Blog

Home - 15.03.2017

Ирина Языкова, искусствовед, кандидат культурологии

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

XVII век считается веком расцвета русской культуры. И это понятно, потому что после Смутного времени, после великого разорения начинают снова строиться храмы, причем большей частью каменные, особенно в столице. До этого большей частью строились храмы деревянные, теперь начинается каменное строительство, московский стиль называют русским узорочьем. Действительно, при Романовых, Михаиле Федоровиче и особенно Алексее Михайловиче, происходит украшение столицы новыми зданиями, и дворцовыми, и храмовыми, и монастырскими и т.д.

Происходят очень интересные процессы и в иконописи. Если до XVII века были, конечно, и княжеские мастерские, но иконописание в основном было монастырским, монашеским, то сейчас главным становится царское иконописание, организуется Оружейная палата. Сейчас мы больше связываем Оружейную палату с ювелирными изделиями, где находятся разные царские регалии, но в XVII веке она имела несколько иное значение. Прежде всего там был иконописный цех. Иконописцы выполняли царские наказы, писали иконы, расписывали кареты, делали карты, то есть были мастера на все руки.

Более того, в Оружейной палате были не только русские изографы, но приглашали, особенно при Алексее Михайловиче, и западных мастеров. Вообще в XVII веке был большой интерес к западному искусству. Обычно с легкой руки Пушкина мы говорим, что Петр прорубил окно в Европу. На самом деле, уже при Алексее Михайловиче, можно сказать, была открыта и дверь.

Чтобы понять, что происходит в это время в иконописи, достаточно посмотреть на работы первого мастера Оружейной палаты, изографа, жалованного иконописца Симона Ушакова. Это удивительный художник своего времени, но который при этом стал символом новшества. Как говорил он сам и его коллеги по Оружейной палате: они вводят искусство живоподобное, писать «яко живо». То есть условность иконы уже не удовлетворяла людей в XVII веке. Они уже видели западные портреты. Художники, приглашенные ко двору Алексея Михайловича как мастера портретов, делали не парсуны – портреты, похожие на иконы, а настоящие портреты. Мы знаем портреты Алексея Михайловича, портреты Никона и так далее.

Глядя на эти портреты, глядя на гравированные Библии, например, была очень популярна голландская Библия Пискатора, художники-иконописцы тоже вводили новые элементы в свои иконы. Если мы посмотрим, например, на лик Спаса Нерукотворного, написанного Симоном Ушаковым, мы увидим, что это почти анатомически правильный лик, уже не лик, а лицо. Если посмотрим, как строится фигура на иконах Симона Ушакова, тоже увидим, что он стремится к анатомической правильности. Мы видим, что вводится светотень, чего раньше не было.

Появляются элементы пейзажа, то есть не условные горки, условные деревья и условные палаты, а уже барочные формы архитектуры, пейзажные элементы. Например, на фоне иконы «Иоанн Предтеча – Ангел Пустыни», которую писали и Тихон Филатьев, и Зубов, мы увидим разнообразный пейзаж, где чуть ли не зайчики прыгают по горкам и скачут по деревьям белочки. Получается, что художника интересует уже не условность пейзажа, а реальный пейзаж, не условность лика, а реальное человеческое лицо.

Отчего это происходит? Часто XVII век обвиняют в секуляризации и обмирщении Церкви, но это не совсем так. Дело в том, что иконописцы начинают чувствовать себя художниками, им уже тесно в рамках канона, хочется показать свое мастерство, тем более они видят, как пишут их западные коллеги. И в икону вводятся элементы картины, элементы живописи, живоподобия, как говорили художники.

Симон Ушаков все время пытается сделать что-то новое. Тем не менее нельзя обвинить его в том, что он совсем уходит от духовной основы, просто духовность в это время понимается по-новому. Появляется как бы новое благочестие. Во-первых, эта эпоха книжная. Если в Средневековье икона была как Библия для неграмотных, очень часто ее называли заменой книги. Теперь книга становится реальным предметом, поэтому икона перестает быть этой книгой. Наоборот, в икону очень часто вводится книга, не рукописная, а печатная, что в некотором роде нонсенс. Но, значит, икона должна являть что-то иное.

