Blog

Home - 20.01.2017

Михаил Ведешкин, кандидат исторических наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

После осуждения Нестория и подписания примирительного трактата между Кириллом и Иоанном Антиохийским страсти поутихли. Однако горячие головы с обеих сторон желали продолжить внутрицерковную распрю.

Одной из таких горячих голов был Евтихий – настоятель одного из константинопольских монастырей, близкий сподвижник нового Египетского патриарха Диоскора, который имел необычайно могущественное положение при дворе. Дело в том, что Евтихий был крестным отцом препозита священной опочивальни – евнуха Хризафия, который был всесильным временщиком в последние годы правления Феодосия II. По сути Евтихий имел прямой выход на императора.

Развивая богословие Кирилла Александрийского и окончательно добивая несторианское богословие, Евтихий развивает новую христологическую гипотезу о том, что якобы Иисус Христос был только Богом и человеческого в Нем почти ничего не было. Эта концепция о существовании единой Божественной природы в Иисусе Христе получила название монофизитизм.

Богословие Евтихия возмутило многих христианских епископов с Балканского полуострова, из Малой Азии, Сирии. Если Иисус был только Богом, значит, Его человеческие крестные муки и страдания ничего не стоят: Он не испытал горькой чаши человеческой жизни. Евтихий и его учение попахивали ересью.

По этому поводу в Константинополе созывается Церковный Собор, не очень представительный, который осуждает Евтихия. И Евтихий прибегает к заступничеству с одной стороны своих друзей при дворе, а с другой – Диоскора Александрийского. Если предшественники Диоскора: Феофил, Кирилл Александрийский уже вольготно распоряжались в столице Египта, то Диоскора, не скрываясь, говорил, что здесь, в Египте, его власть больше, чем власть императора. Египетский клир вел борьбу за полное доминирование в империи.

Диоскора осуждает решение Константинопольского Собора, осудившего Евтихия, и созывает новый Собор – называя его Вселенским, на самом деле таковым он не являлся – так же в Эфесе. Второй Эфесский Собор 449 года – потом его назовут «разбойным Собором» – был не собором, но судилищем. Здесь тех, кто когда-то осуждал Евтихия, обвинили в тайном несторианстве. Покаявшихся бывших сторонников Нестория полностью разгромили, причем ход заседаний Собора шел с невероятными нарушениями: монахи Барсума Ассирийского, одного из сподвижников Диоскора, просто переломали пальцы писцам, которые, с их точки зрения, вели неправильную стенограмму. Тем не менее Диоскора мог праздновать победу: он пользовался поддержкой императора. Его оппоненты были сосланы либо отдалены от управления государством.

Возможно, Диоскур бы и победил, но через год после Второго Эфесского и «разбойного» Собора император Феодосий II, покровительствовавший Евтихию и Хризафию, скончался, и на престол вступает новый император – Маркиан. Маркиан понимает, что поддержка Диоскора невозможна: против него выступает сирийский клир, против него выступает Рим и значительная часть иерархов Балканского полуострова. Поэтому в 451 году он созывает новый уже Четвертый Вселенский Собор в предместье Константинополя – Халкидоне. Здесь ему удается собрать очень мощную антидиоскуровскую коалицию, в том числе из бывших сторонников Нестория, которые осуждают христологию Диоскора и устанавливают догмат о единстве двух природ во Втором Лице Троицы.

Диоскор не подчинился решениям Собора, удалился к себе в Египет, и здесь правление патриарха-монофизита, по сути, продолжилось. Монофизитизм в середине V века неожиданно для имперских властей становится национальной идеологией угнетенных низов Египта и Сирии. Эти крестьяне, которые были абсолютно не эллинизированы, находились под тяжким фискальным гнетом местной грекоязычной аристократии и провинциальной администрации. Все связанное с греками было им ненавистно, и конфликт местного патриарха с Константинополем, то есть с эллинами, греками, сразу делает его знаменем национальной борьбы окраин против столицы.

