Blog

Home - 26.01.2017

Алексей Варламов, ректор Литературного института им. А. М. Горького

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Начиная со второй половины 30-х годов, за исключением романа «Мастер и Маргарита» в 40-е, 50-е, 60-е годы, как мне представляется, апокалиптическая тема как бы уходит из русской литературы. Литература сосредотачивается на других проблемах, других сюжетах и мотивах. Земное важнее. Сначала потому, что война, история, трудное послевоенное время. Потом это романтическое время надежд, верований в коммунизм, но это романтизм другой породы и природы, чем в 20-е годы. Его уже не нужно было соотносить с религиозной символикой, да и она во многом вымывалась из русского сознания.

Очень показательным с этой точки зрения для меня является рассказ одного из самых тонких, самых прекрасных, самых чудных русских прозаиков второй половины XX века – Юрия Павловича Казакова. У него есть рассказ, который называется «Старики».

Сюжет его заключается в том, что на берегу реки живут два старика. Один старик – яростный белогвардеец, контрреволюционер, жестоко обиженный советской властью, другой – советский, «красный», правильный, который ходит голосовать за советскую власть, поддерживает ее, и, в общем-то, симпатии автора на стороне второго советского старика. В молодости они не были дружны, скорее, даже были врагами, а теперь они двое «бывших», периодически встречаются, ведут беседы, и среди прочего говорят о тех событиях, которые происходят в окружающем их мире.

В окружающем же мире люди полетели в космос, строятся атомные электростанции. Ниже по течению реки строится плотина, возводится гидроэлектростанция, и водохранилище, образующееся в результате строительства этой плотины, должно уничтожить домик одного из этих стариков. Но это событие – уничтожение дома одного из стариков – трактуется как неизбежное следствие научно-технического прогресса, которые неостановим. И белогвардейский старик пугает окружающих людей атомными страшилками, пугает наводнениями и всякими природными катаклизмами, которые звучат в казаковском рассказе очень смешно. Звучат как несерьезный детский лепет, потому что совершенно понятно, что страна встала на правильные рельсы развития, движется в каком-то нужном направлении. И Казаков через своего правильного героя как бы сочувствует этому движению вперед.

Рассказ был опубликован на рубеже конца 50-х или самого начала 60-х годов – это, пожалуй, был всплеск советского коммунизма. Именно тогда Хрущев сказал, что советские люди будут жить при коммунизме. В тот период как никогда была велика уверенность, что у нас все получится. Но прошло чуть больше двадцати лет, и мирный атом обернулся Чернобылем. И когда случилась чернобыльская катастрофа, стали говорить про апокалипсис и припоминать «звезду «полынь» из «Апокалипсиса».

А гидроэлектростанция, построенная на реке, и плотина, затопившая дома, в которых жили люди, – этот сюжет неожиданно повторился в повести Валентина Распутина «Прощание с Матерой». Повесть, которая просто покорила читающую Россию и заставила совершенно по-другому взглянуть на вещи, казавшиеся всем привычными и естественными: научно-технический прогресс – это благо. Распутин один встал на пути этого маховика, этой движущейся машины и попытался ее остановить и обратиться к людям: посмотрите, что вы делаете. Как белогвардейский старик, только без этой злобы, а с болью, со страданием, отчаянием обратился Распутин к людям: посмотрите, что вы делаете вашими плотинами, вашими станциями, посмотрите, к чему это приводит, что мы теряем, посмотрите, во что мы превращаемся.