Икона должна являть красоту Царствия Небесного. Раньше тоже так было. Но какая теперь это красота? Красота, которая близка к красоте этого мира. XVII век – это время Раскола, когда появляются противники реформ Никона и сторонники старых обычаев, в том числе и икон старого письма. Но старые иконы к этому времени дошли потемневшими, под темной олифой, и старообрядцы часто копировали их такими потемневшими.

В споре со старообрядцами друг Симона Ушакова иконописец Иосиф Владимиров, обращаясь к дьякону Иоанну Полешковичу, спрашивает: «Почему вы пишете святых яко очаделые? – как будто они чадом покрыты – Ведь они не были темны ликом, они были прекрасны». Это новое понятие о красоте, новое понятие о свете – писать светло, но со светотенью, писать красиво, но ориентируясь уже на красоту этого мира – это теперь становится в центре внимания иконописцев.

Повторяю, это еще не уход в светское, когда икона заменяется картиной, хотя уже есть элементы барокко, элементы картины, но это новое понимание красоты, новое понимание благочестия, того, что должна собой явить икона. Нельзя сказать, что на этом заканчивается православная традиция. Нет, икона развивается дальше, она найдет другие пути, но на этом, конечно, заканчивается древнерусское искусство.

Симон Ушаков и школа Оружейной палаты

Владимир Катасонов, доктор философских наук.

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

В 2011 году в России было создано, как оно себя называет, «Стратегическое общественное движение Россия-2045». Главной его задачей является реализация следующих этапов: к 2020 году создание искусственной копии тела человека, т.е., грубо говоря, механических моделей всех телесных человеческих способностей: чтобы двигались руки, ходили ноги и т.д. К 2025 году создание искусственной копии человека, в которую помещается мозг. Уже сегодня мы знаем, что мозг с помощью некоторых сенсоров можно соединить со всякого рода электронными машинами, тем самым осуществлять управление некоторыми мозговыми импульсами. Здесь же целиком пересаживается мозг человека, эта машина подсоединяется к ее нейронным органам, и человек, а точнее мозг, потому что, конечно, существует разница, которая здесь игнорируется, во всяком случае по этому проекту, этот мозг должен управлять искусственной копией человека. К 2035 году создание искусственной копии тела человека, в которую переносится уже сознание. Здесь, как говорят адепты этого движения, человеческое сознание сканируется и пересаживается в копию человеческого тела. Хотя, что есть сканирование сознания, они сами не знают и нигде не объясняют, просто-напросто потому, что мы не знаем, что такое вообще сознание. Это задача не только технологическая, научная, но и задача философская: сознание есть некоторая тайна для человеческого познания. И к 2045 году уже создание тела-голограммы и пересадка сознания в него. Голограмма – это уже по существу нечто, созданное из энергий света, и поэтому свободное путешествие во вселенной и, самое главное, бессмертие и безграничные возможности для познания. Все это называется трансгуманизмом.

Создание трансгуманизма в России было репликой на то, что в 1998 году в Западной Европе и Америке было создано такое же трансгуманистическое общество, главной целью которого являлось создание как бы нового антропологического типа на основе современных информационных и био- технологий и тем самым создание «более совершенного» человека. «Натуральный» человек, созданный Богом, болеет, он смертен, его возможности ограничены, а тут соединение человека с машиной дает бессмертие, бесконечное познание. Потому что если мы имеем такого робота, или киборга, то болезни ему уже не грозят, если у него что-то испортилось, то он, как в фильмах про Терминатора, пошел на склад, что-то спаял и починил сам себя.

