Blog

Home - 24.01.2017

Михаил Ведешкин, кандидат исторических наук.

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Византийская империя мыслится сейчас как империя исключительно христианская. Действительно, христианство было государственной идеологией Византийской империи, ее государственной религией. Христианская Церковь глубоко срослась с государственными институтами ранней Византии. Однако процесс принятия христианства растянулся на довольно долгий срок: традиционно считается, что Константин Великий одним росчерком пера сделал христианство государственной религией. Это не так. На самом деле, на протяжении всего IV столетия христианство постепенно врастало в Римскую империю, в том числе Восточно-Римскую империю, которая становится в это время Византией. И лишь к концу века, даже, если быть более точным, к середине V века она окончательно утверждается в качестве единственной безальтернативной идеологемы ранневизантийского государства.

С чего можно начать повествование о христианстве в данном периоде? Наверное, с великого гонения Диоклетиана. Оно подводит черту под ранней историей христианства, когда оно было гонимой, в лучшем случае терпимой, верой, и начинает ее новую страницу, когда христианство становится государственной религией.

Зачем римские императоры, в том числе Диоклетиан, всячески ограничивали и преследовали христиан? Это были вопросы государственной важности – вопросы идеологии. Дело в том, что входе кризиса III века структура государственной власти, в том числе императорская власть, очень ослабли. Государству нужна была крепкая единая идеология для контроля над провинциями, для контроля над умами и мировоззрением подданных.

Римские императоры III столетия перебирали различные языческие культы, пытаясь составить из них некий общий культ, который бы вызвал отклик в сердцах всех или большинства населения империи. Так в III столетии происходили различные эксперименты с различными солярными культами. Известный император Гелиогабал пытался сделать главным культом сирийского солярного бога – Эль-Габала. Далее император Аврелиан провозгласил покровителем империи непобедимое солнце. Понятно, что солярный культ существует во всех языческих структурах, во всех языческих народных культах, и поэтому Бог-Солнце, как покровитель империи, должен был логично восприняться всеми гражданами империи. Другие императоры, например, Деций или Диоклетиан с тетрархами после него пытались сделать упор на старо-римскую религию, то есть продвигали таких богов, как: Юпитер, Геркулес и иже с ними. Все эти языческие эксперименты провалились. Почему?

Язычество само по себе подразумевало плюрализм, то есть человек, поклонявшийся Серапису, мог так же спокойно поклоняться Изиде, Митре, Юпитеру или Дионису. А становящееся все более авторитарным и централизованным государство стремилось создать некую централизованную веру – с единой догматикой, единой иерархией, единой и понятной жреческой организацией. Применительно к язычеству это было невозможно. Только в христианстве были эти институциональные структуры. Христианство уже по сути выработало общую Церковь. И которые могли стать костяком этой империи. Собственно, христиан и гнали потому, что они представляли собой альтернативную идеологему внутри Римской державы: они не подчинялись римским богам, значит, были нелояльны правительству, которое объявляет этих богов своими покровителями.

Собственно, великое гонение Диоклетиана показывает, что бессмысленно бороться с христианством, что его невозможно победить казнями и мучениями исповедников. Более того, оказывается, что уже большинство языческого населения не поддерживает это гонение. В трактатах Афанасия Александрийского есть упоминание о том, что язычники спасали христиан в Александрии, укрывая их от гонителей. Да просто население уже свыклось, что христианство – это совершенно нормальная религия, что христиане не какие-то злобные фанатики. В старые страшные сказки про христиан, которые широко циркулировали, например, во II столетии, уже просто перестали верить. То есть насильственные меры против христиан теряют поддержку.

