Blog

Home - 23.01.2017

Михаил Ведешкин, кандидат исторических наук.

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

 

В 313 году император Константин, который к этому времени контролировал не только западные провинции, но также Италию и Северную Африку, встречается в Милане со своим коллегой по императорскому пурпуру – восточным августом Лицинием, и вместе они вырабатывают так называемый Миланский эдикт – официальное провозглашение терпимости и равноправия христианства. Но одно дело терпимость, другое – государственная вера.

Если Константин уже тогда начинает понимать, что христианство – религия, способная заполнить этот идеологический вакуум в Римской империи, то Лициний, его соправитель, являлся традиционалистом, он совсем не хотел идти дальше простого признания терпимости христианства. Эта религиозная политика двух соправителей в итоге становится одной из причин их конфликта.

Константин начинает открыто покровительствовать христианам, поддерживать христианский клир, давать христианской Церкви земли, освобождать христианских священнослужителей от разных повинностей. В то время как Лициний все больше и больше отходит от политики терпимости. Он понимает, что христиане теперь поддерживают Константина, смотрят на западного августа как на своего спасителя, а на него как на императора вполне языческого, лишь терпимого. Это становится одной из причин двух войн между Константином и Лицинием, в итоге в 324 году войска Лициния были окончательно повержены. Константин становится единоличным владыкой Римского мира. Тогда же, кстати, произойдет и закладка Константинополя.

С того момента, как Константин стал единоличным императором, мы видим постепенный, наступательный процесс встраивания христианства в систему государственной власти Римской империи. Начало этому было положено на Первом Вселенском Соборе, который, как всем известно, состоялся в 325 году в Никее, где помимо решения догматических проблем, о которых разговор пойдет позднее, была определена некая иерархия христианской Церкви. Получалось, что Церковь повторяла административную структуру Римской империи.

Мельчайшими административными и политическими единицами Римской империи были муниципии и полисы, а Церковь создает в каждом муниципии епископат. То есть епископ – это пастырь крупного города, полиса. Существуют провинции, в них есть столицы – митрополии. И в этих столицах утверждаются кафедры главных епископов региона – митрополитов. И наконец венчает эту иерархию христианской Церкви патриарший престол. В 325 году их было всего три. Первым по чести считался патриарх Рима, или папа Рима, вторым по чести – патриарх, или опять же папа, Александрии, который восседал на престоле святого Марка. И третьим – патриарх Антиохии, столицы Сирии.

Столичный статус Константинополя был тогда еще совсем не очевиден, и епископ новой императорской резиденции по сути ничем не выделялся в период первой половины – середины IV века от всех остальных епископов. Лишь на Втором Вселенском Соборе в 381 году ему было даровано право чести второго патриарха. Поскольку Константинополь являлся Вторым Римом, то его пастырь должен был следовать в табели о церковных рангах сразу после римского епископа. Далее на Третьем Вселенском соборе в Эфесе будет утверждена автономия Кипрской Церкви. Кипрский митрополит станет шестым (тогда еще пятым) в иерархии, хотя он никогда не обретет титул патриарха. И, наконец, на Четвертом Вселенском Соборе в Халкидоне в 451 году будет провозглашена Иерусалимская патриархия со сферой окормления на территории Палестины. Вот, собственно, так к середине V века оформляется система пятиглавия Церкви – пентархия, иными словами.

Что Константин? Был ли этот первый римский, или византийский, император истинным христианином. Мы знаем, что он всю жизнь – по крайней мере, всю сознательную жизнь – поддерживал христиан, что давал Церкви различные привилегии, всячески поддерживал христианский клир, сравнял его в правах с языческим жречеством и даже предоставил такие иммунитеты, как: неподсудность христианских клириков светской власти, право освобождать рабов своей властью.

Вопрос, насколько Константин был христианином? Мы знаем, что крещение он принял только за два дня до смерти. То есть всю жизнь формально он продолжал оставаться язычником, более того, и Константин, и его ближайшие наследники никогда не отказывались от прав верховного понтифика, то есть верховного главы всех языческих культов империи.

Спор о религиозности Константина ведется давно. Еще в XVIII столетии такие великие историки, как ?? 00-05-55 ??Лебой, Гибон, вооруженные идеями философов-просветителей, говорили, что Константин – это всего лишь хитрый, рациональный политик, который увидел в Церкви ту структуру, которая может идеологически дополнить централизующееся ранневизантийское государство, и использовал ее.

Император Константин I

Михаил Ведешкин, кандидат исторических наук.

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

 

Все население ранневизантийской империи делилось на две неравные категории: первая – это благородные, или почтенные, граждане, и вторая – это подлые, или низкие, граждане. Внутри этих категорий и находились основные сословия ранневизантийского общества.

Наиболее почетным, привилегированным, высшим сословием – было сенаторское сословие. Сенаторская знать ранневизантийской империи формировалась, по сути, по имущественному цензу. В нее в IV– V веках входят крупнейшие землевладельцы империи. Кроме того, сенатором можно было стать, пройдя государственную службу и отслужив несколько лет на высших должностях армейской машины либо государственной бюрократии.

Звание сенатора передавалось по наследству и давало его носителю огромные привилегии. Во-первых, он был освобожден почти от всех налогов и повинностей. Существовал лишь небольшой поземельный налог, размеры которого слабо соответствовали колоссальным доходом сенаторской знати. Сенаторов было запрещено пытать. К сенаторам было запрещено применять телесные наказания и т.д. и т.п. Правда, в случае серьезной оппозиционности членов Сената эти запреты периодически нарушались.

Сам Сенат Константинополя как институт государственного управления в ранней Византии, скорее, играл формально-декоративную роль. По сути, он лишь утверждал уже изданные императором законы и провозглашал вступление на трон новых императоров, гораздо большее влияние на избрание которых имело, конечно же, войско, его придворные части.