Познание здесь тоже открывается бесконечное, и тем самым трансгуманизм выступает как определенный этап эволюционной гипотезы. Впервые это слово употребил Джулиан Хаксли, английский биолог, общественный деятель, политик, который, как политик, в основном занимался созданием институтов утверждения морали на нерелигиозных основах. Джулиан Хаксли был внуком Томаса Хаксли, знаменитого пропагандиста эволюционной теории Дарвина. Собственно, всю богоборческую славу этой теории создал не сам Дарвин, а именно Томас Хаксли. Джулиан Хаксли, который сам выдвинул эту идею трансгуманизма, является внуком Томаса Хаксли.

Это могло показаться каким-то чисто футурологическим фейком, о котором, может быть, не стоит говорить. Но на самом деле на протяжении последних десятилетий были заседания в академии наук с участием академий медицинских наук, с приглашением философов, где было сказано, что следует с вниманием относиться к этому движению. У него есть определенное финансирование, поэтому оно часто организует всякого рода конференции и участвует в международных конференциях.

В связи со всем этим встает вопрос, насколько вообще это возможно. Идея создания искусственного человека как бы естественна человеку: человек создан Богом, и создан по образу и подобию Божию, и человеку в частности даны некоторые творческие способности. Благодаря им, человек познает природу и, как я не раз говорил в этих лекциях, создает по существу вторую природу. Но главный, принципиальный, так сказать, оселок возможностей человека – это может ли он создать существо, подобное ему самому. Создать не естественным образом, как это ему положил Господь Бог, а искусственным образом, создать лучше, чем создал это Сам Господь Бог.

Трансгуманизм как эволюционная утопия. Часть I

Иерей Стефан Домусчи, кандидат философских наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Обращаясь к представлениям о совести в святоотеческий период, интересно отдельно рассмотреть представления о совести отцов-аскетов, отцов, которые уходили в пустыню и вели очень строгий образ жизни: жили или отдельно, или в общежительных монастырях. С одной стороны, они развивали теоретические представления о совести, хотя их можно встретить не очень много, но гораздо подробнее они говорили о практических вопросах, связанных с жизнью совести, с тем, как она функционирует в человеке.

Если мы посмотрим на некоторые рекомендации о том, как должен жить человек, то увидим, что одной из важнейших для послушника является соблюдение собственной совести и соблюдение совести ближнего, это оказывается чрезвычайно важным. Начинающий послушник, который ничего не может, приходит к авве и говорит: «Авва, я не могу жертвовать, не могу работать, не могу молиться», перечисляет и перечисляет, и оказывается, что он вообще не может делать ничего из аскетических действий. И авва отвечает ему: «Тогда по крайней мере соблюди собственную совесть», то есть поступай так, как она тебе велит и, напротив, отвращайся от того, от чего она тебя останавливает. То есть соблюдение совести оказывается чрезвычайно важным.

Кроме того, очень важным оказывается соблюдение совести братиев, то есть не только сам живи по совести, но и веди себя так, чтобы не смутить ближних и не подать им повода ко греху. Более того, если какой-то монах, смущал братиев, которые подозревали его в неправоверии, должен был, например, анафематствовать еретиков, читать перед ними Символ веры или как-то исповедовать свою веру, чтобы их совесть не подозревала его. Если находился монах, который не хотел ничего делать, такого монаха должно было изгнать из монастыря. Почему? Потому что он погрешал против совести ближних, то есть погрешал не только против собственной совести, но еще и расслаблял окружающих, их представления о том, как должно себя вести, и игумен, заботясь о братии, должен был такого монаха изгнать. Интересно, что если этот монах не хотел уходить, продолжал ждать рядом с монастырем, и люди видели, что он погибает от голода или жажды, его должно было принять обратно, но постоянно при этом укорять: как совесть позволяет ему так вести себя?

Таким образом, аскетическая жизнь в первую очередь предполагает очень внимательное отношение к свидетельству собственной совести и тому, как твои поступки сказываются на совести ближнего, то есть на его представлениях о добре и зле. Более того, мы можем встретить много свидетельств о мучениях совести, о том, что совесть есть судья, важнейший критерий христианской жизни. Мы также встречаем, правда, не так много, но от этого эти свидетельства не перестают быть интересными, представления о мнительной совести или саму постановку этой проблемы.