В этих условиях наследники Диоклетиана начинают постепенно отменять гонения. Христиане обретают терпимость сначала в западных провинциях Римской империи, где с 306 года правит Константин I. Потом в 311 году один из инициаторов гонения Диоклетиана – Цезарь Галерий, ставший к тому времени верховным императором, первым в императорской коллегии, понимая, что с христианами никак нельзя бороться, также прекращает гонения

Византийская империя и христианство

Алексей Варламов, ректор Литературного института им. А. М. Горького

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Это было советское время, Церковь не была запрещена, но находилась в положении полузаконном: у нее не было голоса, она не имела доступа к средствам массовой информации, ни в церкви, ни вне ее не продавались ни священные, ни церковные книги. Говорить на религиозные темы можно было, наверное, только на лекциях по научному атеизму в определенном ключе. И великая заслуга русской советской литературы 60–70-х годов, причем не только той, которая печаталась в самиздате или на Западе, но именно той, которую читали русские люди, – проза так называемых деревенщиков: Распутина, Астафьева, Белова, Шукшина и Федора Абрамова, на самом деле, была христианской по духу. Она несла в себе эти христианские ценности и пыталась вернуть в русскую литературу, в русскую мысль эту христианскую вертикаль.

Разумеется, апокалиптическая тема неизбежно становилась одной из составляющих этой вертикали, потому что мысль о том, к чему стремится мир, чем он закончится, что будет в конце мира, занимала внимание писателей, философов, мыслителей, художников во все времена существования человечества. То же самое было и в 70–80-е годы.

Еще одним писателем, хотя по своему воспитанию, традиции он не принадлежал к христианству, был киргизский писатель Чингиз Айтматов, опубликовавший в 1980 году роман «И дольше века длится день» (строчка из стихотворения Бориса Пастернака). Роман, с одной стороны, реалистический, исторический, написанный на материале трагических страниц русской истории, связанной с репрессиями, незаконными арестами невинных людей. С другой стороны, роман фантастический, устремленный в будущее. Он тоже имел эту апокалиптическое измерение, связанное с тем, что в этом романе Айтматов исследовал и показывал хрупкость, уязвимость земной цивилизации, причем во всех ее системах – и западной, и восточной, и социалистической, и капиталистической, и призывал найти какое-то решение, какой-то выход из тупика, в котором оказалось человечество.

Это были те самые времена, когда литература выполняла не только функцию эстетическую. Люди читали не только для того, чтобы им было интересно или чтобы получить удовольствие от чтения. Литература играла огромное социальное, огромное политическое значение. Она могла решать судьбу страны. Во многом под влиянием действий Валентина Распутина и близких к нему писателей было остановлено строительство новых губительных гидроэлектростанций, приостановлены проекты переброски части северных и сибирских рек на юг, которые нарушили бы экологический баланс в России.

Точно так же и Чингиз Айтматов своим романом призывал дошедшие до конфликтов, противостояния Соединенные Штаты Америки и СССР задуматься над природой этих конфликтов, почувствовать близкую возможность уничтожения земной цивилизации, призывал одуматься, отступить назад, взяться за ум. Апокалипсис, таким образом, становился средством предупреждения.

В то советское время в нашей пропаганде даже появилось такое выражение – «ядерный апокалипсис», что с христианской точки зрения звучит, попросту говоря, нелепо. Но как пропагандистское клише это действовало очень убедительно, потому что люди, которые использовали само понятие апокалипсиса, давно уже забыли его религиозный смысл, он им даже не был нужен. Из апокалипсиса была взята только одна тема, один мотив, одно ощущение – ощущение катастрофы, потрясения, гибели.

Это очень важно подчеркнуть, потому что между поздней советской литературой и поздней советской идеологией очевидно существовала громадная разница. Идеология еще на прежней инерции, прежней самоуспокоенности и глухоте толковала о том, что мы живем в самой передовой стране, строим коммунизм, что у нас все хорошо, что «если есть трудности, то они носят временный характер», что «победа социализма в Советском Союзе окончательная и бесповоротная». А литература становилась с каждым годом все тревожнее и тревожнее, и явно показывала, что мы идем не туда, что у нас накапливаются проблемы, что они не решаются, что с нами что-то происходит. Вспомним знаменитый вопрос, который поставил Василий Шукшин в одном из своих рассказов: «Что же с нами происходит?».