Вторым высшим сословием ранневизантийской империи было сословие куриалов. Первоначально куриалы – это провинциальная знать, сконцентрированная в полисах. Из числа куриалов, выбираемых по имущественному цензу, набирались городские советы – курии, или буле. Эти курии занимались делами городского самоуправления, связывали город с центральной властью, поддерживали деятельность коммунальных служб. На членов курии, куриалов-декурионов, возлагалась ответственность собирать налоги с податной округи города, а также платить из своего кармана за организацию празднеств и за поддержание городских служб, например, пожарных бригад, за выплату жалования городским риторам и врачам.

К началу интересующего нас периода, то есть к началу IV столетия, сословие куриалов было весьма успешно. По сути, в восточных провинциях Римской империи они представляли собой настоящую элиту, однако, в ходе бюрократизации Римской империи их статус постепенно начинает меняться, связано это с постепенным размыванием самого сословия: в его верхушку входит константинопольский сенат или зачисляется христианский клир, или же становятся чиновниками. Таким образом численность местных сенатов – курий становится гораздо менее значительной и общее бремя повинностей распределяется на меньшее количество членов, которые имеют меньшие финансовые ресурсы. Для многих из них это становится разорительным. Из курий начинают просто бежать.

В V – VI веках ранее почетное членство в курии становится тяжелой наследственной повинностью, от которой всеми способами пытаются уклониться. Например, при императоре Валентиниане I, как сообщает Аммиан Марцеллин, некоторые люди предпочитали самоубийство зачислению в ряды куриалов.

Еще одним фактором, обеспечившим падение куриального сословия, было масштабное перераспределение земельного имущества в ранневизантийской империи. Вплоть до начала IV столетия собственно курии и муниципии – города были обладателями огромных земельных владений. За счет доходов с этих земельных владений курии вполне могли отправлять повинности, обеспечивать поддержание коммунальных служб, поддерживать общественные здания и так далее.

При императоре Константине и его детях большая часть всех этих городских муниципальных земель отходит под контроль государственного фиска. То есть куриалы фактически утрачивают земельные владения, которыми они раньше по-хозяйски распоряжались, и их экономическая база значительно сужается.

Последним ударом, нанесенным сословиям, было выведение из-под их контроля сбора налогов с сельской общины города. Произошло это в конце V века, при императоре Анастасии. По сути, после этого курии превращаются в придаток бюрократической машины Восточной Римской империи, а городское самоуправление приходит в упадок.

Теперь о низших сословиях. Основная часть населения Восточной Римской империи – это плебеи, или же демос, выражаясь термином, более распространенным в грекоязычных регионах. Плебеи, с одной стороны, защищаались законом, но, с другой, несли всю тяжесть повинностей и выплачивали все налоги. Участие в политической жизни у плебеев было минимальное. По сути, былые права плебса Римской империи или Римской республики, или демоса в греческих полисах были полностью утрачены. Единственное, что могли делать плебеи для одобрения политики государственного чиновника и курии, – это приветствовать чиновников торжественными криками либо осуждать их хулой. Это было конституционное право плебейства.

Ниже плебеев на социальной лестнице ранневизантийской империи находились полузависимые крестьяне, так называемые колоны. Институт колонаты ведет свою историю еще с первых столетий существования Римской империи. Но тогда колон был просто арендатором чужой земли. Это могла быть земля частновладельческая либо земля государственная. На рубеже III –IV столетий в интересах фиска, то есть бесперебойного поступления налогов в казну колоны оказываются, по сути, прикреплены к арендуемым ими участкам. Император Константин издает эдикт, согласно которому колоны, бежавшие со своих участков, насильно возвращаются в места своего проживания. С середины IV столетия колоны рабами земли. Положение у них странное: с одной стороны, они считаются римскими гражданами, но с другой, ограничены в праве передвижения.

В дальнейшем сообщество колонов также сегрегируется: происходит выделение так называемых свободных колонов, которые сохраняют все права гражданства и приписных колонов, или колонов – 00-07-56 ??отскрипциев??, которые становятся не рабами земли, но уже зависимы от хозяина этой земли, то есть прикрепляются к личности владельца земли. По сути, их положение уже похоже на положение сельскохозяйственных рабов. В VI веке в законодательстве Юстиниана дети этих приписных колонов открыто называются рабским отродьем.

И в самом низу социальной пирамиды Византийской империи находились рабы. Рабство никогда не было так распространено в восточных провинциях римской империи, как на западе. На востоке почти не было огромных латифундий, где трудились тысячи и десятки тысяч рабов. Вообще, в сельском хозяйстве преобладал труд свободного крестьянства либо же колонов. Тем не менее в V – VI, да и позднее в VII веках рабы довольно активно участвуют в ремесленном производстве. Так на государственных фабриках, например, трудились рабы, у многих ремесленников были свои рабы, у торговцев были рабы, которые помогали им в лавке. Кроме того, сохранялся обычай обслуживания господского дома целым роем рабской прислуги. Иоанн Златоуст в одной из своих проповедей говорил, что теперь каждый бедняк имеет желать раба, потому что без раба-проводника на улице появиться просто неприлично. Выходы важных господ сопровождались целой процессией рабов, которые шли перед господином, после него, окружали господина, тем самым подтверждая его социальный статус.

Отношения к рабам в ранневизантийской империи было менее суровым, чем, собственно, в классической Римской империи. Раб считался уже не вещью, но человеком. Его нельзя было произвольно убивать. Кроме того, государство предоставляло рабам множество способов обрести свободу. Например, раб, раскрывший преступление или измену государству, автоматически обретал статус свободного, вне зависимости от желания своего господина. Раб, спасший девицу от похитителей, также становился свободным. Свободными становились и рабы, достигшие высших ступеней в христианском клире, вероятно, такие случаи были довольно редкими, но однако случались. Или же ушедшие в монастыри.

Отношение к рабам было разным, в общем-то, жителям Восточной Римской империи было не очень интересно качество жизни рабов. Тем не менее, к особо близким рабам аристократы сохраняли очень теплые чувства. Например, антиохийский ритор Либаний говорил, что крайняя бедность – это когда человек продает своего старого раба-педагога, который водил его в школу, или же рабыню-кормилицу. То есть этих рабов держали при себе, хотя никаких практических функций они уже не несли.

