История

Александр Мраморнов, кандидат исторических наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Наверное, иеромонах Илиодор (Труфанов) был одной из самых ярких, но в то же время трагических фигур русской церковной и церковно-общественной истории начала XX века. В нем и его деятельности отразились многие явления и, можно сказать, сбои и в церковном управлении, и в отношении синодальной власти к повседневным проблемам Русской Церкви, и еще, наверное, во взаимоотношениях общества и церковной администрации.

Наверное, не всем известен иеромонах Илиодор, хотя литература собственно о нем и затрагивающая его косвенно, огромна. Но, пожалуй, чаще всего он упоминается в связи с именем небезызвестного старца Григория Распутина. На самом деле, проблемы гораздо глубже, чем просто участие Илиодора (Труфанова) в распутинском деле и деятельности Григория Распутина.

Поначалу иеромонах Илиодор был типичным представителем ученого монашества. Вышел из духовной академии, окончив до этого духовную семинарию, написал блестящую работу, стал преподавателем в духовной школе. Но то ли его генетическая предрасположенность – он был из донских казаков и человеком очень бурного характера, то ли обстановка, в которой он начал трудиться на церковной ниве, – первая русская революция и все общественные брожения, связанные с этим временем, повлияли на то, что даже самый первый этап его служения Церкви – преподавание в духовных школах, в частности в Ярославле, – был очень бурным и заметным.

Сначала Илиодор проявил себя как очень яркий сторонник существующих порядков: и российской монархии, и сохранения всего, из чего состояла общественная и политическая системы накануне русской революции. И это накладывалось на то, что в духовной семинарии, куда он пришел преподавателем, происходило семинарское, или, как я его называю, антисеминарское, движение, когда студенты духовных школ бунтовали против существующих порядков, хотели фактически примкнуть к существующему политическому движению. Илиодор, как молодой преподаватель, начал это пресекать, фактически бороться со своими студентами, но его не удовлетворяла эта роль преподавателя, педагога, который просто усмиряет молодежь, и вскоре он вышел в сферу общественной мысли, сферу идеологии и даже сферу политики.

Илиодор начал публиковать крайне правые статьи в газетах и после некоторого периода служения в духовных школах попадает на запад Российской империи, в Почаевскую лавру, участвует в ее издательской деятельности тоже крайне правого настроения в защиту монархии, категорически против парламентаризма. Наверное, в изданиях Почаевской лавры того времени больше, чем о Христе и о вере, говорилось именно о политике. И, наконец, находясь в Почаевской лавре, он добивается того, что Синод запрещает ему писать и публиковаться, обращает внимание на то, что он должен служить Богу, предстоять перед алтарем, а не занимать большую часть своего времени публицистикой и писанием статей в газеты. Но вспомним, что время революционное, и иеромонах Илиодор пренебрегает этим запретом. Это было его первое пренебрежение, а таких еще будет несколько.

Благодаря влиянию определенных кругов и благодаря симпатиям к нему в высших кругах, вскоре Илиодор попадает в Саратовскую епархию к будущему священномученику епископу Гермогену (Долганову) и начинает очень тесно сотрудничать с ним именно в русле общественной деятельности. Он начинает снова публиковаться. Епископ Гермоген выпускал газету «Братский листок», которая носила не чисто церковный характер, но церковно-общественный и отчасти политический. И, наконец, что гораздо важнее, чем публицистика, – это строительство собственного духовного центра.

Иеромонах Илиодор попадает на юг Саратовской епархии, в город Царицын (нынешний Волгоград) и начинает строить там Свято-Духово архиерейское подворье, которое превращается в центр «илиодоровщины». Буквально за два-три года он смог сплотить вокруг себя огромные народные массы, связанные в том числе с простыми рабочими. Тем самым иеромонах Илиодор предлагает альтернативу социалистическим партиям, которые в то время уже начинают внедрять лозунг об объединении всех пролетариев и о том, что именно социалистическая идеология должна сплотить низшие трудовые слои общества, постоянно находящиеся в трудах и заботах о хлебе насущном, но уровень социальной защищенности (говоря современным языком) которых находится на весьма низком уровне.

По мнению Илиодора, эта борьба за свою достойную жизнь должна осуществляться через преданность царю, через веру и Церковь, а не как не через то, чтобы слушать интеллигентов, которых Илиодор ненавидел, и публицистов, хотя не будем забывать, что сам он был публицист. Эти лозунги об объединении вокруг Церкви низших слоев общества стали очень популярными. Илиодору действительно удалось сплотить вокруг себя огромные массы. Его выступления, постоянные яркие, как бы сказали сегодня, пиар-акции раздражали очень многих и стали раздражать власть.

В результате в 1911 году Синод снова предписываем ему что-то, чему он не готов подчиняться, а именно просто переводит его в другой монастырь, из Саратовской епархии в Новосильский монастырь Тульской епархии. Что вы думаете, неужели Илиодор Труфанов подчинился этому распоряжению высшей церковной власти? Нет, он не подчиняется, а едет с народом в огромное паломничество по Волге, объединяя еще большие народные массы, и буквально все газеты Российской империи публикуют повседневную сводку того, что происходит с паломничеством Илиодора.

Наверное, 1911 год был пиком его деятельности. Дело в том, что его защитником был епископ Гермоген (Долганов), который в следующем 1912 году был смещен со своей кафедры в результате так называемого дела епископа Гермогена, что, конечно, повлияло и на самого иеромонах Илиодора. Здесь произошел сбой системы. Представитель черного монашества, сплотивший церковные массы вокруг народной идеи, в 1912 году отрекается от Церкви. Вся его деятельность, можно сказать, оказалась пшиком, который был, скорее, для удовлетворения собственной гордыни, собственного эго и для вхождения в политическую сферу. Не для того чтобы служить Христу, Церкви.

Это отречение в 1912 году он подписывает кровью и просит прощения у уже покойного к тому времени Льва Толстого, которого неоднократно громил и порицал в своих проповедях как антицерковного деятеля. Более того, через какое-то время Илиодор создает собственную общину, которая была вне Церкви. Через какое-то время он направляется в эмиграцию, а в советскую Россию он возвращается после революции не как православный деятель, а создатель собственного религиозного движения. Называет себя патриархом, создает собственную, можно сказать, секту – вот, к чему привела деятельность иеромонах Илиодора. Результат весьма плачевный, но он, конечно, был показателем того, что система подготовки высших церковных кадров, называемая системой ученого монашества, была не столь надежна.

В истории иеромонаха Илиодора (Труфанова) и в истории «илиодоровщины» для нас и для будущего содержится очень много поучительного. Эти ошибки, я уверен, повторить нельзя, и история в данном случае является учительницей жизни.

Илиодоровщина: системный кризис церковного управления начала XX века

Алексей Муравьев, кандидат исторических наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

В 248 году один из схолархов, или руководителей училища священных словес в Александрии Ориген – великий проповедник христианства, и учитель, и апологет, написал сочинение, которое он назвал «Κατά Kέλσον» – «Против Кельса».