Получалось так, что литература становилась союзницей, а иногда и в каком-то смысле выразительницей голоса безгласой, лишенной возможности проповедовать Церкви. Литература была подлинным, а пропаганда и идеология была фальшивым, и этот разрыв имел очень трагические последствия для нашей страны и стал одной из причин краха советской политической системы.

“И дольше века длится день”

Алексей Беглов, кандидат исторических наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Институт должности обер-прокурора была учреждена Петром в 1722 году, однако на протяжении всего XVIII столетия в точности полномочия обер-прокурора не были урегулированы. Каждый из тех, кто занимал эту должность, трактовал соответствующие пункты Петровского указа в ту, или иную сторону. Те, кто были склонны вторгаться в систему церковного управления – толковали это расширительно, как князь Шаховской, например. Те, кто желали рассматривать свою должность просто как пенсию, как почетную синекуру, всячески устранялись от взаимодействия с синодалами.

И еще один очень важный момент способствовал определенной ограниченности полномочий обер-прокурора – этим моментом было право личного доклада Синода императору. Нельзя сказать, что синодалы регулярно пользовались этим правом, но само его наличие, то, что Синод мог заявить о желании доложить лично императору о нуждах Церкви, сдерживало расширение власти обер-прокурора. Но саморазвитие системы государственной церковности – это выражение Игоря Корнильевича Смолича, саморазвитие системы огосударствления Церкви, оно так, или иначе вело к расширению права этого ока государева. И достаточно интенсивное становление обер-прокуратуры, как особого института приходится на первые годы, первую половину XIX столетия. Именно в это время обер-прокуратура приобретает свои классические черты, которые будут существовать до конца имперского периода. Прежде всего все началось в самом начале XIX столетия в эпоху царствования Александра I, когда он отнимает у синодалов право личного доклада и передает право докладывать о нуждах Церкви, поставленному им обер-прокурору – князю Голицыну, который был приятелем императора и, в общем, видимо императору было гораздо приятнее общаться со своим старым другом, чем с не очень понятными для него православными иерархами. Это дало толчок для того, чтобы вокруг обер-прокурора начала достаточно быстро складываться своя система институтов.

Особенно важным этапом оформления обер-прокуратуры, как особого института было обер-прокурорство графа Протасова, который был долголетним обер-прокурором при Николае I с 1836 по 1855 годы. Граф Протасов прежде всего выстраивает особую канцелярию обер-прокурора и фактически поднимает статус обер-прокурорской должности на уровень министерской должности. Обер-прокурор в эту эпоху входит в ряд других министров, членов императорского правительства. Все контакты между иерархией и императором происходят сугубо через обер-прокурора, у него есть своя канцелярия. Но граф Протасов идет дальше, в 1840-е годы он осуществляет епархиальную реформу, реформу духовных консисторий, когда издает специальный устав духовных консисторий, таких управленческих структур, которые находятся при епархиальном архиерее, на епархиальном уровне. При этом состоят исключительно из светских чиновников. В этот момент появляется должность секретаря духовной консистории, который руководит ею на епархиальном уровне, но подчиняется он не епархиальному архиерею, помощником которого как бы он должен быть, а подчиняется секретарь духовной консистории непосредственно обер-прокурору Святейшего Синода.

И таким образом мы видим, что параллельно собственно иерархической вертикали русской Церкви – Синод, епархиальный архиерей, выстраивается иная бюрократическая вертикаль – обер-прокурор, его канцелярия, а на епархиальном уровне консистория и ее секретарь, который является своего рода небольшим обер-прокурором епархиального уровня. И вся переписка, все движение дел идет прежде всего по линии обер-прокуратура – духовные консистории и ее секретарь. Секретарь оказывается ключевой фигурой в системе епархиального управления.

Так российская Церковь оказывается в тисках четко выстроенной бюрократической системы, которая естественно ограничивает ее самостоятельность и фактически включает ее в систему управления империей, в систему управления государством. С этой эпохи даже эта система управления Церковью именуется Ведомством православного исповедания.

