начинается Рублевым, а заканчивается Дионисием. И между ними развивается немало прекрасных мастеров, имен которых мы часто не знаем, но тем не менее их произведения великолепны, и каждое из них можно было бы разбирать отдельно.

Давайте сделаем такой шаг – целый век от Рублева до Дионисия, потому что за этот век искусство, действительно, прошло огромный путь, и Дионисий уже знаменует собой новую эпоху. Андрей Рублев – мастер известный. Всемирно известное его произведение – «Святая Троица». И о ней мы в летописи читаем, что «в память и похвалу преподобного Сергия, по заказу Никона Радонежского, первого игумена Троицкого монастыря после Сергия, чернец Андрей Рублев написал икону Троицу. Во-первых, в память и похвалу преподобного, то есть того, о чем он учил. Как передает летопись слова преподобного Сергия: «воззрением на Святую Троицу побеждается ненавистная рознь мира сего». То есть этот образ единства, образ любви, гармонии – все это вложено Андреем Рублевым в эту икону. Когда ее открыли в 1904 году, все удивились, потому что краски этой иконы не сравнимы ни с чем. Это тончайший голубец, это легко положенное золото, глубокий багряный цвет, тончайший розовый с просвечивающим оттенком голубого и т.д. И сами силуэты, все в этой иконе действительно передает красоту Троицы, красоту этого собеседования и этой любви. Это, действительно, вершина древнерусского искусства. Этим начинается XV век, а заканчивается Дионисием.

О Дионисии тоже пишут как о величайшем мастере, величайшем мастере композиции, гармонии. Если, например, взять две огромные его иконы святителей Московских: митрополитов Петра и Алексия, или самое, быть может, гармоничное его произведение – фрески Ферапонтова монастыря. Но это другой мастер. И тут удивительные краски, и тут силуэты, и тут гармония. Но это уже другая гармония. Во-первых, Дионисий – мирянин. Монах Рублев пишет свои иконы как молитву, созерцание. Неслучайно летописи называют его боговидцем. А Дионисий другой мастер, он художник по преимуществу. Да, он работал для монастырей и, возможно, сам практиковал Иисусову и другие виды молитвы, но он художник. Если Андрей Рублев – это прежде всего монах и искусство – это монашеское служение, то Дионисий – это художник, который пишет для монахов, пишет для князя, пишет для мирян, художник, который пишет для всех.

Язык красок Дионисия удивительно разнообразен. Если краски Рублева отражают гармонию небесную, то у Дионисия уже множество оттенков, не подверженных строгому символизму. Например, у него встречаются розовые, малиновые, бирюзовые краски, то есть его палитра гораздо богаче, чем любого другого древнерусского художника. Он ищет какие-то неведомые раньше сочетания, то есть ему интересно найти художественные оттенки, не только символические. Он насыщает свои фрески огромным числом персонажей, которых мы раньше не встречали. У него такое количество ликов, сцен, которых раньше мы тоже не видели. То есть ему интересна художественная сторона. Нет, он иконописец и потому не забывает о стороне религиозной. Его искусство тоже все проникнуто молитвой, богословием и т.д. Но это, скорее, гимнография. Если у Феофана Грека это проповедь Божественных энергий, нетварного света, величия Бога. У Андрея Рублева это молитва, созерцание, углубление в тайну общения Святой Троицы. У Дионисия же это гимнография, музыка, симфония.

С этого времени, может быть, начинает расходиться художественное и религиозное. Но поскольку Дионисий гений, то этого зазора в нем практически не видно. Зато мы видим, что последующая эпоха начинает как бы уходить от всех тех завоеваний, которые были прежде. И, действительно, к XVII веку художественное и религиозное очень сильно разойдется. Конечно, все это надо увидеть в Дионисии. Дионисий – это вершина, но эта вершина последняя, с которой, к сожалению, древнерусское искусство начинает снижать те завоевания, которые им были достигнуты. Но как о вершине о Дионисии принято говорить, потому что это действительно художник европейского уровня. Ведь он живет в то время, когда в Москве работают итальянцы. Половину Кремля, как мы знаем, отстроили итальянские зодчие.

Иван III, уже не только князь Московский, но и носящий титул Всея Руси, как мы знаем, женится на племяннице последнего императора Византии (разгромленной к этому времени) – Софии Палеолог, через которую осуществляется связь с Италией. Она воспитывалась в Италии и имеет с ней связь. И когда итальянские зодчие приезжают в Москву, Аристотель Фиораванти строит новый Успенский собор, то расписывает его Дионисий. То есть он совершенно вписывается в эту европейскую культуру. Говорит еще византийским, еще древнерусским языком, но уже как настоящий художник, который может позволить себе гораздо больше, чем любой другой. Он имеет широту, художественное выражение и свободу в том же колористическом решении и делает то, чего другие, может быть, до этого никогда не делали. Дионисий – это последняя вершина, но вершина очень ясная, очень высокая и недосягаемая. Ни один из работавших с ним сыновей (а с ним работали два его сына) не достигли того, чего достиг сам Дионисий.