В этом сочинении он подверг этическому разбору трактат, написанный против христианства неким Кельсом (Кельсос) – философом, очевидно стоиком, но в поздней античности в это время уже часто трудно сказать границы между философскими школами не всегда были простые и очевидные, но сочинение это называлось «Λόγος άληθής» – «Истинное слово», в котором этот Кельс попытался дать систематическую критику христианства. Причем не только… если раньше другие апологеты говорили скорее о каких-то отдельных сторонах – это была попытка дать критику целостную христианства и поэтому Ориген решил ее опровергнуть слово за словом. И он так и назвал «Слово за словом опровержение» и это задало интересную традицию александрийской прежде всего христианской литературы – опровержение антихристианских трактатов по слову, ну по фразе. Одно высказывание – мы отвечаем, высказывание – мы отвечаем. Для того, чтобы это происходило в режиме диалога – это то, о чем я постоянно говорю, о том, что христиане пытаются создать диалог, то есть создать сущностную. Потому что, когда против нас выставляют какой-то большой объем обвинений мы должны на него ответить.

Но если мы все-таки будем заниматься тем, что было в голове у Кельса и почему он так смотрел на христианство, то мы увидим несколько вещей. Первое, ну конечно он говорит о том, что христиане собираются в секрете, из страха, что их схватят и привлекут на суд. Закрытый, тайный характер христианства, который был характерен для ранней эпохи и для эпохи гонений, действительно представлял для людей определенную опасность, им мерещились в этой сокрытости христианства, тайности какие-то заговоры, какая-то нехорошая деятельность. И Кельс говорит, что эта черта для христиан очень плохая и если уж они хотят завоевать любовь людей, то они должны от нее избавиться. Но он в отличие от других, связывает ее с иудаизмом, он говорит, что христиане унаследовали от иудаизма самые худшие его черты – жесткий монотеизм, эксклюзивизм, то есть только мы правильные – все остальные неправильные и этот арканный, или тайный секретный характер своих собраний. Если бы собрания были открыты – приходи, кто хочешь – если бы христиане говорили, что да, мы признаем нашего Бога, но и другие тоже в принципе, они конечно не боги – герои какие-то, но мы против них не воюем и эксклюзивизм, который он видел в том, что христиане говорили, да, мы такие, но евреи не правы, язычники не правы, гностики не правы – то есть в христианстве виделась претензия на такую истину, которой человек по определению, с точки зрения античного философа, обладать не может. Эти вещи он критикует.

Ну и конечно он бросился осуждать уже конкретно отдельные черты христианской проповеди, христианского представления о своей истории, которая с точки зрения научной называется «христианским мифом», но не мифом в смысле лжи, или неправильного рассказа, а просто структуры рассказа христианства о том, откуда оно взялось, кто такой Христос и так далее. В науке такая вещь называется «миф», но опять же с положительной коннотацией. Он критикует этот христианский рассказ, христианский миф, священную историю, как бы мы сказали, именно с точки зрения источников. Он говорит, что все, кто писал источники, о которых вы говорите, где рассказ о детстве Христа? Ничего не известно, все источники написали его ученики, которые были его последователями, симпатизировали, писали только хорошее, плохого ничего не писали. А вот, говорит, есть сведения, что Христос был незаконным сыном римского солдата, что его мать согрешила с римским солдатом и это пишет язычник, мы понимаем, что у него нет никаких христианских таких… пиетета, любви к Божьей Матери – это понятно, мы от него и не ожидаем, но откуда это берет – это черты иудейской полемики. История про пантеру, так называемого солдата, который был истинным отцом Иешуа (Иисуса) – эта история упоминается даже в Талмуде и это не какая-то злокозненность специальная, это просто в тот момент, когда христианство себя преподносило еще в ближневосточном мире, то находились люди, которые не принимали христианство и когда им говорили, что Иисус бессеменно, безгрешным образом родился у девы, они говорили: «Какой безгрешно? Мы все про это знаем. Я там жил, мой друг там жил…» И отзвуки той полемики, которая была в Палестине во времена с самого начала христианства, они туда попали.

И Кельс обвиняет христианство в фатальной непоследовательности и дальше он делает блестящий полемический прием, он говорит: давайте посадим еврея и христианина и пусть еврей задает вопросы христианину – это риторический диалог. И в его сочинении еврей задает вопрос: а почему же, если вы говорите, что вы верите в единого бога, у вас там какой-то святой дух, еще что-то, Иисус, какой он там бог, если Иисус бог, тогда почему единый и он начинает вот так еврей критиковать. Но не еврей конечно – это риторический еврей, вынутый из представления Кельса – античного человека – который критикует христианство. И здесь мы видим уже попытки перейти от грубой ругани такой: ах, разбойники, злодеи, к обвинениям по сути в непоследовательности, в том, что христианство не доработало объяснение этого своего мифа, своего рассказа о самом себе и не преподнесло его должным образом. А в настоящем своем виде, он выглядит для античного человека, как набор противоречащих себе высказываний, идей.

И в частности он говорит, что ваши басни вызвали к жизни чудовищный обман. Я слышал некоторых из ваших толкователей, они построены на непоследовательности и не выдерживают никакой критики. Если вы говорите, что вы не почитаете языческих богов, потому что это какие-то смертные люди, которые умерли и которых обожествили – это евгемерическая критика, которую само язычество выработало, но тем не менее, христиане ее подхватили. И вот Кельс говорит: ну почему же тогда вы сами почитаете мертвого человека? Почему, когда вы рассказываете, что Иисус воскрес и так далее, у вас ни одного свидетеля нет? Когда говорится про каких-то Аполлония Тианского, или кого-то были люди, которые видели, как он куда-то взлетал. И то, что христиане рассказывают про вознесение – это его не волнует. То есть он пытается от лица сначала еврея, а потом и античного, уже от своего лица критиковать саму идею христианского бога, который не всемогущ, потому что он своего сына не защитил, потому что смерть для античного человека – это зло, абсолютное зло. Поэтому то, что бог претерпевает смерть для него… но с другой стороны можно было обратить к нему вопрос – а как же Дионис, который претерпевает смерть, а как же Исида и Осирис? Там все сложно было, но тем не менее, он говорил, что зачем бог сотворяет таких людей, которые не служат его же заповеди, сказал: «Не ешьте от древа добра и зла», – а они съели, зачем тогда сотворять таких людей? Что же он не всемогущ, не может сотворить таких, которые послушаются.

Ну и говорит, что христианский бог зачем-то заставляет людей воскресать в плоти. Задача человека, с точки зрения античного мыслителя – избавиться от оков плоти и смерть – это радостное освобождение души от всей этой телесной гадости. А христианский бог заставляет в конце времен еще человека обратно с этой гадостью соединяться. Что же это за бог такой, который устраивает такую подлянку, можно сказать, человеку? Это критика бога. Критика Библии христианской, как неправильной, как извращающей еврейское представление и так далее.

То есть, перед нами уже попытка язычника, то есть человека, который не принимает христианство и пытается защищать какое-то представление о приемлемости античного религиозного мировоззрения, попытка рассмотреть христианство критически и это важный шаг вперед в сравнении с предыдущими периодами.