По сути, монофизитский спор еще больше расколол империю, точнее имперскую Церковь. С одной стороны, грекоязычные области, поддерживающие царя, на востоке их будут называть людьми царя, то есть мелькитами. А с другой – монофизиты, которые поддерживают местных церковных иерархов. Императоры Восточной Римской – Византийской империи оказываются в сложном положении. Либо они получают поддержку Балкан, Малой Азии, части Сирии и сохраняют контакт с Римом, придерживаясь халкидонского символа и тем самым отторгая от себя Сирию и Египет. Либо они пытаются найти какой-то компромисс с Сирией и Египтом и, вполне возможно, портят отношения и с западом.

Первый император, а точнее узурпатор, который понял, что необходимо пытаться заново соединить расколотую монофизитским спором Церковь, был Василиск, захвативший в 375 году власть в Константинополе. Он пытается примирить восточных и западных епископов. У Василиска это не получается, вскоре он будет свергнут. Однако свергнувший его законный император Зенон идет ровно по тому же пути. В 383 году он издает примирительный эдикт – Энотикон, в котором с помощью смягченных формулировок пытается выработать Символ веры, способный удовлетворить и умеренных западных епископов, и умеренный епископат востока. Энотикон не принимается ни радикальными монофизитами, ни наиболее последовательными халкидонитами.

Однако эта традиция будет продолжена следующим после Зенона императором – Анастасием I, который уже относительно открыто поддерживает монофизитов. На востоке он сталкивается в этом плане с серьезной оппозицией жителей Константинополя, дунайских провинций. С Римом Анастасий вообще разрывает отношения: римский папа обвиняет его в ереси. Императорская Церковь становится перед выбором, сделать который она, по сути, так и не сможет до VII века.

Монофизитский спор продолжится, в VI столетии монофизиты сформируют свою собственную церковную иерархию, по сути, параллельную Церковь. В VII веке почти все монофизитские области отпадут от империи и перейдут под контроль сначала персов, а потом новых арабских властителей восточного Средиземноморья. Таким образом, вопрос, кого поддержать: халкидонитов или монофизитов, для византийских императоров решится сам собой. Халкидониты останутся их подданными, а монофизиты выйдут из сферы политического контроля империи.

До настоящего времени сохраняется значительное количество монофизитских Церквей, большая часть из которых носит имя Якобитской: Якобитская Церковь Востока, Сирии, Якобитская Церковь Египта, Эфиопии и еще ряда регионов.

Монофизитизм

Алексей Варламов, ректор Литературного института им. А. М. Горького

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Итак, в 36-м году тот театральный успех, которого ожидал Булгаков, ровно 10 лет спустя после премьеры «Дней Турбиных» этот успех не состоялся. Это был для него страшный удар: для его психики, его биографии, для его самоощущения. Но, как мне представляется, с точки зрения какого-то высшего смысла, с точки зрения той судьбы, того «садовника», который опекал эту «яблоньку» «Михаил Булгаков», которому на самом деле было абсолютно не важно, что чувствует Булгаков, ему было важно, чтобы дерево приносило спелые плоды. Если дерево надо для этого резать, значит, надо резать.

И Булгаков хорошо понимал, что не он управляет своей жизнью, а его жизнью управляет какая-то другая сила. Это очень хорошо чувствуется в «Мольере», в булгаковских письмах. Чувствуется ощущение внутренней несвободы, отсутствие воли, выбора в совершении своих поступков. Как будто не он решает, а решают за него. Даже не в политическом смысле, а именно житейском, не в житийном, нет, но в таком экзистенциальном плане, я думаю, происходило именно это. Так вот в этом был глубокий замысел. Потому что я уверен, что если бы у Булгакова пошли нормально его пьесы, он не стал бы писать прозу, ему бы это просто было не нужно. Зачем какая-то проза? Он писал бы пьесы, они шли бы в театрах, и он окончательно бы превратился в очень хорошего, успешного драматурга. Но судьба как будто знала, что он нужен не для этого или, по крайней мере, не только для этого. Он нужен для того, чтобы написать роман.

И когда Булгаков окончательно потерпел театральную неудачу, когда он в каком-то смысле поставил на себе крест как на драматурге, тогда он стал дописывать «Мастера и Маргариту». Роман писался в течение многих лет, кусками, в разных редакциях. У меня есть ощущение, что Булгаков не заканчивал бы это сочинение, если бы у него просто не было другого выхода. Потому что было вообще непонятно, что ему делать. 36-й год. Он не нищенствовал, получал хорошую зарплату в театре, из МХАТа он ушел в Большой театр, там платили еще больше. У него было много свободного времени. То есть в каком-то смысле для него были созданы идеальные условия: сиди и пиши роман. И он писал роман.