Например, в «Лавсаике» есть рассказ об одном отшельнике, который приходит к Макарию Городскому и говорит, что сердце обличает его, потому что ему кажется, что он может строже относиться к себе: может больше молиться, еще больше жертвовать милостыни. И Макарий, когда слышит, сколько тот молится и сколько раздает денег, говорит ему, что сам он раздает меньше и молится меньше, и при этом сердце его не обличает. Возникает коллизия: один человек молится больше другого, и того, кто молится больше, совесть обличает, что он молится мало и должен молиться еще больше. Конечно, этот вопрос выходит за рамки только аскетической и только монашеской практики, потому что и сегодня человек может переживать, что он может помолиться в свободное время и может помолиться в другой раз, когда у него будет время, а потом, когда свободного времени у него не окажется, стане переживать, что сегодня он молился мало. Потому что, скажем, мог бы отодвинуть какие-то дела, о чем-то побеспокоиться в другой раз и все равно помолиться. Возникает такая проблема – где грань, где критерий твоего благочестия? Например, когда ты постишься, то не позволяешь себе каких-то видов пищи. А можешь ли ты поститься строже? Теоретически ты можешь сказать, что это возможно, и попробуешь строже, подумаешь, а, может быть, надо еще строже. А, может быть, прочитаешь рассказ об отшельнике, который вкушал только хлеб и воду, и попробуешь жить как он. Где эта граница? Если ответить, обобщая святоотеческий опыт, то, как напоминает преподобный Варсонофий в известных «Собеседованиях Варсонофия и Иоанна»: надо помнить слова Священного Писания «спасение во многом совете». Ты должен советоваться. В данном случае должен посоветоваться с духовником, старцем, если монах, пойти поговорить к своему авве, если мирянин, тоже должен поговорить с кем-то, кому доверяешь в духовном плане, чтобы он наставил тебя и указал именно на твой путь.

Ответ на этот вопрос можно заключить уже из общецерковной практики: Церковь специально вырабатывает некие средние нормы, для того чтобы человек не мучился, раздумывая, какую же норму ему выработать для себя, чтобы он мог принять эту общецерковную норму для некого исполнения. Человек, конечно, может молиться в большем объеме, чем правило, приведенное в молитвослове, но Церковь, в некотором смысле останавливая его, говорит, что есть некая средняя норма, можешь больше, молись больше, но если не можешь больше, пусть совесть не угрызает тебя, потому что есть некий средний уровень, который Церковь считает достаточным.

Действительно, проблема мнительной совести стоит достаточно остро даже сегодня и даже в приходской практике, но впервые об этом задумались и попробовали дать ответ на возникающие вопросы еще отцы-аскеты, которые тоже вырабатывали для себя норму благочестия.

Совесть в аскетической литературе

Андрей Григорьев, доктор филологических наук.

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

В современном русском языке, современной русской графике иногда встречается такое явление, как надстрочные знаки, или диакритика. Мы знаем о двух точках, которые ставятся над «ё», знак краткости над «й», получается особая буква — «и» краткая. У нас есть знаки ударения, которые помогают нам ставить логическое ударение в тех или иных фразах, но в основном, конечно, современная русская система надстрочных знаков, в общем-то, беднее, чем древняя. Когда мы обращаемся к древнецерковнославянскому и старославянскому языкам и более позднему периоду развития церковнославянского мы как раз наблюдаем достаточно развитую систему надстрочных знаков.

Самый древний надстрочный знак — это титла, знак сокращения слов. Та же самая идея представлена в современном языке: когда мы хотим сократить слово, то либо ставим дефис, например: «гос-во», «физ-ра», «лит-ра». Таким образом сокращаем слово, просто убирая его середину и ставя дефис. Исторически вместо дефиса был особый знак «титла» — в греческой традиции это просто прямая черта, в славянской традиции она имела разную форму, но ставилась над словом. Из слова устранялся некий кусок, например, слог, который хотели сократить, и сверху ставилась титла. Но в отличие от современного языка сокращались не часто распространенные слова, а только слова, связанные с номина сакра в европейской традиции, т. е. священные имена, слова, которые относятся к Богу, Церкви и священным для христиан понятиям. Но поскольку в церковнославянской традиции большие буквы употребляются только в начале предложений, соответственно, титла в некотором смысле выполняла и роль большой буквы. Если сейчас мы пишем слово «Бог» с большой буквы, то исторически оно писалось с маленькой, но под титлом.