“Истинное слово” Цельса

Иерей Антоний Лакирев, специалист по Новому Завету

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Римская империя, в которой разворачиваются события раннехристианской истории, была довольно своеобразным государством. В нашей сегодняшней жизни мы многое унаследовали от нее, хотя далеко не все, и поэтому далеко не все является для нас понятным. Тем не менее с точки зрения христианских общин в империи I века важно знать некоторые факты.

Первый факт заключается в том, что Римская империя была убеждена, что религия, почитание богов, – дело государственное. И всякий подданный Римской империи в той или иной форме обязан исповедовать римскую религию. Это не значит, что он обязан искренне верить, вовсе нет. В конечном итоге он может верить во все что угодно, во всех своих местных, племенных богов, но он обязан участвовать в общеимперском культе – такие были у них духовные скрепы. Было невозможно, чтобы свободный подданный империи не участвовал в этом культе.

При этом культ подразделялся на две очень неодинаковые категории: законные религии, или дозволенные, и незаконные, или недозволенные, religio illicita. Еше в практике того времени было выражение «новомодные культы». Они считали, что имеет право на существование римская религия, которую они довольно удачно скомбинировали с греческой, так чтобы получилось нечто усредненное; имеют право на существование некоторые древние религии завоеванных Римом народов – и все.

При этом обратите внимание, что это культурная среда, где под каждым кустом два человека, и трое из них мистики, четверо из которых еретики. И формируется она в очень интенсивных религиозных, философских, культурных контактах между миром эллинским и, скажем, индийской, египетской мистикой, персидской. Это такой котел, особенно в восточной части империи, где сплавляются самые разные философские, культурные, религиозные, мистические практики, и новые культы возникают просто постоянно. Каждый год где-нибудь придумывается что-нибудь новое. В большинстве случаев адепты подобного рода культов смиренно чтут римскую религию, и к ним никто не цепляется, все довольны.

Но есть некоторые группы людей, для которых это оказывается невозможным. В первую очередь это иудеи. Римляне, завоевав Иудею, довольно быстро поняли, что этих людей никакими пытками невозможно склонить к почитанию римских богов, а уж тем более, когда в имперскую эпоху появляется такой феномен, как культ императора. Для иудеев это было абсолютно неприемлемо. На самом деле это был не столько культ императора, сколько культ Рима и гения императора, как они это называли, то есть счастья, судьбы, которая над императором бдит. Тем не менее это был государственный культ, участие в котором было формой лояльности, примерно как сегодня мы не можем быть гражданами и не иметь паспорта, где написано, что ты гражданин той или иной страны. Так и в те времена не чтить императора означало проявлять нелояльность, и ты сразу становился парфнским шпионом.

Понятно, что это было необходимо для всех, но иудеям в этом можно было не участвовать, просто потому, что римляне понимали: иудеев проще истребить, чем заставить их поклоняться гению императора. А истреблять их они не хотели, потому что это были, во-первых, хорошие солдаты (их было много в римской армии) и, во-вторых, неплохие налогоплательщики. Поэтому иудеи имели право не исповедовать римского государственного культа. И довольно долго, почти до середины 60-х годов, христиане по всей империи старательно изображали из себя одно из иудейских течений, именно для того чтобы пользоваться этой свободой от римского государственного культа.

Иудаизм того времени был явлением крайне плюралистичным, в нем соседствовали группы, или, как их называет Иосиф Флавий, секты, с очень разными взглядами. В каком-то смысле назаряне с иудейской точки зрения вполне умещались в этом ряду: от зелотов к фарисеям и от саддукеев к иессеям, и еще где-то здесь находились ученики Иисуса. Повторяю, что для христиан это было чрезвычайно важно, потому что избавляло их от опасности быть обвиненными в измене родине.

Римская религия: гений императора

Александр Мраморнов, кандидат исторических наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Передо мной лежит старая газета, которой более ста лет, называется она «Братский листок. Чтение религиозно-нравственное, патриотическое, бытовое». Эту газету до революции издавал в Саратове епископ Гермоген (Долганов), священномученик, причисленный Русской Православной Церковью в 2000 году к сонму новомучеников Церкви Русской. Почему газета? Вроде бы формат для того времени еще непривычный. Действительно, мало какая епархия, мало какой архиерей в начале XX века издавал собственную ежедневную газету, в которой печатал не только проповеди свои, своего духовенства, не только откликался на внутрицерковные вопросы, но и освещал вопросы жизни государства, общества и иногда даже внешней политики. Но таковым был епископ Гермоген, весьма неординарная, яркая личность.

Гермоген был не вполне стандартным архиереем начала XX века, выпускником нескольких факультетов Новороссийского университета нынешней Одессы. Он происходил с юга России, его путь к служению Православной Церкви в сане епископа был достаточно сложным. Многократно в своей жизни он стоял перед альтернативой, но выбрал именно путь монашества, путь искреннего служения Церкви до конца своей жизни.

В 1901 году он посвящается в епископа Вольского, викария Саратовской епархии, а в 1903 году становится уже самостоятельным саратовским архиереем. Это было время бурное, и в следующие годы начинается первая русская революция. Именно в 1905 году епископ начинает издавать газету «Братский листок» как отклик на те события, которые происходили тогда в России и его епархии.

Что он хотел в основном донести в своей газете? Естественно, практически семь лет издания ежедневной газеты говорят о том, что сказано было много всего. Но самая главная мысль епископа Гермогена была связана с преданностью Православной Церкви. Самая главная мысль одновременно была связана и с преданностью монархии. Он был абсолютно убежденный монархист. Недаром в Саратова епископ Гермоген основывает собственную общественно-политическую организацию, органом которой некоторое время была и газета «Братский листок», – это Всероссийский братский союз русского народа. Фактически это была организация, отколовшаяся от Общероссийского союза русского народа, шедшего по чисто политической, государственной линии, боровшегося за власть и умы светскими политическими методами. С ней был не согласен епископ Гермоген и вел с ней борьбу чисто политическими методами.

В чем же заключалась эта борьба? Прежде всего она была идейной. Епископ Гермоген и его многочисленные соратники, не только его помощники и священники, но и люди, принадлежавшие к разным общественным кругам, хотели сказать, что идея, которая витала тогда в обществе и реципиентами которой становились многие молодые люди, идея сопротивления всему во что бы то ни стало и построения общества на началах социализма, коммунистических началах – это идея ложная. С этой идеей Россия не может идти вперед, доказательству этого епископ Гермоген посвящал всю свою деятельность.

Из истории мы часто знаем, что занявшись деятельностью общественной и отчасти даже политической, деятель церковный часто может увлечься и уйти в дебри, которые выводят его из границ церковного служения. Но с епископом Гермогеном в результате так не произошло. Не произошло, наверное, потому, что все-таки для него преданность Богу и Церкви были на первом месте. В его деятельности были стороны, которые на самом деле подлежали очень серьезной критике.