Сословный строй ранней Византии

Алексей Варламов, ректор Литературного института им. А. М. Горького

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

 

Таким образом год 1929-й – год великого перелома, год коллективизации, оказался годом перелома и в частной судьбе советского драматурга Михаила Булгакова. Все его благополучие, вся его независимость рухнули в одночасье. Булгакова ждала, как он писал в одном из писем, «гибель, улица, нищета». Он остался без средств к существованию. И тогда он решает написать еще одну пьесу. Пьесу, которая, казалось бы, далека от современности, казалось бы, не затрагивает острые или не острые вопросы советской жизни. Пьесу, которая получила название «Кабала святош» и была посвящена великому французскому драматургу Мольеру, безмерно любимому Булгаковым.

Булгаков очень любил Мольера, считал, что это один из самых лучших драматургов в мировой истории. И об этой своей любви к Мольеру он написал пьесу. Казалось бы, что в ней плохого для советской цензуры. Но цензура ее не пропустила. Цензура была не глупа, она очень хорошо поняла и увидела, из пьесы торчали «булгаковские уши», что Михаил Афанасьевич написал о самом себе. Что, исследуя взаимоотношения Мольера и короля, Мольера и других актеров, Мольера и его врагов и завистников, Булгаков писал про вечное положение художника и власти, драматурга и театра, драматурга и царя. Вот это было важно автору, он писал об этом трагическом положении, об этом безумии, которое на самом деле окружает театра, окружает подлинного творца. О той цене, которую художник платит за талант, независимо от политического режима. И эта пьеса производила настолько ошеломительное впечатление, что только безумец мог бы ее пропустить. Пьесу запретили. И тогда Булгаков понял, что это конец. Что здесь, в этой стране и в это время, в этих конкретных исторических условиях, как художник, как писатель и драматург он никому не нужен. И что ему оставалось делать?

Оставалось только одно – обращаться к верховной власти. Он написал письмо Сталину, где сначала перечислил все свои обиды, привел все аргументы, по которым его положение в стране невыносимо. Он назвал тех критиков, которые травили его, как собаки травят волка. Он привел наиболее яркие грубые цитаты, где его оскорбляют, – собрал все эти факты, написал очень длинное письмо. И в конце этого письма попросил Сталина: «Отпустите меня за границу, я здесь не могу. А если это невозможно, тогда дайте мне какую-нибудь работу, иначе я просто умру с голода».

Это письмо Булгаков отправил Сталину в конце марта 1930 года. Тут надо заметить, что в том же марте 30-го года была опубликована знаменитая статья Сталина «Головокружение от успехов». Казалось бы, она была далека от культуры и литературы, потому что была посвящена коллективизации, перегибам в ней – все это мы помним по роману Шолохова «Поднятая целина». Но к литературе, видимо, тоже имела отношение, потому что травлю Булгакова стали рассматривать как некий «перегиб» – культурный и литературный. Поэтому Сталин обратил внимание на булгаковское письмо, заинтересовался им.

В 1930 году случилось еще одно трагическое обстоятельство – 14 апреля покончил жизнь самоубийством Владимир Маяковский. Сталин хорошо понимал, что письмо Булгакова тоже таило эту скрытую угрозу суицида. Это было письмо, написанное человеком в полном состоянии отчаяния и безвыходности. Сталин не хотел второй труп и позвонил Булгакову. Это факт, который хорошо известен. Но вот на что надо обязательно обратить внимание. Сталин позвонил Булгакову 18 апреля 1930 года. Это был очень важный день – это была пятница Страстной недели. И нет сомнения, что в голове Булгакова, который далеко и давно ушел от Церкви и религии, но все-таки родился в воцерковленной семье, церковный календарь существовал. И Сталин, который еще дальше ушел от религии, но все-таки в юности учился в Тифлисской духовной семинарии, тоже не мог не держать в голове церковного календаря. Это, разумеется, не значит, что Сталин специально дожидался Страстной Пятницы, что позвонить Булгакову.

Но тот факт, что этот разговор состоялся не когда-нибудь, а в этот день имеет, на мой взгляд, глубокое духовное символическое значение, в том числе и потому, что именно этот день является днем, когда происходит действие романа «Мастер и Маргарита», и в его исторической части – легенде про Иешуа, и, на самом деле, в его московской части.

И еще потому, что когда все булгаковские пьесы были сняты, Булгаков не мог не понимать, что, значит, он потерял покровителя. Значит, Сталин от него отвернулся, в каком-то смысле умыл руки. Значит, на Сталина надавил какой-то синедрион, какая-то кабала надавила на него и заставила предать того, кого он любил или, по крайней мере, ценил и уважал. И это, конечно, та коллизия, которая повторяется в сюжете Пилат и Иешуа. То, что именно жизнь так перетекала в литературу, судьба писателя становилась основой для романа, мне кажется, в этом удивительном, мистическом совпадении – а Булгаков неслучайно писал в своем письме Сталину: «я писатель мистический» – это, на мой взгляд, очень важно.

Итак, состоялась беседа, к которой Булгаков, на самом деле, не был готов. В Москве он жил в атмосфере, которые любили розыгрыши («приколы», как бы мы сегодня сказали), в момент, когда раздался звонок, у него был дневной сон. Прозвучал какой-то голос «С Вами будет говорить товарищ Сталин». Он думал, что это розыгрыш. А когда понял, что это действительно говорит товарищ Сталин, то не сумел собраться. И Сталин провел эту беседу, похожую на фехтовальный поединок, гораздо более собранным, точным, сильным, смелым, уверенным в себе. Сталин стал напирать на Булгакова.

Разумеется, мы не можем в точности воспроизвести реплики этого диалога, потому что никто стенограмму не вел. Мы знаем только из воспоминаний жены Булгакова, о чем они говорили. Но думаю, что там была очень важная фраза, произнесенная Сталиным: «Что мы Вам очень надоели, товарищ Булгаков?» И вот это «мы Вам очень надоели» – очень важно. Потому что Булгаков в своем письме к Сталину хотел пожаловаться на ту критическую свору, ту литературную банду, которая его травила. А Сталин не стал себя отделять от этих людей. Он как бы взял на себя ответственность за них, это был государственный человек: «Мы Вам очень надоели». Он сказал: «Может быть, Вам действительно поехать за границу или… « И вот здесь Булгаков поймался, он потом корил себя ужасно за этот разговор, за то, что не сказал: «Да, отпустите меня за границу, я не могу здесь больше жить, не могу здесь больше работать, я здесь задыхаюсь и никому не нужен». Но Сталин его переиграл, и Булгаков как загипнотизированный стал говорить:

– Я долго думал, Иосиф Виссарионович, и решил, что русский писатель должен жить в России.