Повесть Валентина Григорьевича «Прощание с Матерой», написанная как частная, локальная история затопления одной единственной деревни, во многом была написана и прочитывалась как история библейская, рифмующаяся с Всемирным потопом. Как история, рифмующаяся с потерей людьми их вертикали, их связи с предками, утратой могил, утратой человеческих ценностей, того, на чем стояла русская земля, – добро, любовь, милосердие, совестливость, ответственность. Это все уходило под воду, а на смену приходили какие-то непонятные формы жизни, какое-то новое грозное, смутное время. И повесть Распутина заканчивалась неопределенностью. Повесть Распутина заканчивалась вопросом. Повесть Распутина заканчивалась туманом, в котором оказывались его персонажи. В каком-то смысле ментальный, мысленный туман накрыл страну, в которой жил автор и его читатели, и из этого тумана надо было куда-то выбираться или ждать, пока он рассеется.

Бурление Судного дня

Евгения Смагина, старший научный сотрудник Института востоковедения РАН

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Так называемая литература Премудрости – это прежде всего литература изречений. Такие книги, как, например, Книга Притчей Соломоновых, Книга Иова сюда же входит, одна из самых странных книг Ветхого завета – Экклезиаст Коэлет. Такие книги может быть псевдоисторические, как Книга Эсфири, Книга Даниила, все они по своему жанру, по материалу, иной раз даже по содержанию и форме изречений, входят в общий контекст древневосточной литературы.

Прежде всего следует сказать о такой вещи, как притча. Притча – «машаль» – это слово означает и уподобление, и с другой стороны уподобление, сравнение, метафору, и с другой стороны изречение, притчу. Оно может включать одно речение, один библейский стих, может включать целую группу речений, объединенных общей темой. Этот жанр широко представлен в добиблейской литературе, в частности в вавилонской литературе, в шумерской, и в древнеегипетской литературе. А также и в древневосточных повестях на арамейском языке.

Скажем, если взять Книгу Иова. Представление о судьбе и о воздаянии за грехи и за праведность в Библии, в основном, в Ветхом завете, прижизненное. Но с этим неизбежно возникают трудности, предполагается, что за праведность человеку даруется долгая жизнь, материальное благоденствие, хорошее потомство и так далее, а у грешника все это отнимается. Но уже с древних времен люди понимали, что это мягко говоря не всегда бывает так и не совсем так. известны два клинописных текста, так называемые «Поэма о невинном страдальце» и «Вавилонская теодицея», где человека ни за что, ни про что постигают беды, он горюет об этом и вопрошает божество – как же так случилось и за что, собственно говоря его все это постигло.

Есть и древнеегипетская книга на эту тему и все это разумеется ставит Книгу Иова в общий контекст древневосточной литературы. В Книге Иова собственно говорится о том же самом – почему у праведника ни за что, ни про что отнимаются вообще все блага, кроме жизни и смотрят, как он себя при этом поведет. Не случайно, кстати говоря, действующие лица книги – не евреи. Иов по-монотеистически праведный, явно верит в единого Бога и друзья его тоже, но они не евреи, их имена, кроме одного, больше в Библии не встречаются, их место жительство земля Уц, которая может быть к юго-востоку от Палестины, а может быть даже и в другом месте. Это все позволило даже некоторым исследователям предположить, принимая во внимание также и сложный изобилующий многими заимствованными редкими словами язык книги, позволил сказать, что может быть книга переводная, что Библейский текст – это не оригинал, книга переводная, не то с арамейского, не то с какого-то другого. Но это доказать нельзя и веских аргументов в пользу этого нет.

С другой стороны, такая вещь, как изречения, тоже присутствует в литературе многих народов. Бывает даже, что в книга на других языках мы находим текстуальное совпадение с библейскими книгами. Да, есть такие речения и в Притчах Соломоновых, и в других. Кстати говоря, например, в вопросе воспитания детей и автор Притчей Соломоновых, и Иисус сын Сирахов, и многие древневосточные авторы согласны, что чтобы дети выросли хорошими, благонравными, воспитанными, сына нужно чаще сечь, а дочь покрепче запирать. В общем, других педагогических методов, чем розга они, пожалуй, что не знали. В египетской книге это даже выражено в свойственной египтянам конкретно пластической форме: «ухо мальчика в его спине, и он слушает, когда его секут».