В частности это фигура иеромонаха Илиодора и связь с Григорием Распутиным, которого епископ Гермоген первоначально поддерживал. В очень многих изданиях вы можете найти знаменитую фотографию – епископ Гермоген, иеромонах Илиодор и Григорий Распутин. Сняты они не просто так, а в память об их достаточно тесном общении. Есть и другая, менее известная фотография, где епископ Гермоген, Григорий Распутин и их общие почитательницы. Действительно, круг именно женщин, почитавших и старца Григория Распутина, и епископа Гермогена был достаточно широким. Это были женщины и из знатных кругов, и из простонародья, это были разные люди, способные увлечь людей. Епископ Гермоген, однозначно, мог сам увлечь людей.

Но в итоге примерно в 1911 году он окончательно расходится с Григорием Распутиным, становится его противником, узнавая, что есть черные стороны, которыми «славен» так называемый старец. Епископ Гермоген не боится заявить об этом и том, что Григорий Распутин приносит вред в том числе царской семье, приносит вред России. Он открыто заявляет об этом и в печати, и в начале 1912 года самому Распутину. В результате, после очень жесткого, серьезного разговора с епископом Гермогеном Гришка Распутин бежит на телеграф и отправляет телеграмму царице. После чего произошло так называемое дело епископа Гермогена, когда распоряжением императора Святейший Правительствующий Синод отправляет его на покой, а фактически в ссылку в Жировицкий монастырь. Он теряет свою кафедру, и это сопротивление распутинщине позволило епископу Гермогену сразу после Февральской революции 1917 года вернуться к активному архиерейскому служению. Потому что именно после революции Святейший Синод снова определяет его правящим архиереем, но уже не в Саратов, а в Сибирь, в Тобольск, на его будущую голгофу, где в 1918 году ему предстояло претерпеть мученическую кончину.

Надо отметить, что именно в 1917 году, когда во многих епархиях произошла так называемая церковная революция и прежние архиереи были смещены со своих кафедр решением епархиальных собраний, епископ Гермоген, славившийся как консерватор, ярый поклонник монархического строя, обретает кафедру. Более того, когда в Саратове, где он прослужил в течение многих лет, в начале XX века происходят выборы нового архиерея, он получает значительное число голосов, хотя к этому времени был уже назначен на Тобольскую кафедру. То есть спустя пять лет после его смещения с прежнего места служения он еще имел популярность, своих сторонников, и его почитали.

Конечно, в деятельности епископа Гермогена много различных аспектов, которые могут быть поучительными для нас в наше непростое время. Стоит обращаться и к его подлинным текстам, и, конечно, к тем сложным перипетиям его жизни, которые говорят о том, что епископ Гермоген (Долганов) был неординарной личностью и ярким деятелем Русской Церкви начала XX века.

Епископ Гермоген (Долганов)

Василий Цветков, доктор исторических наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Эти два понятия, два слова для представителей русского зарубежья, для представителей русской эмиграции представляют собой единое целое. Здесь мы, конечно, можем говорить о моральном, духовном единстве, о том, что представители Белого движения были, конечно, людьми православными. Оказавшись в изгнании, в зарубежье, в послании, как тогда говорилось, они продолжали сохранять православные традиции. Но, если посмотреть на период Гражданской войны, то есть на период 1917–1922 годов, то здесь положение Русской Православной Церкви, отношение Церкви в Белому движению было не таким однозначным.

Начнем с того, что Святейший Патриарх Тихон, как известно, ни в одной из своих деклараций, ни в одном из своих заявлений официально не заявил о поддержке Белого движения. На этом основании сейчас очень часто утверждается, что Святейший Патриарх не благословил Белое движение. Зададимся вопросом, как вообще можно благословить какое-то движение? С точки зрения православного человека это, по-моему, абсурдно. И якобы поэтому Белое движение было обречено на то, что оно проиграло советской властью. И отсюда наиболее активные публицисты подчас делают вывод о том, что раз Патриарх не благословил Белое движение, значит, косвенно он, наверное, сочувствовал советской власти, большевикам, которые потом как бы осуществили мессианскую задачу русского православия.

Если посмотреть на те конкретные условия, в которых находился Святейший Патриарх Тихон, мы ни в коем случае не должны забывать, где он находился в период Гражданской войны. Это было, не побоюсь этого слова, заточение, в Москве, в условиях постоянной, ежедневной, может быть, даже ежечасной слежки, которую вели за ним органы ЧК. И в таких условиях провозглашать официальное благословение даже не Белому движению, а, может быть, какому-то конкретному его лидеру, невозможно.

С другой стороны, мы знаем протоколы допросов Святейшего Патриарха, когда он, не скрывая своих симпатий, сказал, что он оказывал молитвенную поддержку Деникину, Колчаку. То есть он молился за них, может быть, с точки зрения православных ценностей это было даже гораздо важнее, чем передача формального благословения.

С другой стороны, если мы посмотрим на положение дел на территориях Белых правительств, там мы увидим, что православные приходы восстанавливаются, открываются храмы, совершаются богослужения, более того, проходят два региональных Собора: Юго-Восточный Собор и Всесибирский Собор Русской Православной Церкви, которые устанавливают временный порядок управления епархиями, контролируемыми Белыми правительствами, до того момента, пока не произойдет воссоединение со Святейшим Патриархом. Тогда те архиереи, правители, политики, военные и церковные лидеры должны будут как бы отчитаться перед Святейшим Патриархом о том, что происходило за это время на территориях, где были белые. То есть никакого раскола с Москвой, никакого отделения от нее и Святейшего Патриарха, как это иногда приходится слышать, мы здесь не видим. Наоборот, здесь как раз стремление к сохранению единства этой структуры управления.

Очень важный момент, что отношение лидеров Белого движения к Русской Православной Церкви было уже иным, чем в синодальный период до 1917 года. И здесь мы можем отметить тот факт, что Колчак официально заявил о признании всех актов и распоряжений, которые были сделаны Поместным собором Русской Православной Церкви в 1917–1918 годах. Предполагалось введение специального ведомства, которое бы не контролировало, не руководило Церковью, как это было со времен Петра Великого, а оказывало бы ей поддержку, прежде всего поддержку финансовую, и тут мы тоже можем отметить факт, что адмирал Колчак неоднократно заявлял о первенствующем характере Русской Православной Церкви по отношению ко всем другим конфессиям, существовавшим на тот момент на территории бывшей Российской империи. Оказывается материальная поддержка, обязательно восстанавливается преподавание Закона Божьего и в обязательном порядке Церковь сохраняет статус регистрации гражданских актов – то, что было исключено советской властью: рождение, крещение, венчание, отпевание – все эти обряды должны быть обязательно освящены, сохранить свой сакральный, православный смысл именно как таинств Русской Православной Церкви.

В отношении военных показательным примером может служить Белая Сибирь, где осенью 1919 года зарождается так называемое крестоносное движение, создаются дружины Святого Креста. Это очень интересный факт, который до недавнего времени трактовался подчас в публицистике как какое-то проявление мракобесия, когда православные священники чуть ли не одевают на себя пулеметные ленты, берут в руки винтовки и идут в штыковую атаку. Конечно, ничего подобного не было. Дружины Святого Креста создавались именно как дружины добровольцев, в основном состоявшие из беженцев из европейских губерний, контролировавшихся советской властью. Эти дружины Святого Креста должны были стать своего рода стержнем, вокруг которых образовались бы какие-то новые воинские формирования, основанных на духовном значении борьбы с большевизмом.