Еще один тип сокращения — когда мы не дописываем слово, вместо «смотри» пишем «см.» Такой способ сокращения тоже существовал в церковнославянской графике, когда слово не дописывалось, а сверху, над строкой могла писаться одна из букв, следующих далее, и тоже под титлом. Это явление называется по названиям букв. В церковнославянской традиции есть шесть таких буквенных значков под титлом: «рцы»-титла, «глаголь»-титла, «добро»-титла, «он»-титла, «червь»-титла и «слово»-титла. Шесть этих буквенных значков титла, когда какая-то буква выносится над строкой и над ней ставится знак титла.

Также титла использовалась для обозначения чисел. Когда буква обозначала число, то сверху ставился знак титла. Кроме этого, если сейчас мы ставим ударение в предложениях для того, чтобы показать какое-то логическое ударение, допустим: «Я знаю, что он скажет». Мы можем поставить на «что» ударение и таким образом подчеркнуть эту мысль. В древности ударение было, во-первых, разных типов.

Ударение в нашем теперешнем понимании — это так называемое острое ударение, или оксия. Обычно оно ставится в слове, если только ударная гласная не является последней буквой в слове. В последнем случае ставится так называемое тупое ударение, или тяжелое, по-церковнославянски «вария» от греческого термина «тяжесть, давление», то есть оно просто меняет свою направленность — ставится в другую сторону, чем привычное нам острое. Также есть ударение облечённое, или в греческой традиции это был термин «комара» — свод, полукруг или дуга над гласной буквой, в славянской традиции оно называлось камора. Тот же самый корень в слове «каморка» — очень маленькая комната с очень низким сводчатым потолком. Постановка каморы помогает нам зрительно различать слова, которые одинаковы по звучанию и написанию, но при этом это разные грамматические формы. Именительный падеж в церковнославянской традиции, например «добрый раб», ставится острое ударение, или оксия. А, допустим, «от раб» (современное «от рабов»), то есть родительный падеж множественного числа, форма слова «раб» получается та же самая, что и в именительном падеже. Для того чтобы их различить, над «а» ставится облечённое ударение.

Кроме системы ударений, которая отражала древнее состояние языка, когда было не одно силовое ударение и выдохом выделялся один ударный слог, было и политоническое ударение, то есть существовало повышение-понижение тона над каждым слогом, и эта древняя традиция нашла отражение в греческом и славянском ударении. Знак придыхания, который по греческой традиции автоматически ставился над любой начальной гласной, для русской традиции стал, можно сказать, декоративным.

Иногда при пропуске так называемых редуцированных гласных букв, обозначающих современные твердый и мягкий знаки — исторически «ер» и «ерь», ставился особый значок, похожий на молнию или некую запятую, который назывался ерок, или паерок, похожий на «ер», то есть современный твердый знак.

Когда после революции в уже русской графики твердый знак в конце слов устранили, то устранялся он еще и после приставок, например: «подъезд», «съезд», «объяснить» и т. д. Тогда ставили нечто среднее между древним паерком и апострофом (дальше мы поговорим об этом понятии). Фактически это древнецерковный знак пропуска твердого знака, в данном случае между приставкой и корнем. Иногда в каких-то объявлениях можно встретить слова «объявление», «подъезд», когда стоит апостроф, а фактически это древний ерок, который восходит к церковнославянской традиции.

Таким образом, хотя количество надстрочных знаков сейчас сократилось и они изменили свою функцию, мы продолжаем использовать их для сокращения слов и постановки логического ударения на какое-то слово.