Есть такая книга, которая возникла, может быть в VII веке до нашей эры и сложилась на арамейском языке и распространилась по всему Ближнему Востоку, такая книга, как Премудрость Ахикара. Параллели с ней мы видим во многих библейских книгах, кстати говоря, совпадения и в частности даже и имя одного из персонажей перекликается с такими второканоническими библейскими книгами, как Книга Юдифь и Книга Давида. Там присутствует Ахиахар, или Ахиор. Тоже книга о мудреце, которого предал его воспитанник, на которого ни за что, ни про что обрушились разные беды, но он в конце концов устоял. В общем, можно видеть в этом параллель и с Давидом, и с Книгой Даниила, с первой частью Книги Даниила в некотором роде, и с Речениями Премудрости.

Что же такое Премудрость – «хохма» – она называется в библейском оригинале, в греческом переводе – София, что же это такое на самом деле? Мудрость и глупость, в некоторых случаях, в той же книге Притчей Соломоновых, она олицетворена в виде мудрой женщины, или в виде такого олицетворенного свойства божества, которое оказывается самостоятельной сущностью, она оказывается помощницей и первым творением Господа при сотворении мира. Но, в общем, что такое Премудрость, как свойство? Премудрость в Библии мы знаем двух родов. Во-первых, это антологическая премудрость – это учение о происхождении мира, о природе добра и зла, о природе божества, возвышенные темы – это разумеется присутствует в литературе Премудрости. Особенно много там речений, касающихся премудрости практической, бытовой, повседневной – как себя правильно вести, как обеспечить себе здоровье, долгую жизнь, уважение окружающих, не говоря уже о благоволении божества к себе – этого в Библии очень много, причем это касается всех сторон жизни.

И что такое мудрость, какой она предстает в Библии? Это не совсем ум, равно, как и глупость, противопоставленная премудрости – это не то, чтобы глупость в том смысле, что это слабоумие, что у него чего-то не хватает. Нет, мудрость, как есть такое, не помню, чье речение, что умный с блеском выпутается из ситуации, в которую мудрый просто не попадет. То есть, предполагает также и некий темперамент, некую безмятежность. Кроме того, можно быть умным и грешным, но вот мудрым и грешным, пожалуй, что, по библейским понятиям нельзя быть. Мудрость, она предполагает и сочетается с праведностью. Хохма, правда есть случаи, когда этот корень «хохма» употребляется в значении ума, направленного на нехорошие цели, скажем, в Книгах Царств, в той истории, когда один из сыновей Давида решил соблазнить собственную сестру. Сказано, что его друг был «хохма», он был умный, хитроумный, тот же самый корень и он подговорил его, как лучше это сделать. Уж тут, разумеется о праведной мудрости говорить нельзя. Но тем не менее, библейская премудрость предполагает праведность, уравновешенность, некое свойство темперамента, не случайно, один из позднейших толкователей Библии иудейский говорит, что Иов, например, он человек праведный, но не мудрый. Почему? Потому что он метущийся, он слишком волнуется, слишком противоречивый у него характер. Нет той безмятежности, которая характеризует библейского мудреца. Вот еще что можно сказать про библейскую мудрость.

Равным образом и глупец, что такое там глупец? Это не слабоумный в медицинском смысле этого слова, это тот, который не обучен истинной мудрости. Иначе говоря, в отличие от ума, в некотором смысле, органически присущего человеку, или уж не присущего, мудрость – это нечто, что можно приобрести. Там даже и указаны пути, которыми благоприобретается премудрость – чтение священных книг, слушание мудрых людей, в частности их притчей, повествования и прочего, из путешествий и прочих глубокомысленных занятий. Поэтому, кстати говоря, например, Иисус сын Сирахов – такой авторитет, хотя и автор не канонической книги, говорит, что премудрость настоящую может приобрести только профессиональный книжник. Почему? Потому что у него есть для этого свободное время и возможности. При иной профессии ты будешь занят жизненными нуждами.