Борьба с большевизмом – это не просто борьба с захватчиками власти, как это можно понять с точки зрения права, политики, но это борьба с безбожной властью, с безбожной идеологией, это борьба с теми, кто поставил власть земных законов выше власти небесной. Конечно, такого рода движение воинских частей тоже получало поддержку со стороны Колчака.

А на Белом Юге, например, предполагалось создание легионов (термин, может быть, не очень уместный, но тем не менее) Святейшего Патриарха Тихона. То есть в честь Святейшего Патриарха предполагалось создать отдельные воинские части.

Что касается благословений, то они преподавались, и преподавались неоднократно иерархами Русской Православной Церкви, которые были на территории Белых правительств. И здесь уместно привести пример священномученика Сильвестра, архиепископа Омского и Павлодарского. Архиепископ Сильвестр (в миру Ольшевский Иустин Львович) причислен к лику святых русских мучеников Русской Православной Церкви. Он был известен как духовник адмирала Колчака. Сохранилось всего несколько писем, написанных владыкой к адмиралу, но в них сквозит забота, попечение о своем духовном сыне. Владыка пишет о том, что, возможно, стоит заботиться о военных победах, нужно думать о победах на фронте, но, с другой стороны, ни в коем случае нельзя забывать о духовном возрождении и в частности есть указание об отправке на фронт Евангелий и нательных крестов. А это было на тот момент актуально: те же самые красноармейцы, попадая в плен, ни креста, ни Евангелия при себе не имели. И, возвращая в белую армию, их надо было вернуть обратно в лоно Русской Православной Церкви. Думаю, что эти моменты очень важные.

И в завершение, наверное, имеет смысл сказать, было или нет благословение адмирала Колчака лично Святейшим Патриархом Тихоном. Мы имеем тому достаточно достоверные свидетельства, сохранившиеся у адъютанта Колчака, о том, что Колчаку была передана очень маленькая фотокопия иконы Николая, архиепископа Мир Ликийских, Чудотворца (Можайского), покровителя моряков (это тоже важно отметить), с ворот московской башни ворот Московского Кремля. Этот образ пострадал во время обстрелов боев 1917 года и тем не менее сохранилась как раз та часть иконы, где Николай Чудотворец держал в руках меч. И в письме Святейшего Патриарха Тихона было отмечено, что этим мечом духовным благословляется и адмирал Колчак на свершение своего духовного подвига борьбы за возрождение России. Эта иконка была передана очень сложным путем, прошла через линию фронта, что лишний раз подтверждает, что в условиях постоянной, тотальной слежки Святейший Патриарх Тихон, конечно, не мог официально выразить свою позицию.

Что касается позиции Святейшего Патриарха по отношению к Гражданской войне, то она достаточно четко выражена в его посланиях, и не стоит ни в коем случае забывать его слов о том, что, забыв о войне с врагом внешним и подписав позорный Брестский мир, русские люди, к величайшему сожалению, втянулись во внутреннюю, междоусобную, гражданскую войну, которая, конечно, не дает России благополучия.

Белое движение и Православие

Алексей Муравьев, кандидат исторических наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Во II веке произошло одно очень важное событие в истории античного мировоззрения, вообще философии, повернувшее весь ход античной философии в новое русло – возникновение неоплатонизма. Обычно неоплатонизм связывают с личностью знаменитого философа Плотина, о котором написано, наверное, больше чем о каком-либо другом античном философе, кроме разве Платона и Аристотеля.

Платин рассмотрел текст Платона и академическую традицию через призмы мистики и метафизики. Конечно у него были предшественники – это и среднеплатоники: Нумений, Амелий и тот, кого мы называем Алкиноем – то есть люди уже задумавшиеся серьезно о том, как говорить о боге и как говорить о том, что они называли «единое» – высшая категория, то есть высшее божество, то, что стоит выше даже слова бог, потому что в их понимании «единое» – это была абсолютно высшая инстанция, которая была по ту сторону сущности. Но интересно, что учитель Плотина – александрийский философ Аммоний Мешочник, Аммоний Саккас, был учителем и Оригена. Из этой школы вышел с одной стороны великий христианский апологет, а с другой стороны, великий мистик античной философии.

Тема соотношения неоплатонизма с христианством тяжелая и сложная, потому что с одной стороны сам Плотин не ставил перед собой каких-то серьезных задач по опровержению христианства, такой у него задачи не было. «Но, однако в лице Плотина мы видим продолжение такого отношения к христианству несколько скептического и как к какой-то восточной темной материи. И мы видим, что в своих сочинениях он критикует христиан вместе с гностиками. Главной его мишенью были гностики, то есть восточные мистики, учившие о множественности миров, о каких-то таинственных структурах и тайном знании, их он просто критиковал. А христиан он рассматривал, как какую-то разновидность этого гнозиса и христиане для него представлялись сторонниками мифов. И мы видим, что уже формулируется некая претензия, что христиане держатся за свою мифологическую структуру и не могут сделать шаг в сторону истинной философии.

И здесь интересный момент, в какой-то момент христиане усвоили из греческой философии – это был очень прогрессивный шаг, который позволил язычникам хотя бы начать их рассматривать в качестве каких-то партнеров, хотя бы по полемике, по крайней мере самых образованных из них. Но затем оказалось, что священная история христианства, наследие иудаизма, Ветхий завет, пророки – философами уже стали рассматриваться, как какие-то совершенно не нужные оковы на христианстве, какая-то такая мишура, мешающая ему. Сам Плотин очень плохо относился к мифологии античной религии. Например, когда его спрашивали: «Ты же римлянин, почему ты не ходишь в храмы богов?» – Плотин отвечал: «Пусть боги сами приходят ко мне». Интересно, что Плотин сам был настолько высоко мистичен и даже аскетичен, что его ученик Порфирий Тирский писал в жизнеописании Плотина, что Плотин стеснялся, что у него есть тело. Это мог бы сказать какой-нибудь христианский мистик вполне. Между нами, отсутствие уже жесткого барьера, который был между совсем ранним христианством и миром образованных римлян, но при этом идет недопонимание на уровне философском, то есть разговор пошел на уровне философских оснований.

Интересно, что, если сам Плотин заложил основу неоплатонизма, но больше занимался интерпретацией платоновских текстов в свете своего учения о трех первоверховных ипостасях (он так называл их «ипостаси») – единое, ум и мировая душа, впоследствии довольно много христианских философов видело в этом перст Божий, что философ заговорил о трех верховных ипостасях, тогда как для христиан в IV веке слово «ипостась» еще было подозрительным, недопустим. У него есть пятый трактат 5.1 в его сочинении «Эннеады» так и называется «О трех первоверховных ипостасях».