Это очень правильные и хорошие слова, но в булгаковском случае тут есть некоторая инфляция смысла. И Сталин спросил:

– А где бы Вы хотели работать?

– В Московском Художественном театре, но меня туда не берут.

– Вы еще раз туда позвоните, товарищ Булгаков.

Он позвонил на следующий день, и его взяли на работу в Московский Художественный театр. И так началась совершенно новая полоса, новая эпоха в его не очень долгой жизни.

 

Булгаков и Сталин: часть2

Алексей Варламов, ректор Литературного института им. А. М. Горького

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

 

Одно из самых глубоких, самых загадочных, самых великих произведений русской литературы, оказавшее невероятное влияние, как мне кажется, на русскую мысль наряду с трагедией «Борис Годунов», это пушкинская поэма «Медный всадник». Она, действительно, очень странная поэма.

Я помню, когда была эпоха перестройки – эти романтические годы расставания с советским прошлым, «Медный всадник» трактовали как поэму чуть ли не либеральную, как поэму антитоталитарную, антидеспотическую, поэму, обличавшую Петра I, самодержца, тирана, и защищала права «маленького человека». Очень симпатичная трактовка, но как тогда принять «Люблю тебя, Петра творенье», «Невы державное – от слова держава – теченье». Как понять этот гимн, который поэт слагает в честь Русского государства, Русской империи, как он гордится этой империей, гордится своей историей? Это не могло быть игрой, не могло быть фальшью: это не пушкинское. И одновременно с этим он действительно сочувствует «маленькому человеку».

Мне кажется, что Пушкин в этом произведении затронул вечный нерв русской истории, вечную ее проблему – столкновение личности и государства, у каждого из которых есть своя правда. Есть своя правда у Евгения, есть своя правда у государства. Примирить две эти правды невозможно. Эта та подлинная трагедия, в которой обе стороны достойны уважения и понимания.

Именно к этому произведению, кстати, обращалась русская мысль в 30-е годы XX века. В эти тяжкие сталинские времена о пушкинском «Медном всаднике» размышляли, с одной стороны, Михаил Пришвин в своих дневниках и романе «Осударева дорога», а, с другой стороны, Андрей Платонов в статье «Пушкин – наш товарищ».

И действительно, «Медный всадник» – это совершенно поразительная история о человеке, который был наказан. Почему с Евгением произошло то, чего сам Пушкин боялся больше всего в жизни. Вспомните пушкинские строки «Не дай мне бог сойти с ума. // Нет, легче посох и сума». Почему Пушкин награждает Евгения этим самым безумие, которым, кстати, – как он любил крутить эти мотивы в самых разных ситуациях – он награждает одного из самых несимпатичных персонажей своей прозы, а именно Германна из «Пиковой дамы». Евгений, который весь любовь, забота, жалость, сострадание, влечение к Параше, и Германн с его холодностью, расчетливостью, его немецкостью, а итог один – безумие. Почему так? Это какая-то пушкинская загадка, как мне представляется, очень важная.

Мне видится, что в несчастье Евгения есть некая толика его вины, если так можно выразиться. Вина эта заключается в том, что Евгений – отпрыск знатного рода, который забыл о своих предках, не интересуется своими предками. Он как бы сознательно отсек, лишил себя этой связи с русской историей. В некотором смысле он по собственной воле сделался этим маленьким, ничтожным человеком, и поэтому не выдержал того давления, которое оказала на него живая история, частью которой он стал, попав в это историческое петербургское наводнение. Он как бы лишил себя этой спасительной силы предков, которую, кстати, так хорошо чувствовал сам Пушкин и которую чувствовали другие его герои.

Пушкин – очень тонкий писатель. Мне кажется, для того чтобы разглядеть в нем какие-то вещи, надо перечитывать его произведения по многу раз. Тогда ты начнешь видеть, как в той же «Барышне-крестьянке» Лиза Муромская идет утром на свидание с тугиловским барином Алексеем Берестовым, и лает собачка, и выходит Алексей и не хочет, чтобы Лиза его узнала. А в самом конце «Капитанской дочки» Маша Миронова точно так же будет идти по Царскосельскому парку, и ей навстречу выйдет важная дама тоже с собачкой и тоже скажет ей: «Небось, собачка моя не кусается». И эта дама окажется императрицей, но не будет признаваться в этом. Эти тонкие моменты, тонкие переклички пушкинских сюжетов, быть может, позволяют нам увидеть в его мире очень многое и понять, в чем магия его стихов. То, чего я не мог понять с детства, потому что мама читала мне в детстве: «Здравствуй, князь ты мой прекрасный! // Что ты тих, как день ненастный?» Эти строки меня трогают до слез, но я не могу понять, почему, что в них особенного? Как он подбирал слова таким образом, что они так на нас воздействуют.

Вот что тут еще очень любопытно. Есть знаменитые слова, которые, по-моему, принадлежат Аполлону Григорьеву, о том что «Пушкин – это наше всё». Мне кажется, что в этой фразе очень важно выделить два слова «наше всё», «наше» – русское. Потому что Пушкина в других странах не понимают так, как понимаем его мы. Достоевского понимают, может быть, немного по-другому, но понимают. Гоголя, Толстого, Чехова понимают, а Пушкина – нет. Пушкин – это наше всё, он непереводим на другие языки. Не только по мелодике, не только по строю своих стихов. Он непереводим по духу. Для того чтобы понять Пушкина, им надо «уколоться» в раннем детстве. Если «уколешься» – услышишь, как мама, бабушка его тебе читают, значит тебе повезло. Если нет, но нет.