Библейская “литература Премудрости”

Алексей Варламов, ректор Литературного института им. А. М. Горького

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

«Поэт и царь» – это одна из самых важных тем в творчества Александра Сергеевича Пушкина. Сам он позднее говорил о том, что пережил трех царей: Павла, Александра и Николая I. С каждым из них у него были в той или иной степени столкновения. С Павлом шутливые: нянька шапку с ребеночка не сняла. Александр отправил его в ссылку. Николай стал его личным цензором.

Царь Николай встретился с Пушкиным в Москве в самом начале сентября 1826 года, между ними состоялась беседа, после которой царь, по преданию, сказал, что сегодня он беседовал с умнейшим человеком в России. Он освободил Пушкина от всех обязательств находиться в Михайловском, дал ему полную свободу действий, стал его личным цензором – все это широко известные факты. Сказать, что они облегчили положение поэта, трудно. Но очевидно одно – Пушкин менялся.

Очевидно, что восстание декабристов произвело на Пушкина очень глубокое впечатление. Оно нисколько не изменило его отношение к друзьям его молодости, эмоционально он все равно им сочувствовал. Идеалы дружбы были для него дороже любых других идеалов. Но то, что мировоззренчески он явно расходился с идеями декабристов, то, что мировоззренчески он понимал, что это не тот путь, который нужен России, думаю, все это подтверждает его дальнейшее творчество.

Это творчество безмерно многообразно, и, конечно, охватить его невозможно. Мне бы хотелось говорить о том, что лично мне кажется очень важным, любопытным, интересным в пушкинском мире. Может быть, здесь мне даже больше хотелось бы говорить не о поэзии Пушкина, но о его прозе. Потому что проза Пушкина обладает не меньшим магическим воздействием, чем его поэзия. Проза Пушкина, эта, по чьему-то гениальному определению, «нагая проза» абсолютно неповторима: непонятно, как она сделана.

«Повести Белкина». Опять-таки истории, которые мы все читали с детства, читали в семье, читали в школе. Посмотрите, как удивительно они устроены. Пять повестей и предисловие, кстати, тоже очень интересное. Заметьте, что в «Повестях Белкина», а, впрочем, не только в них, но и в «Евгении Онегине», и в «Медном всаднике» – везде у Пушкина единственные дети в семье. В пушкинском мире нет многодетных семей. Это очень странная вещь. Мы говорим про «Евгения Онегина» «энциклопедия русской жизни». Но какая же это «энциклопедия русской жизни», если многодетные семьи там не показаны, а в России многодетные семьи были в большинстве?

В «Повестях Белкина» единственная дочка. «Метель» – единственная дочка, единственный сын. «Барышня-крестьянка» – единственная дочка, единственный сын. Где-то объясняется, почему так, где-то не объясняется. Для Пушкина по какой-то причине важно показывать единственность детей в этом мире. Может быть, это тоже имеет отношение к его детству. Может быть, в детстве, хотя у него были брат и сестра, он состоял с ними в переписке, но, возможно, некоторая ущербность его детского мира странным образом распространялась на мир художественного.

Что еще очень удивительно: в пушкинском мире поразительным образом перекликаются мотивы. Сравним два его произведения: «Барышню-крестьянку», которая всем известна, и не менее известную повесть «Капитанская дочка». Посмотрите, как и там, и там Пушкин использует один мотив переодевания героини в крестьянское платье. Героиня «Барышни-крестьянки» переодевается в крестьянское платье, для того чтобы познакомиться с барином из соседней деревни. С ее стороны это шалость, проказа. В «Капитанской дочке» Машу Миронову родители переодевают в крестьянское платье, для того чтобы спасти ее от банд Пугачева. Потому что дворянскую девушку ждала бы самая трагическая участь, попади она в руки этих бандитов, у крестьянской девушки был шанс на спасение. То есть крестьянское платье, которое действует и там, и там. Но в одном случае это примета едва ли не водевиля, рассказа легкого, имеющего своей целью придумать какую-то смешную историю. В «Капитанской дочке» все это оказывается очень трагично. Пушкин очень любил такие парафразы.