Бюрократизация Церкви

Феликс Разумовский, историк, писатель, телеведущий

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Поскольку русская земля является понятием фундаментальным, то, что бы ни происходило в историческом плане в России, какие бы метаморфозы ни изменяли русскую жизнь, все равно это фундаментальное понятие сохраняет свое влияние на все важные проявления русской жизни, в том числе и проявления государственной жизни.

Удивительно дело, Российская империя появилась, родилась из Московского царства в тот момент, когда идея русской земли была в культурном плане потеснена, как-то отодвинута другими идеями и другими культурными проектами. И все-таки закон культурной топики, существует такой закон, который точно устанавливает, что фундаментальные понятия для цивилизации не могут быть трансформированы, они сохраняются и их может отменить только крах, или просто гибель этой цивилизации. Так вот идея русской земли конечно определила и в значительной степени сформировала то, какой облик приняла Российская империя. Российская империя по своей сути, по своей организации ничего общего не имеет, допустим, с империями западноевропейскими, в первую очередь с Британской империей, ничего общего. Эта фраза, которая стала чуть ли не нарицательной «тюрьма народов» – это просто самая грубая и невероятная ложь на то, что по сути из себя представляла Российская империя.

То есть, в чем здесь разница, допустим с Британской империей? Британская империя – четко разделялась на митрополию и колонии. Митрополия всеми возможными способами выкачивала ресурсы из колонии – вот так действовала империя Британская, также действовали и другие европейские империи. В России мы никогда не наблюдаем ничего подобного. Дело в том, что любые территории, территориальные приращения к России становились по своему культурному что ли статусу, частью русской земли, поэтому они не могли подвергаться никакой дискриминации, там не могло быть никаких резерваций и снятия скальпов, как, допустим, в Америке.

И хорошо видно, допустим, на судьбе Прибалтики, суть и характер Российской империи. Казалось бы, такая часть давно европеизированной территории во время Северной войны при Петре I оказывается в составе Российской империи. Во-первых, ведь после этого Петр там ничего не меняет насильственным образом. Так остаются все порядки, с которыми эта территория вошла в состав империи. Что это за порядки? Это интересно, ведь дело в том, что Прибалтика – Эстляндия и Лифляндия в то время, ну часть Курляндии – это часть такого ливонского наследия. То есть балтийские племена когда-то жили на этой территории, и они подверглись такой массированной немецкой колонизации. Вся верхушка общества, все управление находилось в руках так называемых остзейских немцев. На этой территории действовало Остзейское право. Что это за право, в двух словах если объяснить? Это значит, что местные туземцы – разные земгальцы, ладгальцы, курляндцы, эстляндцы – те народы, которые образовали потом эти ныне существующие государства, они были людьми второго сорта. Мало того, что они не могли получать образование выше низшего, они не могли жить в городах, они не могли заниматься торговлей, то есть это были такие парии – вот, что значит немецкая колонизация. Такое типичное явление европейской культуры.

Так вот Петр по началу сохраняет там все порядки, потому что все насильственное совершенно невозможно для русской практики. Но тем не менее, проходит время и в Прибалтику Екатерина II совершает свое самое первое путешествие – это в 1764 году происходит. Она видит всю эту ситуацию, видит это проявление остзейского права, видит этих туземцев, угнетенных остзейскими немцами. Здесь надо сказать еще такую вещь, что в Российской империи остзейские немцы получили все права наравне с российским дворянством. Масса самых высших чинов замещались выходцами из Прибалтики, начиная от Бенкендорфа, Крузенштерна и так далее. Они никак не дискриминировались по отношению к российскому дворянству. Так вот, когда Екатерина приехала в Прибалтику, она посетила Ревель, то есть это нынешний Таллинн, Пярну, Ригу, дальше Митаву, то она везде общалась с представителями местной аристократии и указывала им на то, что вообще-то это немецкое право, которое в пространстве Российской империи является исключением, что оно должно быть ликвидировано, что нельзя таким образом, то есть у нас в Российской империи не принято так относиться к низшим сословиям – к этим самым несчастным местным крестьянам. И что вы думаете, авторитет российской императрицы был столь высок, что не сразу, но к концу ее правления это остзейское право в Прибалтике было отменено. Между прочим, это дает местным народам просто шанс на выживание. То, что сегодня там существуют всякие Латвии и Эстония – это стало возможным только потому, что в результате вхождения в состав Российской империи там была нормализована жизнь и ликвидированы самые такие тяжелые последствия немецкой колонизации. Вот в чем суть дела.