“Медный всадник”

Алексей Беглов, кандидат исторических наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

 

Духовенство, как сословие. Одной из важнейших особенностей общественного устройства имперского периода, особенно первой его половины, являлось сословное устройство российского общества. Что такое сословие? Это такое социальное устройство, где социальный статус и занятия человека передаются по наследству. Именно наследованием человека обусловливается положение человека, род его занятий и так далее. Материальное его положение в данном случае не играет существенной роли, поскольку мы вполне можем себе представить богатого зажиточного крестьянина, или горожанина, купца и бедного дворянина. Но от этого, от их личного благосостояния ни в коей мере не будет изменен их социальный статус – дворянин останется дворянином, а купец останется купцом, и он не сможет поступить на государственную службу, или военную службу, а должен будет заниматься своей торговой деятельностью.

Одним из наиболее завершенных по своему оформлению сословий в рамках имперского периода было собственно духовное сословие. При этом пойти по стопам своих отцов дети священников, дьяконов, церковнослужителей могли и раньше, более того, для епископов дети духовенства и в XVI, и в XVII веках были предпочтительными кандидатами на занятие церковных должностей, потому что как правило они были более грамотны, чем остальные прихожане и знали прекрасно церковную службу. Но тогда наследование не было единственным путем рекрутирования людей в священство. Например, самым ярким примером такого «социального лифта», который предоставляла Церковь в досинодальный период является судьба патриарха Никона. Он в миру Никита Минов был крестьянским сыном, сбежал от мачехи в монастырь, там выучился грамоте, церковному пению и уставу. Потом вернулся в свою деревню, где был избран прихожанами на должность приходского священника, а впоследствии после смерти детей и ухода в монастырь его жены, он поднялся по иерархической лестнице до всероссийского патриарха.

В синодальный же период правительство прикладывает усилия для того, чтобы закрыть духовное сословие для входа и для выхода. Для чего это делается? Прежде всего по двум причинам. Первая причина своего рода фискальная – правительство не заинтересовано в том, чтобы люди, поданные из податных сословий, из крестьян, из посадских людей переходили в духовное сословие, которое не облагается налогами – это, с одной стороны. А с другой стороны, правительство пытается повысить образовательный уровень детей священнослужителей, что кажется проще делать в рамках замкнутого сословия.

Очень важным элементом было формирование в начале XIX века системы духовного образования через которую стали проходить уже все дети духовенства и это было одним из важнейших элементов формирования духовного сословия в России. Уже в первой половине XIX века мы видим, что духовное сословие вполне сформировалось. Не хватает ему с точки зрения классической теории сословий, пожалуй, только одного – органов сословного самоуправления. И вот, как ни парадоксально в 1860-е годы, когда великие реформы ставят одной из своих задач демонтаж сословного строя в рамках Российской империи и на это были направлены судебная реформа, военная реформа. Так вот, как ни странно, именно в этот период духовенство получает органы сословного самоуправления в виде благочиннических съездов и епархиальных съездов, что естественно ведет к продолжающейся консолидации духовного сословия.

Оформление духовного сословия в четко наследуемую институцию, приводит безусловно к последовательному отчуждению духовенства и его паствы, как образованного общества, как дворян, которые смотрят на духовенство с определенной дистанцией, с определенной насмешкой, так и по отношению к крестьянам. Крестьяне также все больше ощущают дистанцию между собой и духовенством, замкнутым в определенные сословные рамки.

Духовенство как сословие

Алексей Беглов, кандидат исторических наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

 

В 1808 году была проведена одна из важнейших реформ в истории русской Церкви, которая создала новую и принесшую замечательные плоды систему духовного образования и духовной науки. Но одновременно с этой реформой, вернее в рамках этой реформы в очень жесткие условия была поставлена самая массовая структура церковного организма – православный приход.

Вот это одна из таких интересных деталей всей истории синодального периода. Высота достижений в церковном, или государственном строительстве идет бок о бок с достаточно неоднозначными решениями, которые порождают долголетние кризисные явления.

Как была связана реформа духовных училищ с реформой православного прихода? Дело в том, что, выстраивая трехступенчатую систему духовного образования из духовных академий, семинарий и духовных училищ, государство не собиралось эту систему финансировать. Взять средства на обучение духовенства предполагали из приходской казны, а для этого собственно деньги, сбережения приходов нужно было изъять и в последующем изымать их ежегодно. Поэтому в контексте реформы духовного образования была предпринята и реформа приходской экономики.

В 1808 году издается особый документ – инструкция церковным старостам, которая четко регламентирует обязанности этой должности. Вообще церковные старосты существовали и раньше, и до синодального периода, и в XVI-XVII веках. Это были выборные прихожан, которые отвечали за церковное хозяйство. Но теперь, хотя прихожане по-прежнему обязаны избирать церковного старосту, сам староста оказывается зависим прежде всего от епархиальной власти и от клира. Он обязан собирать средства церквей, прежде всего свечной сбор, а это главная статья дохода приходской церкви и целиком передавать свечной сбор на нужды духовных учебных заведений, передавать его в епархию. Клир при этом обязан тщательно следить за действиями старосты, чтобы староста что-то не утаил и передавал свечной сбор в полном объеме.

Таким образом фактически формируется новое обязательство церковного старосты, в корне отличное от тех прежних обязательств его, как хозяйственного представителя приходской общины. Фактически речь идет о том, что приход, община отлучается от собственного церковного хозяйства, которое формируется на пожертвования прихожан. Теперь староста, подчиненный клиру, и соответственно клир, подчиненный епархиальному начальству, полностью контролируют эти финансовые потоки.

Реформа эта имела далеко идущие последствия. Прежде всего, она привела к заметному и очень быстрому отчуждению между прихожанами и приходским духовенством. Духовенство было заинтересовано в этих средствах, поскольку именно его дети обучались в новых реформированных учебных заведениях, а прихожане смотрели на это, как на изъятие своих собственных пожертвований из кассы приходской церкви, причем на изъятие в пользу сословных духовных учреждений, в пользу собственно духовного сословия – священников.