Но тут вот что важно подчеркнуть: а зачем он писал этот роман? Для кого он писал этот роман? Он же не был по своей натуре таким чистым, бескорыстным художником, который был готов работать только ради творчества, как его герой Мастер. Булгаков был расчетливый, прагматичный человек, и тем не менее он писал роман. Помните, как Воланд спрашивает Мастера: «Вы написали роман о ком, о ком?» Кому в сталинской Москве 30-х годов была нужна эта история? И здесь, на мой взгляд, это происходило потому, что Булгаков принадлежит к числу тех редких художников, которые не управляют своим талантом, а талант управляет ими. Они управляются или управляемы своим даром. И вот этот садовник как бы вложил Булгакову этот замысел. Иди и пиши: тебе созданы идеальные условия, тебя никто не трогает, не арестовывает, у тебя есть необходимый минимум, чтобы сидеть и писать. И он писал.

И Булгаков написал этот роман, о котором мы сейчас очень много спорим. Роман, который, как все мы хорошо знаем, не был напечатан ни при его жизни, ни после его смерти, и появился только чудом. Благодаря стараниям Константина Симонова в 1966-1967 годах был опубликован в журнале «Москва» в сокращенном варианте, потом в полном варианте в 70-е годы.

Роман, который кого-то привел в Церковь, кого-то увел из нее. Хотя думаю, что привел гораздо больше, чем увел. Роман, о котором спорят: еретический роман или не еретический. Существует огромное количество литературы, которая, наверное, в тысячи раз превосходит это сочинение. Существуют сотни самых разных интерпретаций этого романа, и я не вижу смысла в том, чтобы предлагать еще одну. Я лишь хочу сказать тем, кто критикует этот роман за то, что в нем не так изображены христианство, Спаситель (если считать, что Иешуа – Спаситель), евангельский сюжет, и много, что изображено не так, всем этим людям я хотел бы сказать единственное – Булгаков написал очень честную книгу. Он написал книгу о том, как он воспринимал время, в которое он живет. Он написал книгу о мире, в котором зло оказалось сильнее, чем добро. Книгу о том, где большое зло наказывает мелкое зло. Он так видел этот мир.

Главное достоинство этой книги для меня – это ее невероятное мужество, безоглядность и безысходность. Безысходность, конечно, не может достоинством книги. Но фальшивое бодрячество хуже безысходности. Честная безысходность, честный трагизм… Ведь «Мастер и Маргарита» – это очень грустная книга. Если задуматься, это книга о том, как погибли очень хорошие, живые люди. Эта книга о том, как за Распятием не наступает Воскресение. Этим она отличается от «Белой гвардии», которая на самом деле роман о Рождестве, которое случилось несмотря ни на что. А «Мастер и Маргарита» – это книга о том, как не произошла Пасха Христова. В каком-то смысле, как мне видится, можно говорить о некой трагической духовной эволюции Булгакова, который от этого не случившегося Рождества пришел к не случившейся Пасхе. Но он написал то, что чувствовал, и обвинять его за это, предъявлять ему претензии – самое бессмысленное, что можно делать.

Гораздо важнее понять человека, который в этих условиях сумел найти в себе силы, чтобы написать книгу, которая покорила весь мир и не отпускает нас до сих пор. Книгу, о которой мы спорим. Мне она нравится меньше, чем «Белая гвардия», даже меньше, чем «Театральный роман», но я очень хорошо понимаю, сколько души он вложил в это сочинение, какой кровью оно писалось и как много для него значило. И я думаю, что секрет успеха этого романа во многом заключен как раз в том, что за этой порой легковесной формой, за этим просто блистательным стилем, этими остротами, шутками, за этой магией, за этим колдовством, этой пронзительной лирикой, за всей этой сложной гаммой чувств, переживаний, смыслов, конфликтов, столкновений, смеси комического и трагического, смешного, отчаянного, печального – за всем этим я вижу человека, который все это высекал из себя. Который жил в этой очень странной московской жизни, по-своему замкнутой, по-своему непонятной, неизвестно куда выводящей и чем заканчивающейся, без надежды, что эта книга увидит свет, что это кому-то будет нужно, что очень не по-булгаковски. Он писал и писал эту вещь, и поэтому как художник он, несомненно, победил.