И вот еще интересный на эту тему пример, он касается другой части Российской империи – Грузии. Как известно, Грузия довольно долго, чуть ли не несколько веков просилась, чтобы ее взяли в состав Российской империи и вот взяли. Это удовольствие стоило чисто в финансовом плане очень дорого. Рядом с Грузией находятся две мощные исламские империи – Османская и Персия, ее надо было защищать, там нужно было держать довольно большое количество войск. Это проблема, это было очень дорого. И в 1828 году известный русский человек – Александр Сергеевич Грибоедов, который был крупный российский чиновник и дипломат, он был в Тифлисе и вместе с другим чиновником они написали проект «Записка об учреждении Российской Закавказской компании». Это был проект по сути дела переложенным вариантом устройства знаменитой Ост-Индской компании, которая осуществляла это выкачивание ресурсов из Индии в пользу Британской митрополии. Появился такой проект в российской бюрократии, там было расписано, что доходы от такой компании будут весьма значительны – 29 млн рублей в год, подобный проект подается Николаю I. И что вы думаете, он его утверждает? Вроде бы польза, выгода государственная говорит в пользу этого проекта. Ничего подобного, этот проект был отвергнут, потому что ничего такого колониального в пространстве Российской империи быть не могло. Все части и в том числе, и Грузия, она тут же включалась прежде всего в культурное пространство России, становилась частью русской земли.

Ну а почему же все-таки при таком человеческом устройстве Российская империя имеет такой печальный финал, печальный конец? В чем тут дело? Раз к периферийным территориям было такое благосклонное отношение, они чувствовали себя в пространстве империи действительно хорошо, не был потерян ни один язык, ни одна культура, ни один народ – это хорошо известно. В чем тут дело? Все-таки то, с чего мы начали – эта идея русской земли, когда это пространство собирало разных русских людей и это пространство определенным образом настраивало духовное зрение этих людей. Этот удивительный культурный феномен стал размываться. Почему – мы сейчас говорить не будем, но то, что к Первой мировой войне русское крестьянство в значительной степени утратило эту традицию – это, в общем, такой факт несомненный.

Чтобы понять, что же произошло, достаточно прочитать знаменитый замечательный рассказ Бунина «Последняя весна» – там показано в каком состоянии находится русское крестьянство. Он уже эту землю, которая вокруг него находится, которая выглядит так прекрасно, потому что в то время практически сделаны фотографии Прокудина-Горского, он эту землю не воспринимает, он уже живет по принципу «моя хата с краю», русский крестьянин разошелся с Россией, разошелся с русской землей, он перестал ее понимать – это конечно обернулось трагедией.

Бескрайнее пространство или “ледяная пустыня”

Ирина Языкова, кандидат культурологии

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

О древних культурах мы часто знаем по захоронениям. Но есть культуры, дающие нам возможность увидеть культовые сооружения, не связанные с захоронениями. Например, знаменитый Критский лабиринт. Мы знаем о нем по древним легендам о Минотавре, прекрасной Ариадне, которая дала клубок, чтобы герой вышел оттуда. Но сам лабиринт, остатки Кносского дворца показывают, что это религия, неведомая нам, но очень светлая, в отличие, например, от египетской религии загробного мира. Потому что здесь мы видим царя, шествующего среди лилий, игры быков, какие-то удивительные изображения, которые показывают нам, что эта крито-микенская культура дает новый вариант религии – очень радостный, очень светлый, основанный на какой-то божественной игре. Мы ничего не знаем об этой религии, но остались артефакты, по которым мы можем судить о том, как представляли себе мир древние критяне.