Параллельно развивается и такая ситуация, как теневая экономика, поскольку, особенно по началу, старосты ведь не сразу превратились в поверенных клира и епархиальной власти, они прежде всего были поверенными прихожан и поэтому они пытались утаить какую-то часть свечных денег, не отдавать их в пользу епархиального начальства. Развивается теневая экономика, которая конечно уже на следующем этапе ведет к масштабным финансовым злоупотреблениям, или, как выражались современники уже в 1860-е годы, к узаконенному святотатству.

 

Закрепощение прихода

Татьяна Черникова, доктор исторических наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

 

Теперь мы переносимся во Владимиро-Суздальскую землю. Где-то после 1132 года древняя Киевская держава распалась, появилось двенадцать самостоятельных государств, и одним из самых сильных русских княжеств было Великое Ростово-Суздальское, а потом Владимиро-Суздальское княжество. Название меняется в связи с тем, что происходит перенос столицы, которая сначала находилась в стольном Ростове, потом, при Юрии Долгоруком, в Суздале, а при его сыне Андрее Боголюбском переехала уже во Владимир.

С Андреем Боголюбским связано очень большое церковное строительство и обретение этой землей своих святынь, которые были важны не только для русских людей, но и вообще для всех православных христиан, включая и византийцев. Поэтому рассказ об иконах этой земли надо обязательно начинать с обретения иконы Владимирской Богоматери. Весьма почитаемой иконы, ныне находящейся в особой церкви при Третьяковской галерее.

Вообще, в момент своего написания Владимирской Богоматерью икона не была. Это была икона столичного – константинопольского византийского письма, написанная, может быть, в конце XI – начале XII века. Тип ее – «Умиление»: Богоматерь держит на правой руке Младенца Иисуса, и они соприкасаются друг друга щеками – это очень любимый в православии тип иконы. Собственно от живописи конца XI – начала XII века сохранились только лики Богоматери и Самого Младенца Христа. И здесь надо опять обратить внимание на особенность средневековых икон: лицо Младенца Христа всегда изображалось, как у взрослого человека. Потому что этим как раз пытались подчеркнуть вечность Христа, Его не только человеческую, но и Божественную природу. И на этой иконе все это прекрасно видно.

Каким образом эта замечательная икона попала во Владимиро-Суздальскую землю и стала ее покровительницей, а потом, поскольку есть прямая преемственность от Владимиро-Суздальского княжества, и Московского, и затем России, возникшей как единое Московское государство во времена Ивана III в конце XV века.

Когда Юрий Долгорукий, осуществив свою мечту, стал великим князем Киевским, он хотел держать при себе и своего второго любимого сына Андрея Боголюбского, потому что он был превосходным воеводой и храбрым воином. Но Андрею на юге не нравилось, и он, откликнувшись на зов суздальских бояр, решил бежать от отца в свою землю. Но его земля – Ростово-Суздальское княжество – не имела покровительства в лице какой-то святыни. В то время как в Киеве были уже знаменитые храмы – Киевская София, Златоверхий Михайловский собор, в Новгороде тоже была София, а здесь ничего не было. Поэтому, желая поднять престиж своего государства, Андрей Боголюбский решил привезти в подарок своей земле икону из Вышгорода – эту Константинопольскую Богоматерь.

По легенде, возок, в котором ехала икона, остановился, не доезжая до Суздаля, недалеко от города от Владимира, в чистом поле. И сколько коней не понукали, дальше они не двигались. И заночевавшему в чистом поле Андрею снится сон, в котором ему является Сама Богородица и говорит, что Она хочет, чтобы эта икона осталась в городе Владимире, только князь должен пообещать построить для нее дом, то есть собор. Вторым пожеланием Богородицы было, чтобы, поскольку Она полюбила это место, здесь стоял храм, для которого была бы написана икона, изображающая тот Ее облик, в котором Она явилась князю.

И, по летописной легенде, Андрей Боголюбский осуществляет оба эти поручения Богородицы. Он строит знаменитый собор Успения Богородицы (Успенский) во Владимире и приносит в него Константинопольскую икону, отсюда она и получает название Владимирской иконы Божьей Матери. А уже русский иконописец пишет образ Богородицы Боголюбской, как Она явилась в видении князя. И на месте ночной стоянки князя возникает княжеская резиденция – город Боголюбово. Там был построен собор, в котором и хранилась эта вторая икона.

Боголюбский собор до нас не дошел, но мы прекрасно знаем, как он выглядел, потому что у него был двойник – знаменитый собор, стоящий в чистом поле – храм Покрова на Нерли, поминальный памятник погибшему в болгарском походе сыну Андрея Боголюбского. И точно такое же храм был домом иконы Боголюбской.

Также предполагают, что из Новгорода или, может быть, из Владимиро-Суздальской земли в Москву попала икона «Спас Златые власы». Это икона XII – начала XIII века, очень оригинальная по форме своего исполнения, хотя не очень хорошо сохранилась оригинальная живопись этого периода. Но это икона, видимо, созданная тоже русским мастером, потому что в ней виден существенный отход от византийских особенностей. Во-первых, златые власа, сделанные сусальным золотом, а во-вторых, крест, который чаще всего помещают в нимбе вокруг главы Иисуса, и сам нимб олицетворяет это неземное свечение, исходящее от Иисуса, Богоматери или святых, здесь изображен без нимба, но украшен своеобразными золотыми круглыми медальонами – дробницами, через которые русский мастер пытался передать неземной Фаворский свет, исходящий от Иисуса.

Среди интересных икон Суздальской земли, хранящихся в настоящий момент в Москве, есть икона с тремя персонажами. Посередине находится Спас Эммануил – это особое изображение Христа в возрасте подростка. Вообще о жизни Христа в детстве известно очень мало, хотя существуют неканонические Евангелия, описывающие детство Христа. Но из канонических Евангелий мы знаем только один эпизод из Его детства: когда семья приехала в Иерусалим, и отрок Иисус потерялся, Его искали и нашли в храме Давида, где Он сидел в окружении старцев и знатоков Ветхого Завета и учительствовал. И на вопрос родителей: «Мы тебя искали, где же ты был?» – Иисус-подросток ответил: «Не надо было Меня искать. Ясно, где я был – в Доме Отца Своего, то есть в храме». Слово «Эммануил» переводится как «С нами Бог». А по обеим сторонам от Иисуса находятся два ангела, которые смотрят на него. Образ Спас Эммануил производит, конечно, очень сильное впечатление.