Или обратите внимание на то, как в самом конце «Барышни-крестьянки» Лиза читает письмо Алексея, где он предлагает руку и сердце, в белом утреннем платье. И Алексей врывается к ней, видит, как она читает это письмо, падает перед ней на колени, начинает целовать ей руки, она вскакивает – и между героями происходит решительное объяснение, точнее оно остается за скобками рассказа. Что нам это напоминает? VIII главу «Евгения Онегина», где точно так же Онегин написал письмо Татьяне, и Татьяна, неубранная, в домашнем платье, читает это письмо. Входит Онегин, безмолвно припадает к ее рукам, она руки не отнимает. И дальше Татьяна читает ему мораль, и герои расстаются. В одном случае соединяются, в другом случае расстаются, но Пушкин использует один и тот же сюжетный ход – это очень интересно, на мой взгляд.

Нагая проза Пушкина

Алексей Беглов, кандидат исторических наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Русское старчество XIX столетия. Русское старчество с легкой руки Федора Михайловича Достоевского, который вывел образ старца Зосимы в «Братьях Карамазовых» стало для, скажем так, мировой культурной общественности своего рода квинтэссенцией наряду с русской иконой, квинтэссенцией русской духовной культуры и вообще духовности православия. Но мы, говоря о русском старчестве, конечно должны вернуться на твердую почву исторического исследования и понять, что же это такое – старчество, как таковое.

Прежде всего мы имеем в виду под старчеством особую аскетическую практику, практику духовной жизни, которая свойственна прежде всего монашествующим, которая формируется и поддерживается в монастырях, и практика эта сводится к воспитанию, окормлению, как говорят монашествующие, со стороны более опытного монаха к руководству новоначальным инокам. В ходе истории восточнохристианского монашества формировались разные формы такого окормления – письменное исповедание помыслов, устное исповедание, совместная жизнь старца и ученика и так далее. Нам важно обратить внимание на то, что старчество существует в ряду других аскетических практик, которые также поддерживаются монашеством – молитвы, поста, бдения, чтения Священного Писания и аскетической литературы и так далее. В ряду этих практик существует и старчество. Достаточно дискутировался в литературе исторической вопрос о том, когда старчество приходит на Русь и один из выдающихся наших историков – Игорь Корнильевич Смолич – предпринял специальное исследование о том, когда собственно старчество фиксируется в письменных источниках на Руси.

Однако в данном случае нам представляется, что Игорь Корнильевич слишком усложнил свою задачу – он искал прямые указания о старчестве в русских аскетических источниках и поэтому пришел к выводу, что оно возникает на Руси достаточно поздно – в XVI столетии. На самом деле, если мы будем искать не прямые указания, а косвенные, мы поймем, что старчество сопутствовало русскому монашеству на протяжении всей его истории. Мы можем увидеть определенные указания и в Киево-Печерском патерике, и в житие Феодосия Печерского, и особенно в житии Сергия Радонежского, написанного Епифанием Премудрым. Здесь прямо говорится о том, что его племянник Федор исповедовал Сергию свои помыслы, движения своей души, что напрямую предполагает – это и есть описание старческого окормления, то есть Сергий выступал как руководитель, как старец для Федора и видимо для другой братии. И это был совершенно естественный момент – существование такого рода руководства в недрах русского монашества. Но в условиях кризиса монашества XVIII и начала XIX веков в упадок приходят все аскетические практики и возрождение русского монашества, русской аскетической традиции очень часто связывается именно с возрождением русского старчества.