Более понятная нам религия, о которой много написано и рассказано, – это религия древних греков. Это и мифы, и рассуждения философов. Как сказал Протагор, человек – мера всех вещей, и мы видим, что все искусство Древней Греции основано на человеке. Здесь тоже именно связь религии и искусства. В данном случае пластика лучше представляет религиозные представления древних греков, но и живопись тоже.

Как развивалась скульптура? От архаичных кор и куросов – скульптур юношей и девушек, которые как бы застыли в своем движении, у них непонятная блаженная улыбка, но они неподвижны. Религия развивалась. Культура развивалась. И уже в классике мы видим свободно стоящего человека, прекрасного в своей обнаженной натуре, потому что Древняя Греция пришла к тому, что человек не только мера всех вещей, но целый космос. И сам космос телесен и прекрасен, как человек. Здесь мы опять видим связь искусства и религии.

Если мы посмотрим на классические произведения Древней Греции, то, действительно, человеческое тело – это самое прекрасное, что создали древние греки. Конечно, есть архитектура, есть философия, но, наверное, выражением религии – « в здоровом теле здоровый дух» является именно греческая скульптура. И в живописи мы тоже видим удивительные произведения древних греков. Хотя живопись сохранилась меньше, но она сохранилась в эллинизме, в Помпеях и Геркулануме – это уже переход к новой культуре, но и здесь мы видим свободную игру, свободное движение свободного человека. То есть в основе религии, в основе мировоззрения – человек. И в искусстве человек становится мерой искусства, мерой космоса.

Интересно, что в античности философы стали иначе относиться к телу. Они говорили, что тело – это темница для души. Не только прекрасный сосуд, но и то, что сковывает внутреннее, самое главное, что есть у человека, – душу. Поэтому в поздней античности, на переходе к римской культуре появляется портрет. Нас не трогает, что, например, Ника Самофракийская – прекрасное тело с прекрасными крыльями, прекрасной мокрой одеждой, показывающей красоту тела, – дошла до нас без головы. Нам не нужно ее лицо, нам надо видеть красоту этого тела. Но уже эллинизм или древнеримская культура показывают человека с лицом, портретом, начинают интересоваться почти психологическими нюансами.

Видимо, изменения происходят и в религии, и появляется так называемый фаюмский портрет. Это погребальный портрет, который клался на саркофаг или вмонтировался в мумии, если речь шла об эллинистическом Египте. И этот портрет почти икона. Его и называют протоиконой. То есть античность при переходе к новой культуре, о которой мы будем говорить как о христианской, вдруг показывает нам душу человека. Эту душа запечатлевает фаюмский портрет, где важно уже не тело, а через глаза мы видим внутреннее состояние человека. Так в древней античности от тела, которое освободилось и стало самодостаточным, культура и религия, и даже, прежде всего, видимо, религия, а уже за ней изобразительная культура, вдруг приходят к тому, что главное в человеке – это лицо, а в лице – глаза, через которые мы общаемся с душой. Ведь душа – это самое главное в религии, во всяком случае с точки зрения христианства. И этот протохристианский момент дал потом возможность найти образ, который стал в христианстве иконой.

Живопись и религия. Часть 2

Ирина Языкова, кандидат культурологии

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Первое тысячелетие христианской культуры было основано на том, что иконография была тем общим языком, что был понятен по всей христианской ойкумене – от Испании до Грузии, от Константинополя до Венеции. А в эпоху Возрождения мы уже видим, что сформировался тип нового религиозного изображения – религиозные картины.