“Мастер и Маргарита”: роман, написанный кровью

Иерей Антоний Лакирев, специалист по Новому Завету

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Внутренняя жизнь христианских общин определяется главным образом тем, что мы читаем еще в самом начале «Деяний». Апостол Лука пишет: «… они пребывали в учении апостолов, в общении, молитве и преломлении хлеба». Это основные компоненты того, как устроена христианская жизнь в христианской общине.

Как правило, это весьма небольшая группа людей, в которой редко кто осведомлен в Ветхом Завете, хотя бы в какой-то степени. Если вообще есть христиане из иудеев, особенно из образованных иудеев, то это большая редкость и большое облегчение для общины. Главным образом в малых христианских общинах за пределами Израиля таких людей было очень немного. Самое главное, в чем выражается внутренняя жизнь этих общин – это, конечно, преломление хлеба. Нередко это почти единственный раз в течение недели, когда христиане собираются вместе. Если в общине есть новоначальные христиане и есть те, кто могут им свидетельствовать, такие люди еще будут собираться в какую-нибудь ночь, для того чтобы послушать рассказы о Христе, об откровении Божьем в Ветхом Завете, пророках, принять первончалаьное христианское научение.

Но абсолютно необходимым, без чего не бывает ни христианской общины, ни христианина является участие в преломлении хлеба, которое совершается в то время главным образом вечером пятницы, а потом постепенно переходит в ночь с субботы на воскресенье, то есть на первый день недели. Кто-то это делает ближе к вечеру субботы, кто-то ближе к утру воскресенья, здесь есть разные практики, тем не менее суть одна и та же.

При этом удивительным образом эти люди подчеркнуто дистанцируются от любых ассоциаций с религиозными общинами. Они вообще не пользуются религиозными терминами, а если называют себя как-нибудь, то используют термины сугубо гражданские. Мы это видим и в «Деяниях», и в письмах Павла: группу христиан, существующих в конкретном городе, они обычно называют политеома – гражданство, считая, что как пишет Павел, «гражданство ваше на Небесах», или можно перевести по-другому: «вы – граждане Небес», то есть некоторая группа граждан – подданных Царства Небесного.

В любом полисе античного мира все понимают, что такое гражданство. Когда люди сидят дома, они граждане и полис, а когда они собираются вместе на центральной площади голосовать о строительстве канализации, это называется экклесия – собрание граждан. Точно так же, когда христиане собираются вместе, они не называют свое собрание «богослужение» или какими-нибудь еще громкими словами. Принципиально все используют сугубо гражданский термин «экклесия». И в нашем сегодняшнем употреблении слов мы переводим это слово как церковь, хотя на самом деле это правомочное собрание граждан.

Это довольно важно, потому что для христиан I века было принципиально и для самих себя, и для окружающих (хотя их жизнь часто была тайной для окружающих) все-таки не быть похожими на языческие культы, на все эти бесконечные жертвоприношения, камлания и пляски с бубнами. Мы собираемся по-другому: как диаспора в какой-нибудь чужой стране или «пятая колонна» людей, являющихся подданными другой страны, но живут здесь. Так и здесь: «гражданство наше на Небесах», христиане собираются в это общее собрание, потому что, как они будут выражаться позднее: мы странники, пришельцы в этом мире, и главное, что определяет нашу жизнь – это связь даже не столько с Царством Небес, сколько с Самим Царем.

Граждане неба

Татьяна Черникова, доктор исторических наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Сейчас наш разговор будет о древнерусских иконах, которые появились еще во времена Киевской Руси – единства древнерусского государства, после того как в 988 году при Владимире Святом (он же Первый, он же Красное Солнышко) было принято христианство.