Почему русскому старчеству в XIX столетии придается такое важное значение? Здесь нужно поставить два дополнительных вопроса – было ли русское старчество привнесено, например, учениками Паисия Величковского из заграницы, как достаточно часто пишут отдельные историки – это первый вопрос. А второй вопрос – чем объяснить такое распространение славы о старцах среди верующего православного русского народа, чем объяснить такую народность старчества? Отвечая на первый вопрос, мы должны склониться к тому, что старчество и было привнесено на Русь учениками преподобного Паисия, например, старцем Федором Свирским, который был учителем основателя старческой школы знаменитой Оптиной пустыни – Льва Оптинского Наголкина. С одной стороны, оно было привнесено, но с другой стороны, оно вместе с другими аскетическими практиками возрождалось и в самой России и такого рода свидетельством о существовании духовного руководства среди монашества в самой России являются, например, труды преподобного Зосимы Верховского его труд «Поучение о послушании», который подробно описывает, как должна вести себя послушница по отношению к руководителю. И это «Поучение о послушании» он адресует сестрам, собравшейся вокруг него небольшой женской монашеской общины. При этом Зосима, даже если он поддерживал определенные связи со школой Паисия, должен рассматриваться не столько, как его ученик, столько, как его собеседник. Таким образом мы видим, что старчество сопутствует русскому монашеству, собственно является важным признаком вообще возрождения монашеской культуры в России, которое происходит как раз в первой половине XIX столетия.

А второй вопрос – вопрос о народном характере русского старчества и здесь для нас достаточно обратиться собственно к житию основателя старчества в Оптиной пустыни – старца Льва Оптинского, который достаточно прямо сам отвечает на этот вопрос. Когда его упрекают священники Калужской епархии, почему он возится с крестьянами, возится с мирянами, забирает у них, у белых священников их хлеб, потому что они должны как бы этим заниматься, а он должен окормлять монахов, он отвечает этим священникам, что да, это, наверное, ваше дело, но посмотрите, как вы их исповедуете – вы скажете им два слова и отправляете их на год, не вступая в какие-то личные отношения. К кому они пойдут с нуждами, со своими духовными потребностями? Они идут в монастырь.

Таким образом мы видим, что такой расцвет народности русского старчества – это своего рода реакция верующих прихожан на достаточно глубокий кризис православного прихода, который имеет место в рамках государственной церковности, в рамках синодальной Церкви. И инициатором этого подъема значения русского старчества являются сами паломники, сами верующие.

Русское старчество XIX веке

Татьяна Черникова, доктор исторических наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Мы с вами разговариваем о типологии изображений на иконах Бога Отца. И одним из тоже очень распространенных типов икон является «Христос Пантократор», или «Иисус Вседержитель». Образ Христа Вседержителя – это прежде всего образ Судьи на Страшном Суде. Изображается Он сидящим на Престоле с закрытой или открытой книгой в руках и судящим людей, в том числе и умерших. В итоге праведники попадают в рай, а грешники, недостойные прощения, обречены на вечное страдание, душа их пропала.

«Христос Вседержитель» присутствует в двух типах. Это либо Христос, сидящий на Престоле. Ноги Его обязательно находятся на квадратной скамеечке. Очень часто Его изображение взято в круг, который олицетворяет Вселенную и ее сотворение Самим Христом. И второй распространенный тип – это оплечный образ, когда Христос изображен до пояса или только Его голова.

Чаще всего Христос Вседержитель изображен с нимбом, в котором находится крест, по которому верующий узнавал, что перед ним не Бог Отец, а Иисус.

Очень важную роль играет книга, которую Христос держит в своей руке. Впервые изображение этой книги было написано византийским императором и иконописцем Мануилом, поэтому второе название его «Мануилов Спас». У Мануила книга была открыта, и обычно в ней помещали какую-нибудь очень важную, с точки зрения иконописца, фразу из Евангелия. В остальных изображениях Христа с книгой, не относящихся к категории «Мануилов Спас», книга закрыта: это означает, что человек не может понять всю премудрость Бога, Его окончательный замысел, человеку доступна лишь какая-то его часть.