Чем икона отличается от картины? Как западное искусство сформировало новый религиозный моленный образ? Он остается таким же моленным, помещается так же в церквях, монастырях, даже в домашних молельнях, но это совершенно другой образ. Икона, как мы сказали, изображает человека с точки зрения Бога, то, как видит Бог человека, как человек преображенный являет себя, или Бог его являет в Царстве Божием. Картина, даже религиозная, изображает ли она Христа, Божью Матерь, Мадонну, как говорили итальянцы, или Святое семейство, любого святого, изображает совершенно новый образ. Это не икона, это человек в этом мире, в реальности, но при этом он святой. Да, изображается он идеально, но уже перспектива этого мира, в отличие от обратной перспективы иконы.

Если в иконе свет, идущий изнутри, не свет от внешнего светильника, а свет, в котором сияет сам святой, то в картине это всегда свет дневной или от какого-то источника света.

Если в иконе это лик, то в картине это лицо. Лицо может быть прекрасным, идеальным, как, например, говорили, что Мадонны Боттичелли прекрасны, как Венера, а Венера целомудренна, как Мадонна. Но если посмотреть, то в типаже между Венерой и Мадонной особой разницы нет: и та, и другая пишется с живых прекрасных женщин. Для иконы это невозможно. Даже если позднее предание говорит нам о том, что Сама Богородица позировала апостолу Луке, но это позднесредневековое предание. Ни в античное время, ни в средневековье невозможно представить, что кто-то позирует для иконы. А для картины, начиная с эпохи Возрождения, и для поздних картин можно было спокойно взять человека и написать с него Христа, Богородицу, святого и так далее. То есть это две совершенно разные системы. Мы сейчас не говорим, какая из них хуже, какая лучше, какая «духовнее», какая художественнее. Это разные системы, которые по-разному понимают священный образ.

В древности Запад тоже знает икону. И продолжение почитания икон мы видим и в эпоху Возрождения, и барокко, и до сегодняшнего дня. Но рожденная в эпоху Возрождения религиозная картина на Западе будет превалировать вплоть до настоящего времени, когда уже появится тяга к чему-то другому. Это интересный феномен, потому что он тоже отражает религиозные представления. Представления о человеке. Это зеркало, которое когда-то отражало небо, теперь оно отражает землю и самого человека. И стремление сделать как можно более похоже, как можно более натуральным, осязаемым тоже ведь происходит от желания как бы приблизить святое, священное, понять, что Богородица была такой же женщиной, ходила по этой же земле, что младенец Иисус был маленьким. Иконы часто очень абстрактно изображают Младенца Христа, младенца в нем почти и не видно. А художники Возрождения, особенно итальянские, хотели показать человечность.

Идея гуманизма – человек в центре Вселенной – идет и в священном образе: показать именно человеческую природу Христа, то, что Он был таким же, проходил все те же стадии ребенка, отрока, юноши и уже взрослого человека. Поэтому интерес к земной жизни Христа на Западе больше. В западной религиозной картине гораздо больше внимания уделяется страстям Христовым. Как известно, в западной традиции разработан даже цикл 14 стояний. В иконе все сосредотачивается на событии Креста. Крест показывается как уже победа над смертью.

Если сравнить два распятия, например Дионисия или любую византийскую икону «Распятия» и «Распятие» одного из самых духовных западных художников Эль Греко, то у него это сосредоточенность на событии смерти: все мускулы напряжены – вот свершилось, и тьма пала с часа шестого до часа девятого, и ангелы, невидимый мир, плачут, и видимый мир весь рыдает, Богородица просто в конвульсиях. Все сосредоточивается на переживании, на человеческом, на часе смерти, и дальше – тупик. А икона показывает сияние славы Креста: «Радость Крестом приходит всему миру», как поет Церковь, и Христос не напряженный, а, наоборот, раскрывший объятия всему миру, обращается к нам с Креста. Там смерть тоже присутствует в образе ада, который внизу, в образе костей и черепа Адама, но это все равно торжество жизни, торжество победы, прорыв через видимое, через трагедию в победу над смертью. А религиозная картина всегда фиксирует исторический момент.