Вообще, первые иконы Владимир привез из своего первого корсунского похода, то есть похода на Херсонес. Кстати, оттуда он привез и первого священника, который будет служить в будущей Десятинной церкви – любимой церкви Владимира. Однако, к сожалению, от этих икон до нас ничего не дошло. Единственное, что мы знаем по археологическим раскопками и реставрационным работам историков искусств, то, что Десятинная церковь, построенная в X веке по приказу Владимира византийскими мастерами, была ими прекрасно украшена, прежде всего фресками, мозаиками и иконами. При первых раскопках в 1908 году фундамента этой церкви – погибла она в 1240 году, когда Киев был захвачен татаро-монголами – нашли осколки камушков, из которых складывались мозаики.

Однако, к счастью для нас, второй большой собор – собор Софии Киевской, построенный уже в великое княжение сына Владимира Красное Солнышко – Ярослава Мудрого, до нас дошел. Его тоже строили и украшали византийский мастера. Поэтому те мозаики и фрески, которые дошли до нас от этого собора, являются общими и для византийской культуры, и для древнерусской. Они как раз показывают истоки современной русской культуры, и древнерусской культуры в частности.

Софийский собор, с одной стороны, был явным подражанием Софийскому собору в Византии, а, с другой стороны, своеобразным противопоставлением молодого Русского государства, у которого есть храм, подобный центру Вселенской империи. Главный купол, барабан и алтарь этого собора были украшены мозаиками, а остальные стены собора – фресками. Причем, интересно, что на западной стене было даже изображено все семейство Ярослава Мудрого. Правда, эта фреска не очень хорошо сохранилась.

Что касается мозаик, поскольку они сложены из смальты и полированных мраморных камушков разного цвета, в общем-то они живут вечно, если с ними не происходит какого-то насильственного разрушения.

Самой главной мозаикой Святой Софии является изображение Христа Вседержителя, находящееся в куполе. По поводу происхождения этого образа надо сказать, что в христианской традиции каноническими считались только те изображения, которые могли адресоваться к какому-то эпизоду в Ветхом или Новом Завете. Образ Вседержителя – Христа Судьи напрямую связан с Новым Заветом, что было особенно важно для христиан.

Как Вседержитель и Судья Страшного Суда Христос дважды упоминается в Откровении Иоанна Богослова, или Апокалипсисе. Первый раз говорится: «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, говорит Господь, Который есть и был и грядет, Вседержитель». (Откр. 1,8). Во второй раз уже от лица Иоанна происходит такая фраза: «…свят, свят, свят Господь Бог Вседержитель, Который был, есть и грядет» (Откр. 4, 8). И еще раз как Вседержитель Христос упоминается во Втором послании к Коринфянам апостола Павла: «И буду вам Отцем, и вы будете Моими сынами и дщерями, говорит Господь Вседержитель» (2 Кор. 6, 18). Поскольку есть прямая ссылка на моменты текста Нового Завета, этот образ был всегда центральным и в византийском искусстве, и в иконописи Древней Руси.

Христос изображен здесь в чисто византийской манере: золотой фон и особая деталь, которую позднее, в момент расцвета древнерусской иконописи в XIV – начале XVI века, русские иконописцы будут трактовать немного по-другому, – это закрытая книга в руках Вседержителя. Почему-то для византийских христиан было характерно подчеркивать, что мы не можем до конца понять замысел Божий. Закрытая книга как раз и символизировала этот момент.

В Византии также появился связанный с императором Мануилом, бывшим одновременно иконописцем, так называемый Мануилов Спас, Который держал книгу открытый, и там была какая-нибудь важная цитата из Евангелия, обращенная к людям. Именно такой тип впоследствии будет более популярен у русских иконописцев. И, например, Андрей Рублев, самый знаменитый из русских по происхождению богомазов, своему Пантократору будет давать в руки обязательно открытую книгу с какой-нибудь внушающей надежду цитатой из Библии. Из дошедших до нас Мануиловых Спасов Вседержителей также мозаика сицилийского собора Чефалу, где византийцами изображен Христос Вседержитель, но с открытой книгой.

Не менее знаменитым является изображение двенадцати апостолов в Святой Софии. Это очень важный момент, потому что здесь как бы заложена идея распространения двенадцатью апостолами христианства по всему миру. На сводах апсиды, алтаря изображена Богоматерь Оранта, то есть молящаяся, от латинского слова «орант», что значит «молиться». Это особый тип изображения Богоматери, Которая стоит, подняв руки и обратив их в сторону смотрящего.