На Руси был популярен «Христос Вседержитель» именно с открытой книгой. Интересно, что вроде бы идет Страшный Суд, а в открытой книге, обращенной к верующим, подается, скорее, надежда на спасения. Смысл написанной там фразы заключен в следующих словах: «Приидите ко Мне все страждущие, и Я утешу вас». Очень часто в этой открытой книге иконописцы помещали надпись: «Я есть Свет, и тот, кто пойдет за Мной, не будет во тьме», то есть будет спасен.

Кроме Христа Вседержителя, известно и изображение Бога в образе Ветхого денми. Здесь связь с Ветхим Заветом, видением пророка Даниила, который видел Бога, летящего в огненном облаке, старика с развивающимися белыми волосами. Даниил говорит, что волосы Его были как белая волна, одежды излучали белый свет и были белее белизны. И поддерживали его силы небесные – ангелы высшего порядка. Есть разные классификации ангелов, и чаще всего пишут о девяти ангельских чинах, которые распределены по тройкам. Как раз высшие ангелы – это херувимы, серафимы, престолы и силы, которые чаще всего с людьми не общаются, а их задача помогать Богу: поддерживать, переносить Его.

Еще одно изображение Христа Вседержителя в образе Ветхого денми, вечно существующего Бога, – это «Христос в силах». Здесь тоже присутствуют ангелы высшего порядка – огненные шестикрылые серафимы и престолы, изображаемые в виде красных колец с глазами и крыльями, которые поддерживают Бога.

Еще одной типологией икон, связанных с образом Бога, являются изображения Иисуса в образе подростка – «Спас Эммануил». «Эммануил» переводится как «с нами Бог», и идея, которую с помощью изображения пытается здесь передать иконописец, заключается в том, что как только произошло Рождество Христово, человечество уже получило надежду на спасение. Потому что Бог уже пришел в этот мир, для того чтобы осуществить Свою миссию, принести Себя в жертву, искупить тем самым первородный грех Адама и Евы и спасти все остальное человечество, дав ему право на выбор правильного пути.

Христос Вседержитель и Иисус Емануил

Ирина Языкова, кандидат культурологии

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Древняя Русь – наследница Византии, и в то же время это очень самобытное искусство, в котором по-своему преломилась христианская вера.

Начнем с известной легенды, которая есть в «Повести временных лет» о том, как Владимир выбирал веру. Ведь неслучайно он выбрал самую красивую, самую художественную, можно сказать, веру. Напомню, что князь Владимир искал веру для своего народа и посылал в разные страны, к разным народам своих гонцов, чтобы они узнали, как верят иудеи, как верят мусульмане, как верят на Западе и как на христианском Востоке.

И только послы, прибывшие из Константинополя, Царьграда, как тогда говорили, убедили князя Владимира. Чем они его убедили? Они вошли в храм Святой Софии, где присутствовали на великолепном богослужении и передали свои впечатления в таких словах: «Мы не знаем, на небе ли мы были или на земле, но точно там Бог пребывает с человеками». Что они увидели? Знали ли они греческий язык? Вряд ли. Может быть, на бытовом уровне, чтобы найти дорогу и купить что-нибудь на базаре. Знали ли они литургию? Точно не знали. Они ничего не поняли из богослужения, но увидели эту красоту. Так или иначе было в истории, мы не знаем, но то, что сам древнерусский человек осознал это именно так – очень важно. Потому что святые отцы говорили, что красота – это одно из имен Божьих. Именно с высокой планки этой красоты начинается древнерусское искусство.