Но его ученик Порфирий был совсем другого склада, это был философ экзегет, но гораздо более полемист и он написал сочинение, которое называлось «Против христиан» в 15 книгах. Оно сохранилось только в отрывках, но он обнаружило эрудицию и, пожалуй, в общем, можно сказать, что именно к Порфирию, к его сочинению «Против христиан» подходит основная критика не только христианства, но и иудаизма, которая до сих пор, среди тех, кто как-то выступает против христианства, до сих пор они используют. Порфирий интересен тем, что он все-таки берет в свое сочинение «Против христиан» прямо какие-то фразы из Библии – критикует их. Для него это важный момент. Он обвиняет христиан в том, что они противоречат самой основе библейской религии – монотеизму, что они плохие монотеисты. Основоположниками христианского злодейства, он, как и предыдущие считает Петра и Павла, которые неправильно истолковали христианство, но дальше он нападает на аллегорию. Очень важный момент он говорит, что Ориген – соученик его учителя Плотина – придумал нечестивые методы для того, чтобы истолковывать священные свои тексты, Библию и перетолковывать их в христианском смысле. И тут он говорит такую спорную вещь, что дескать, если нам было бы возможно, допустимо каким-то образом использовать аллегорию, то есть иносказательно истолковать Платона, или «Иллиады» Гомера, поскольку эти тексты великие и могучие, то тексты какого-то еврейского народа, который неизвестен никому и для римлян уж точно был каким-то маргинальным явлением – это недостойный предмет для аллегории. Аллегория – дитя философии. Достоверную историю иудеев дают некоторые писатели, он говорит, а христиане ее неправильно толкуют.

Дальше он говорит, что в Библии содержится очень много противоречий, в частности говорится о пришествии бога, у Даниила, в апокалипсисе. Но этого не произошло в то время, когда говорил Даниил и так далее и тому подобное. Августин приводит такую цитату из этого сочинения: «Невежество и многие вытекающие из него пороки никакими таинствами очистить нельзя и только посредством разума, такого отеческого разума, которые знают отцовскую волю. Но Христос не есть этот разум. Разум божий не стал бы рождаться из чрева женщины и не снес бы позорной казни». Здесь мы видим, что для Порфирия конечно христианский рассказ о воплощении, о смерти и о воскресении Христа недопустим, в силу иного представления о плоти и о материи. И споры христианства и его противников уже выходят на философский уровень – это спор о статусе материи. Не случайно Плотин так с гностиками схлестнулся. Что такое материя? Материя для гностиков – это чистое зло, для стоиков она была под вопросом, а уж для орфиков, прямо они говорили, что тело – это гроб. С точки зрения Плотина и Порфирия материя – это потенциальность, но это дурная потенциальность, она всегда недостаточна, это всегда недобытие, истинное бытие – это только дух. И вот связывая Христа с этим недобытием, заставляя его быть материальным, христиане совершают большую философскую ошибку.

В сочинении, которое сохранилось под именем Макария Магнета, которое опровергает сочинение Порфирия, он говорит о том, что Порфирий писал, что евангелисты выдумщики истории деяний Иисуса. Они написали отчеты о страстях, которые не согласуются между собой, один рассказывает, что распятому некто поднес губку, напитанную уксусом, например, Марк, другой рассказывает иначе. Пришедшим на место дали пить вино, смешанное с желчью. Другие говорят, что тут стоял сосуд полный уксуса и привязав сосуд поднесли к устам его. В общем, он говорит, что евангелисты сами не знают, о чем пишут. То есть вскрывает ту тему, которая впоследствии в критике евангельской уже методами исторической критики, у демифилогизаторов и так далее приобрела название противоречий между рассказами. Но если современные критики все-таки понимают, что четыре разных человека, жившие, может быть, близко, но все-таки не совсем рядом, могли по-разному что-то записать, по-разному что-то помнить, то для Порфирия это другое. Рассказ о воскресении просто он тоже подвергает сомнению. И с другой стороны, как Иисус дал распять себя с позором, почему Христос, когда его привели к первосвященнику, ничего не сказал, что было бы достойно мудрого человека? И здесь Порфирий интересно говорит, что мудрец не то чтобы там ангелов позвал, или бога, чтобы избавил его, мудрец бы риторикой убедил бы и Понтия Пилата, и первосвященников, что он мудрец, что он действительно знает. И они бы, пораженные его риторикой отпустили его. Вера в силу риторики – это античная такая самая главная черта. Он говорит, что Христос невежественный и почему он говорит: «да минет меня чаща сия», – когда он сам идет на смерть. То есть диалектика, которую христиане пытались объяснить диалектикой богочеловечеством, он конечно напрочь не видит, он пытается рассматривать Иисуса, как мудреца, но мудреца не состоявшегося.

Порфирий со своим сочинением имел относительный успех, как все полемисты, христиане читали только для того, чтобы опровергать, а для самих представителей старого уходящего античного мира сочинения Порфирия не послужили никаким основанием не принимать христианство, или принимать какие-то решения важные для себя. Мы видим, что неоплатоники в силу сложившегося у них неприятия христианства, как недостаточно обоснованного, недостаточно философски консистентного, пытались его со стола убрать, как что-то недостойное оснований. Но время уже было такое, что уже в III века Диоклетиановы гонения становятся самым массовым, в христианство обращается огромная масса населения и поэтому писание одного философа, пусть такого знаменитого и прославленного, как Порфирий, против христиан уже сильно не могли изменить картины.

Ситуация переломилась в пользу христианства, во многом благодаря тем же самым гонениям, но отчасти и благодаря тому, что христиане вступили в философский диалог с античным миром и множество людей, обратившись в христианство, смогло создать для христианства философский язык выражения, смогло создать для него рациональный способ объяснения самих себя и как бы Порфирий ни ругался и ни сердился на аллегорию, они применили аллегорию для объяснения библейского ветхозаветного мифа, который в противном случае, как у Порфирия, вызывал бы огромное количество вопросов и у некоторых людей вызывает и по нынешний день.

Порфирий: “Против христиан”

Владимир Катасонов, доктор философских наук.

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

В этих лекциях мы говорили о науке и христианстве. Этот разговор важен не только в том смысле, что сама новоевропейская наука отчасти есть дитя христианства, и многие научные положения, например концепция актуальной бесконечности или закон инерции пришли, найдя свое подтверждение именно в христианском богословии. Но и потому, что наука представляет собой определенную, как говорят, производительную силу: она перестраивает всю нашу среду обитания, она позволила нам построить ту цивилизацию, в которой мы живем, которой уже становится тесно на земле и она стремится выйти в космос. Но эта цивилизация на основе науки, или, как говорят, технологическая цивилизация, расширяется не только вширь, но и вглубь. Сегодня она уже входит внутрь человека, перестраивает его самого.