Еще очень знаменитая икона, о которой стоит обязательно рассказать – Ярославская Оранта. Это гигантская по размеру доска, на которой написана икона, выполненная, видимо, русским мастером-иконописцем, имя которого известно. Потому что мы знаем в свое время в Киево-Печерском монастыре, в недошедшем до нас Успенском соборе была школа, в которой византийские мастера учили русских иконописцев, и знаменитыми ее иконописцами были Алимпием и Григорий. Ряд исследователей связывает Ярославскую Оранту именно с рукой этого Алимпия. Дело в том, что тут как бы совмещены два типа, присущие византийским иконам: Оранта, то есть Богоматерь, молящаяся с поднятыми руками, и в то же время Богоматерь Знамение, потому что в круглом медальоне на груди Богоматери находится изображение Иисуса Христа.

Многие искусствоведы, в том числе знаменитый искусствовед Александр Иванович Анисимов, дав ей название Оранты, под которым она и вошла во многие учебники и книги, ошибся: надо классифицировать ее как икону Знамение. Но все дело в том, что здесь действительно не свойственное византийским образцам совмещение двух типов икон. И поскольку в самой ярославской школе живописи в общем-то нет аналогов тому, как написана эта икона, предполагают, что в Ярославль она попала уже в XVIII веке, когда сюда из Ростова была перенесена митрополичья кафедра. А до этого она находилась в ростовском храме Успения Богоматери, для которого и была написана Алимпием.

И последнее, о чем надо сказать – это еще одна знаменитая икона «Дмитрий Солунский», связанная с построением второго владимирского собора – Дмитровского. Построен он был при князе Всеволоде Большое Гнездо, носившем в крещении имя Дмитрий. Эту икону в Византии, городе Дмитрове – болгарской части христианского мира Всеволод Большое Гнездо, в крещении Дмитрий, заказал специально для этого собора. Некоторые историки даже предполагают, что отдельные личные черты Всеволода Большое Гнездо отражены в этой иконе его Небесного Покровителя. И очень необычна поза, в которой изображен Дмитрий Солунский из Дмитровского владимирского собора. Во-первых, он сидит на престоле, а обычно стоит. Во-вторых, он убирает меч в ножны. Поскольку меч был символом княжеского достоинства, то он словно благословляет им князь великого владимирского князя Всеволода Большое Гнездо. И этот образ тоже очень значим для владимиро-суздальской живописи.

 

 

 

Владимиро-Суздальская иконопись

Ирина Языкова, кандидат культурологии

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

 

Средние века заканчиваются на Западе эпохой Возрождения. Что это такое? Феномен Возрождения – это сложный культурный феномен, в котором соединилось все: и желание вернуться к античности, минуя Средневековье. Само слово «Средние века» было придумано в то время для обозначения промежутка, некой средней эры между великими эпохами – античностью и Возрождением.

Что возрождали гуманисты и художники в это время? Все это не просто, потому что представление об античности у них было свое, и очень часто это было представление о христианской античности. Не всегда они уходили в античность языческую, хотя известно, что многие из них поклонялись тому же Платону и почитали античных мудрецов, считая их своего рода пророками до Христа. Кстати, эта мысль не была чужда и святым отцам на Востоке.

Самое главное, что открыла эпоха Возрождения, – человека, и это тоже религиозный феномен. Как в античности человек был мерой всех вещей, так и здесь. Но поскольку это была все-таки христианская эпоха, то человек стал пониматься как вершина творения, как тот, кто превзошел всех и может реализоваться как творец. Поскольку человек создан по образу и подобию Божию, гуманисты выделяли прежде всего творческий момент. Если исихасты говорили об обожении – о том, что человеческая природа достигает максимума через связь с Богом в свете Преображения, то на Западе выделили момент творчества. Поэтому самым главным для Возрождения было то, что человек – венец творения и творец по своей природе.

Человек перед Богом и человек среди природы – это была главная религиозная идея художников эпохи Возрождения. И это видно в портрете. Неслучайно портрет выделяется как, может быть, один из главных жанров эпохи Возрождения. Мы видим человека на фоне пейзажа. Пейзаж еще отдаленно реалистический, он уде не райский, но идиллический. Если икону называли окном в невидимый мир, и она, как зеркало, отражала небо. То теперь это «зеркало» повернулось и стало отражать землю и самого человека. Человек уже видит себя в этом «зеркале». Мы опять можем выделить связь живописи и религии именно в том, что человек видит себя в этом «зеркале» идеальным, таким, как он думает, его создал Бог.

Правда, гуманисты не всегда учитывали фактор падшести природы, как бы чуть-чуть его миновали. Поэтому, скорее, это представление о человеке как некоем идеале – человек, созданный по образу Божьему, созданный как творец, созданный прекрасным, гармоничным. И таким гармоничным существом его и пытается изобразить художник Возрождения.

И мы видим завоевание пространства. Можно проследить, как идет завоевание пространства от Джотто, впервые построившего как бы пространственную коробку, где линии сходятся на горизонте, до Рафаэля, который уже вроде бы делает свободный пейзаж с пространственными планами, и Леонардо, разработавшего целую систему световоздушной перспективы сфумато, где видно не только уходящие вдаль предметы, но и сгущающийся воздух. За три века с XIV до начала XVI века (Высокое Возрождение) живопись сделала огромный скачок в завоевании пространства.

Почему это было сделано? Потому что человек иначе почувствовал себя в этом мире. Мир уже не замкнутая, а разомкнутая система. Начинается Великая эпоха географических открытий, мир уже не европоцентричен, и это уже отражается и в искусстве. Меняется представление человека о мире, о себе, своей связи с Богом – и меняется искусство. Ни один художник не изобретал свой стиль. По крайней мере в классические эпохи. Мы не говорим о сегодняшних художниках, которые могут изобрести все что угодно от ветра головы своея. В классике всегда было так, что меняется представление о мире и меняется искусство.