Домонгольский период, основные памятники которого принадлежат к XI – началу XIII века, то есть два с небольшим века дают нам потрясающее искусство. Вера, в общем-то, на самом деле диких племен, ведь славян называли варварами. За век до этого времени, когда Кирилл и Мефодий делали славянскую азбуку, были даже противники этого, которые говорили, что на варварском славянском языке нельзя говорить о великих Божьих откровениях. Тем не менее они это сделали, что подготовило почву для принятия христианства Руси. Эти почти варвары, люди, с культурой, не отличающейся высотой в дохристианские времена, вдруг взяли такую высокую планку искусства.

Что я имею в виду. Киевская Святая София подражает Софии Константинопольской, но она не копирует ее. Ее мозаики явно делали греки, но при этом присутствовали русские, и фрески, наверное, и русские, и греческие мастера писали вместе. Древние иконы – новгородские, псковские – это совершенно другой вариант. Это диалект того же самого языка иконографии, который сформировала Византия, но это совершенно свой диалект, потому что мы сразу отличаем иконы русские от греческих. Да, некоторые из них написаны гораздо проще, но дело не в этом. Дело в том, что сразу был выработан абсолютно свой подход. Более того, в каждом княжестве был свой подход, это тоже очень интересно. Если Византия стремилась к унификации, хотя мы тоже отличаем искусство императорской, константинопольской Византии от Византии периферийной. А в Древней Руси мы сразу видим, что Новгород отличается от Суздаля, Псков от Ярославля, а Москва, чуть позже включившаяся в этот процесс, даст свой вариант живописи. То есть в каждом княжестве формируется и свой канон зодчества – свои храмы, и свое искусство живописи – иконы. Хотя иконография та же самая, но Новгород любит открытые цвета, краснофонные иконы, а Псков более сдержан по цвету. Ярославль внесет какие-то свои краски. Москва будет использовать какие-то совершенно другие красочные сочетания.

Даже это разнообразие внутри русской культуры тоже говорит о многом. Конечно, это период междоусобиц, когда князья воюют за первенство, но дело не в этом. Дело в том, что славянская икона, это видно уже на Балканах, где она очень отличается от греческой. Общеславянская душа отличается от греческой. Не случайно говорят, что русские иконы более душевные. Душевные не в том смысле, как апостол Павел различает духовное и душевное, и душевное у него часто с оттенком отрицательным. А, скорее, в смысле сердечности. Особенно любили на Руси святого Николу. Домонгольские иконы Николы отличаются каким-то добродушием, приятием и этого мира, и того.

Действительно, икона стоит на границе миров. Это, может быть, даже больше чувствуется в русской иконе. В византийской иконе мы уходим в тот мир, мир золотого предстояния, драгоценного сияния, нетварного света. А в русской иконе мы видим обращенность святого к молящемуся, открытость ликов, глаза, распахнутые на зрителя. Вообще, русская пословица «Глаза – зеркало души» очень хорошо иллюстрируется именно древнерусской иконой, особенно раннего периода. Вспомните знаменитую новгородскую икону Спасителя XII века или «Ангела Златые власы», где огромные, на пол-лица глаза. Потом, кстати, это уйдет из русской иконы. Глаза будут делаться все меньше и меньше, и света будет меньше и меньше. А домонгольская икона дает нам очень яркий, открытый вариант.

Образ святого Георгия – это образ человека, выходящего из того мира в этот, чтобы помочь молящемуся человеку. Связь со святыми в Древней Руси была почти домашняя. Это чувствуется в том, что святых изображают очень близкими. Конечно, этот первый – домонгольский – период Руси дает нам великолепные примеры иконописи. Конечно, есть и великолепные фрески, мозаики (правда, мозаики только в Киеве, потому что это дорогостоящая техника, а Русь была небогата). Но немногочисленные сохранившиеся от домонгольского периода иконы показывают, что Русь приняла веру не просто на уровне догматики, книжного варианта, а христианская, православная вера – это очень глубокая, книжная вера, но и на уровне сердца, на уровне этой близости Неба к земле.