Собственно говоря, так было всегда: для того чтобы построенная машина двигалась быстрее, естественны дороги, на которых росла травка, нужно было залить асфальтом. А для того чтобы мы не сталкивались, человеку нужно было усвоить определенные правила движения. В этом смысле мы приспосабливаемся к машинам. Но сегодня это приспособление идет уже дальше. Потому что человек, например, общаясь с информационной техникой, в самом интерфейсе усваивает тот языком, на котором по существу говорит машина – язык этих самых логических деревьев. Но в цивилизации всегда происходит так, что эти искусственные создания изменяют самого человека. Цивилизация всегда как-то подтягивает человека к тому идеальному образу, который она выдвигает в качестве этого идеала. Так было во всех цивилизациях и во всех культурах, даже, может быть, очень диких на первый взгляд. Например, мы видим, как в примитивных культурах, существующих, например, в сегодняшней Африке, определенные нормы красоты заставляют женщину оттягивать мочки уха, прикреплять к губе почти что доски и т.д. Цивилизация все время подтягивает человека к идеальному образу.

Но вот каков этот идеальный образ? Возможности сегодняшних технологий очень велики, и в этом смысле цивилизация опять стремится изменить человека, стремится дать ему новые возможности, усилить те, которые есть, и в частности на этом фоне возникают такие идеи, как идея трансгуманизма. Поэтому очень остро встает вопрос: каков же истинный образ человека? Чего вообще хочет человек? Ответить на этот вопрос чрезвычайно трудно, оставаясь только на чисто имманентной, человеческой стороне бытия.

Но у христиан здесь есть высший советник – Советник, Который является Создателем нашим и Спасителем нашим – это Господь Бог, Который дал нам образ самого человека, того, что значит – быть человеком, в образе Иисуса Христа, и дал нам перспективу жизни на этой земле и жизни вечной. Сама история нашей цивилизации, которая стремится улучшить человека, нередко не обращая внимания на это откровение, данное нам Самим Богом, показывает, что в этом случае цивилизация превращается в демоническую цивилизацию, которая постоянно грозит по существу разрушением всего человечества, его уничтожением.

Речь об этом сознании границ науки с точки зрения именно христианского мировоззрения, речь о критике науки идет не в смысле какого-то нового луддизма, т.е. уничтожения этих новых машин и новых возможностей, открываемых технологией. Потому что даже при всем желании выскочить из той цивилизации, в которой мы находимся, невозможно. Речь идет о том, чтобы трезво отнестись к тем возможностям, которые нам открывает современная наука и сохранить тот образ человека, которым человек жил изначально.

Христианство на путях научного познания

Иерей Стефан Домусчи, кандидат философских наук

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Роман Достоевского «Преступление и наказание» значительно более известен, поэтому, наверное, не стоит пересказывать его содержание.

Чем интересен этот роман в связи с рассуждениями о совести? Достоевский, еще находясь в ссылке и встречаясь с разного рода преступниками – этот опыт описан им в «Записках из Мертвого дома» – увидел, что преступники бывают очень разными: бывают те, кто совестью мучаются, а бывают те, кто вообще не задумываются о мучениях совести, те, кто позволили себе преступление «по совести» и совершенно спокойны. Эту идею он пытается развить и проанализировать в романе «Преступление и наказание».

Вся соль идеи Раскольникова в том, что человек может представить своей совести такие разумные, рациональные основания, что она позволит ему любой поступок. Большинство людей живет эмоционально, не осмысляя свои поступки очень глубоко. За какие-то поступки, которые они совершают, совесть их мучает, и они стараются их больше не совершать, за другие совесть их как-то ободряет, и они считают их положительными. Но Раскольников говорит: что если взять некоторую идею и положить ее в основание собственного поступка, то есть создать некую собственную нравственность. Так он и говорит: у людей, которые право имеют, есть своя нравственность, на то они и право имеющие, и, естественно, исходя из этой правды, совесть будет ориентироваться на другие критерии и тогда будет молчать, будет спокойна.

Мы видим, что люди, окружающие Раскольникова, удивляются, во-первых, тому, что он пытается позволить себе убийство по совести, а во-вторых, тому, что он действительно внутренне не ощущает этих совестных мучений. Например, Раскольников говорит: «О, тут мы при случае и нравственное чувство наше придавим; свободу, спокойствие, даже совесть, все, все на толкучий рынок снесем […] свою собственную казуистику выдумаем […]и себя самих успокоим, убедим себя, что так надо, действительно надо для доброй цели». По большому счету здесь он вскрывает сам механизм действия совести. Действительно, в определенной ситуации человек может так составить события, выдумать такую логику, внутри которой будут оправданы почти любые поступки. Мы видим, например, что убийство мы можем оправдать убийством на войне, жестокость можем оправдать некоторыми воспитательными мерами. По крайней мере, человек на это способен.

И вот мы видим, что Раскольников буквально отвергает совестные мучения и говорит, что это некоторая ошибка: «Ну чем мой поступок кажется им так безобразен? […] Тем, что он –злодеяние? Что значит слово “злодеяние”? Совесть моя спокойна». То есть первоначально состояние, в которое приходит Раскольников, – это состояние немой совести, когда он настолько убедил ее в своей правоте, что она молчит и не спорит, никак не пытается его укорить.

Глубина романа состоит не только во вскрытии некоторых совестных процессов, но и в том, что Евангелие может оказать на совесть героя исцеляющее влияние. Раскольников, даже находясь уже на каторге, считал, что он просто смалодушничал, что есть все-таки великие люди, которые могут себе позволить те или иные поступки сверх обычных людских поступков. Мы видим, как Соня, которая читаем ему Евангелие о воскресении Лазаря, этим рассказом как бы пробуждает его совесть. Более того, Раскольников, по всей вероятности, переживает некоторые изменения, но интересно, что они остаются за рамками самого романа. Мы видим, что его совесть пробуждается и он встает на путь покаяния, но этот путь покаяния, путь благодатный, который начинается с прочтения Евангелия, остается за границами романа и называется Достоевским другой историей: « А вот теперь начинается другая история». Мы уже не являемся ее свидетелями, и, может быть, это какой-то особый авторский умысел: показать, что дальнейшее возрождение совести с помощью Божьей – это некоторая тайна встречи человека с Богом.

“Совесть” в русской литературе: “Преступление и наказание”

Иерей Антоний Лакирев, специалист по Новому Завету

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

В середине I столетия римская государственная власть, как религиозная, так и полицейская, в сущности, не различает христиан среди общей массы иудеев. И у нас в «Деяниях», и у некоторых римских историков того времени есть указания на события, когда, скажем, император Клавдий, видя, что иудеи Рима спорят, волнуются, у них возникают какие-то беспорядки из-за, как пишет Светоний, «какого-то Христа». Светонию это совершенно не интересно, поэтому он не вникает в причины беспорядков среди иудеев, пишет только о том, что Клавдий изгнал из Рима всех: верят они в какого-то Христа или нет. Но, повторю, что какое-то время христиане держатся среди иудеев и таким образом оказываются избавленными от опасности преследования.

Как только где-то иудейской общины нет, а христианская появляется – так ведь тоже бывает – немедленно оказывается, что христиан обвиняют в атеизме. Это тоже ирония истории, потому что первыми, кого обвиняли в атеизме, были именно мы, хотя мы об этом успешно забыли за две тысячи лет. Вот они не чтут ни земных, ни небесных, ни подземных богов, в том числе и гений императора. Иногда иудеи этим пользуются, указывая на христиан пальцами, и говоря, что это не какие не иудеи, поэтому все те преимущества, которые есть у нас, иудеев Римской империи (а их было много), не распространяются на христиан.