Как раз изобразительное искусство дает нам гораздо больше возможностей увидеть эти изменения, эти шаги продвижения человека в этом мире, в познании и самого себя, и этого мира, чем даже литературные произведения. Хотя, конечно, любое искусство отражает мировоззрение человека. Но именно портрет и завоевания перспективы в искусстве Возрождения показывают нам, что действительно человек эпохи Возрождения – это уже не человек Средневековья, не человек традиционной культуры, в которой все выверено, все иерархично, задано символично, все дается в связи с Богом, Церковью, литургией.

В культуре Возрождения человек уже самостоятелен. Да, он перед Богом, он в природе. Но в природе он одинок, возьмите любое изображение: Джоконду, мальчика на фоне пейзажа у Пинтуриккио или любой другой портрет, мы видим, что человек выделился из природы, но с ней не связался. Он выделился из общества, но не чувствует связи с другими людьми. Даже в групповых портретах, чем, например, увлекалось искусство Голландии, каждый человек находится отдельно, хотя все стоят или сидят вместе. Например, портреты «Синдиков» или попечителей богоугодных заведений. То есть при этом человек познал еще и одиночество. Об этом чуть позже будет хорошо говорить Паскаль: одиночество человека во вселенной.

Эпоха Возрождения

Анастасия Занегина, специалист по кельтскому искусству

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Середина VII–начало IX века – это особый период в развитии кельтского искусства – иллюминирование рукописей. Это процесс украшения рукописей цветными миниатюрами и орнаментами в Средние века. К этому периоду кельтского художественного искусства относится создание такие шедевров, как книга из Дарроу и Келлская книга.

Вообще, рукописи этого периода распадаются на два типа. Первый тип – это Евангелие, хранившееся на алтаре, а второй тип – это маленькие переносные книжечки, которые всегда находились под рукой.

Самая поразительная древняя иллюминированная, созданная в середине VII века – это небольшое Евангелие, которое называется книга из Дарроу. Самая замечательная черта этой книги – страницы, на которых изображены символы четырех евангелистов. Создатель книги намеренно избегал реализма в изображении людей. В результате рисунки стали напоминать изображения святых на иконах. Орнамент рукописи традиционный – линейный спиральный. Витиеватые украшения ковровых страниц (ковровая страница – это левая страница, лежащая перед началом текста) книги из Дарроу содержат более древние ленточные узоры, которые можно встретить на древних кельтских крестах.

Самым знаменитым кельтским сокровищем является Келлская книга, датируемая началом IX века. Существует несколько версий происхождения Келлской книги. Согласно главной из них, она была создана в скриптории монастыря святого Колумбы на острове Айона, а затем перевезена в Ирландию, в Келлский монастырь. Монастырь Келлс нередко подвергался норманнским набегам, но Келлской книге удалось чудом уцелеть. А с середины XVII века Келлская книга хранится в Дублине, в Тринити колледже.

Книга Келлс довольно объемна, состоит из толстых пергаментных страниц. Келлская книга включает четыре Евангелия. Сохранился текст предисловия, а также полный текст Евангелий от Марка, Матфея, Луки, а текст Евангелия от Иоанна, к сожалению, сохранился не полностью. Вступительная часть Келлской книги предварялась изображением Богородицы с Младенцем.

Далее каждое Евангелие имело определенное построение. Оно начиналось со страницы с тетраморфом – символами четырех Евангелистов: Матфей в виде ангела, Марк в образе льва, Лука в виде тельца, Иоанн в образе орла. Далее следовала пустая страница, после шел портрет евангелиста. Далее первая текстовая страница Евангелия, которая всегда была испещрена узорами. Особенно обильно были украшены первые слова каждого Евангелия. Так что среди этих узоров было сложно заметить сами слова. Некоторые средневековые авторы отмечали, что Келлская книга обладает такой красотой, что, скорее, ее создал ангел, чем человек.

Ученые полагают, что Келлская книга была создана несколькими иллюстраторами. Был проведен анализ особенностей манускрипта, при котором были выявлены стилевые особенности каждого из мастеров. Один из создателей мог работать в настоящей микроскопической технике: он украшал страницы мельчайшими деталями. Хороший тому пример – это страница с изображением Христа, над плечами которого располагаются павлины. Сделать это без какого-либо увеличительного стекла было бы практически невозможно. На других иллюстрациях мы тоже можем наблюдать это поистине ювелирное искусство. Например, оформление инициалов или страница с началом Евангелия от Иоанна.

Второй безымянный художник был родом либо из Ирландии, либо из Шотландии. Его стиль более лаконичный, более точный и изящный. Большое значение он придавал форме. В цветовом отношении он был довольно холоден: использовал синий, зеленый, черный цвета.

Третий мастер отличался от своего кельтского коллеги. Скорее всего, он был южанин, возможно, итальянец или даже араб. Здесь налицо пышность и узорчатость стиля. В его цветовой палитре преобладают теплые красные и коричневые оттенки. Он изображал сложные орнаментальные витиеватые композиции. И именно он автор самой известной страницы Келлской книги: монограммы имени Христа – легендарной ХР. Греческие буквы Х (хи) и Р (ро) – это аббревиатура имени Христа. В Келлской книге буква «ро» гораздо меньше «хи» и располагается под ней. Буквы полны различных спиральных и узловых орнаментов, среди них можно заметить изображения ангелов, животных и насекомых. Конечно же, Келлская книга – это предмет для длительного созерцания.

Келлская книга невероятно разнообразна. Здесь мы встретим не только символы евангелистов, но и вкрапления в латинский текст слов на иврите. Изображения фигур здесь гораздо более реалистичны, чем в книге из Дарроу. Все говорит о широком кругозоре создателей Келлской книги. Здесь мы можем заметить черты византийского иконописного стиля или черты коптской традиции. Украшены не только начальные страницы каждого Евангелия. Каждая страница Келлской книги пышно декорирована, и что интересно, ни одно из изображений, ни один узор книги не повторяется.

Келлская книга – это верх развития западной традиции создания манускрипта и настоящее сокровище.

Келлская книга