Вообще такой тип моления с поднятыми руками восходит еще к ветхозаветной традиции. Когда евреи, покинувшие Египет, бились с преследующими их египетскими воинами, то пока Моисей держал руки поднятыми, они побеждали, когда он уставал и опускал руки, евреям не везло, их начинали побеждать. Но Моисей был великий пророк, он опять поднимал руки, молился, Бог слышал его, и в конце концов евреи получили свою победу.

Тип иконы Богоматери, молящейся с поднятыми руками, имеет второе название – Богоматерь Оранта Нерушимая Стена. Потому что в отличие от человека и пророка Моисея, который уставал, Богоматерь устать не может и Ее руки будут вечно подняты. Поэтому христианским подвижникам уготована помощь с Ее стороны в их жизненном пути и их подвигах.

Киевская Оранта Нерушимая Стена поражает вообще масштабами самой мозаики: высота ее пять метров сорок сантиметров, то есть это гигантская мозаика. Она произвела такое гигантское впечатление на русских христиан и появившихся русских иконописцев, которые были учениками византийцев, что видно, что потом за образец многих русских икон, изображавших молящуюся Богоматерь с поднятыми руками, была взята именно Киевская Оранта.

Иконы Киевской Руси

Сергей Хоружий, профессор Института философии РАН, доктор наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь

Покаяние – это большой важный раздел исихастской практики. Я назову просто чисто таким назывным образом главные особенности, без их описания, объяснения, просто назовем их.

Во-первых, оказывается, что покаянные практики очень специфичны, они экстремальные, они необычные и странные для обычного житейского взгляда. Покаянным практикам присуща богатая гамма острых негативных переживаний. Человек развивает в себе негативную эмоциональную атмосферу, он осуждает себя самым резким образом, обличает себя, обвиняет и это не ограничивается только уровнем словесным, вербальным. Исихазм – это в покаянии вполне проявляется, исихазм, то, что называется целостная, холистическая практика, он вовлекает всего человека. Соответственно и в покаянные практики вовлекается уже и телесность человека, и интеллект, и психика, и развиваются крайне экстремальные практики. В знаменитом сочинении «Лествица», есть особый большой раздел, который называется «Описанием темницы кающихся», там описываются эти самые состояния крайнего покаяния и для светского сознания европейской культуры – это чистейшие описания острых психопатологий. Описание всех тех зол, которые кающиеся сами себе наносят. Но, вся эта необычность, которая делает покаяние просто дикостью для так называемого культурного европейского сознания, она и имеет самое твердое объяснение и оправдание. Все эти крайние практики необходимы для того, чтобы создать резкое отталкивание от покидаемого образа бытия.

Ну и еще в заключение я уже скажу, что подвижник обнаруживает, что покаяние вообще никогда не должно завершаться – это практики начального этапа, совершенно верно, но покаянию в христианской жизни вообще нет конца. Когда начнется уже и дальнейшее духовное восхождение, и человек уже-таки и окажется способен реально восходить по лествице исихастского опыта, все равно и тогда в составе его опыта покаяние непременно должно сохраняться. Такие основные особенности.

И еще в этот блок входит конечно, ну это то, что все более, или менее знают, мы на этом можем не останавливаться подробно – борьба со страстями. Человек совершил покаяние, он твердо решил, что он будет восходить к Богу, но дальше он обнаруживает, что для этого восхождения еще есть препятствия, есть помехи восхождению. И эти помехи называются страсти. Это особое состояние сознания, когда именно купируется, блокируется возможность изменения и продвижения сознания к другим состояниям, возможность меняться. Страсти – это именно такие состояния в которых человек задерживается, которые его затягивают, втягивают и он теряет именно способность менять, перестраивать сознание, что и нужно для духовного пути. Это суть страстей, а конкретика их общеизвестна в христианской жизни, все мы, исповедуя свои страсти и страстишки выписываем, продумываем и стараемся искоренять разнообразными средствами и пастырской помощи, и личной духовной дисциплины – это как раз из самых известных областей христианской жизни, которая уже не относится узко к исихазму. Здесь борьба со страстями – это совпадающее в аскетике и во всей широкой христианской жизни. Поэтому на этом можем не останавливаться.