Когда в 66 году начинается война в Иудеи, для самих иудеев становится ясно, что самый простой способ бороться с назарянами – это честно говорить римской власти, что эти назаряне не являются иудеями. За пределами Палестины, в языко-христианских общинах в большинстве случаев это является правдой. Тем более что эти языко-христане, то есть христиане из язычников, не принимают обрезания. И никакого вранья в том, что они не иудеи, естественно, нет.

Возникает следующая проблема – какой статус найти тогда в Римской империи для этих нарождающихся общин. Потому что, помимо своей религиозной нетерпимости, Римская империя была и политически чрезвычайно подозрительной страной. Подозрительной в смысле паранойи, царствовавшей во дворце Цезаря. Это государство, которое все время боялось заговоров, собственно, они в них все время и происходили, и поэтому последовательно запрещало одну за другой практически любые формы гражданской активности во всех слоях населения. Это не только боязнь восстания рабов, но и боязнь политических партий среди свободных. Собственно говоря, еще со времен Корнелия Суллы, то есть за добрых полтора столетия до новозаветных событий, в Риме одно за другим запрещаются самые разные гражданские объединения: уличные коллегии, религиозные группы, профессиональные союзы, что угодно, все, в чем действующий в данный момент властитель, видит угрозу заговора. И к середине I века запрещено на букву «ф» – фсе, то есть вообще любые формы гражданских объединений запрещены в Римской империи.

Если это не дозволенная религия, тогда что это? Это не может быть гражданской коллегией. Каков ее правовой статус. А правовой статус означает, собственно говоря, защиту от преследований. И в этих обстоятельствах христиане были вынуждены найти для себя некоторый способ существования, который бы позволил их общинам жить, как выражается апостол Павел, занимаясь своим делом, а не в постоянной борьбе за выживание с государственной машиной.

Если не иудеи, то кто?

Владимир Катасонов, доктор философских наук.

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Мечта о создании такого мыслящего искусственного существа, на самом деле, идет через всю историю человеческой культуры. И первые движущиеся автоматы были уже в античности, немало их строили в Средневековье: например, «автоматы», играющие в шахматы, правда, когда начинался пожар, из этого «автомата» выскакивал и убегал карла. Дело не в этом, а в том, что сама по себе идея всегда была востребована.

С созданием же информационных технологий, разработкой специальных языков, на которых записываются программы, эта идея стала находить себе все большее воплощение. Сначала это были первые вычислительные машины, арифмометры, которые в XVII веке строил еще Блез Паскаль. Потом уже в XVII веке Лейбниц обнаружил, что любую фразу любого языка можно записать на языке нулей и единиц, определенным образом закодировав алфавиты этих языков. Тем самым язык нулей и единиц оказался универсальным языком, Лейбниц даже называл его «адамовым языком». И как только появилась возможность моделировать эти нули и единицы с помощью каких-то электромагнитных реле или с помощью электронных элементов в XX веке, то сразу стали создавать программы, которые управляют этими механизмами, играют своего рода роль души искусственного существа.

На пути создания этих механизмов, моделирующих человеческие действия: человеческие руки, ноги, зрения стояло очень много проблем, и к сегодняшнему дню они уже отчасти решены. Например, человеческая нога – это чудо: как она приспосабливается к неровностям почвы и т.д. Но отчасти здесь уже есть некоторое решение. Проблема распознавания образов – как наше зрение воспринимает предметы – тоже очень сложная проблема, которая остается до сих пор, разработки ее продолжаются, но тем не менее отчасти она была решена.

И наконец, идея создания искусственного существа. Вместе с этой идеей, уже выдвинутой организационно, встают вопросы: что нам в этом не нравится и возможно ли это? Вопрос «Что нам в этом не нравится?» – очень важен, и ответить на него могут только христиане. Очень важно – уметь отвечать на этот вопрос. Потому что, даже если это не возможно, это не может остановить человека. Есть многие невозможные вещи. Коммунизм тоже невозможен, но тем не менее коммунизм бессмертен: в каждом поколении будут находиться люди, которые будут считать, что если мы уничтожим всех злодеев и эксплуататоров, то построим счастливое общество. И мы видим это и в нашей в частности стране.

Действительно ли это возможно или нет – это другой вопрос. Я сейчас просто скажу о возможности этого проекта. Проект построения такого искусственного человека невозможен по некоторой принципиальной причине. Дело в том, что основой всех высших способностей человека является то, дарованное ему Богом качество, которое называется свободой. Как говорил Кант, это начинать новый причинный ряд, но безо всякой причины, начинать недетерминированно. При всем богатстве возможностей информационных технологий моделирование именно свободы никак не удается, потому что вся работа информационных устройств абсолютно детерминирована. Как сделать, чтобы было свободное решение, непонятно. Есть различные попытки в этой науке, тем не менее это непонятно, потому что свобода представляет собой некую тайну бытия человека, как и бытия Бога. Но на основании свободы как раз и существуют все высшие способности человека: творчество, восприятие красоты, любовь и т.д. Поэтому создать искусственно существо, которое было бы равно по своим возможностям человеку, не удастся никогда. Тем самым проект трансгуманизме есть некая новая утопическая теория.

Так что как бы мы ни продвигались в создании достаточно совершенных искусственных существ, и это продвижение идет: появляются роботы, которые могут совершать определенные операции: убираться по дому и т.д. – это продвижение будет идти, а вот создание такого человека… Уже такие функции человека, как написание стихов или музыка – все, что связано с творчеством. Когда мы читаем стихи, написанные машиной, то поражаемся, как соблюдены все ритмические нормы, рифмы и т.д., но тем не менее стихи эти не имеют абсолютно никакого смысла. Оказывается создание стихов, эта сложная ассоциативная игра в восприятии, связана с глубинами разума и в конце концов связана со свободой.

Заканчивая эту лекцию, позволю привести отрывок из моей статьи на эту тему:

«Сегодняшняя цивилизация ставит перед человечеством серьезнейшие вопросы, касающиеся понимания самой природы человека. Проблема антропологии становится актуальнейшей из проблем. В зависимости от того, как мы мыслим человека, какое содержание мы вкладываем в это слово, мы будем воспитывать, развивать человека, лечить его и все общество. А благодаря современным технологиям, это развитие человека может идти очень далеко… Нужно отчетливо понимать, что для чисто гуманистического, безрелигиозного понимания нет и не может быть никаких границ на пути технологического экспериментирования и утопического проектирования человека и сущего. И в этом случае экспериментирование неизбежно будет порождать множество уродств и трагедий».

Что из того, что машина не может писать стихи? Дело в том, что и далеко не всем людям стихи доступны и нужны. По существу, приравнивание человека к машине есть такая дегенерация человека.

«Только если наша наука будет соотноситься со знанием, данным нам в откровении самим Богом, с тем пониманием человека, которым человечество веками сохраняло в библейской традиции, только тогда мы сможем справиться с «джиннами», выпускаемыми современной наукой».