Литература

Алексей Варламов, ректор Литературного института им. А. М. Горького

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Принято считать, что «Мастер и Маргарита» – это последнее произведение Булгакова. В каком-то смысле это так, потому что на самом деле роман так и не закончен. Булгаков продолжал его править и работать над этим романом до конца своих дней. Но все-таки, строго говоря, это не последнее произведение Михаила Афанасьевича. После этого он еще писал либретто для опер, поскольку работал либреттистом в Большом академическом театре. Кроме того, он написал еще одну пьесу, которая называлась «Батум» и была посвящена молодости Сталина. Об этом обычно либо молчат, либо пишут и говорят с каким-то сожалением и сокрушением сердца: что вот, дескать, был такой мужественный писатель, благородный, оппозиционный, неподатливый, не склонялся ни на какие уступки режиму, а в конце жизни взял и не удержался, упал. Как будто кляксу поставили на личном деле Булгакова, как будто какое-то жирное пятно появилось на манжете его пиджака. А мне кажется, это на самом деле не так.

О пьесе «Батум» надо поговорить, потому что это последнее законченное произведение Булгакова и оно сыграло очень печальную роль в его судьбе. Мне кажется, очень важно понять, почему он написал «Батум». В дневнике Елены Сергеевны Булгаковой, третьей жены писателя, есть такая запись: «Миша иногда просыпался ночами, плакал и говорил: «Леночка, а почему меня не печатают, ведь я такой талантливый». Мне трудно в это не поверить, я уверен, что так и было. Булгаков действительно считал, что он самый несчастный, самый гонимый, самый преследуемый писатель в СССР. Объективно говоря, это было не так. В доме в Нащокинском переулке, где он жил, одним из его соседей был Осип Мандельштам, другим – Сергей Клычков, а еще были Бабель, Клюев, Павел Васильев. А еще была Анна Ахматова, пусть не расстрелянная, как те, о ком я сейчас говорил, но сын которой находился в тюрьме. Были гораздо более трагические судьбы писателей 30-х годов.

Даже это булгаковское «Почему меня не печатают?» Известно предание, что, когда именно с таким вопросом к Мандельштаму пришел один молодой поэт, Мандельштам спустил его с лестницы с контрвопросом: «А Гомера печатали? А Иисуса Христа печатали?» Но Булгакова это бы не утешило. Он хотел прорваться к современному читателю, современному зрителю. Думаю, во многом его желание написать пьесу на современную тему объяснялось именно этим.

Иногда считается, что это компромисс, он, дескать, взял и написал про Сталину. Более того, самому Сталину приписывают слова, которые, думаю, он действительно мог произнести. Сталин уже после смерти Булгакова якобы сказал: «Наша сила заключается в том, что мы и таких, как Булгаков заставили работать на себя». Это неправда, он не заставил Булгакова работать на себя. Думаю, что к сюжету о молодости Сталина Булгаков обратился потому, что, во-первых, его невероятно интересовала фигура вождя, он действительно был заворожен Сталиным, и не он один. Вспомним о том, как сложно относились к Сталину и Пастернак, и Чуковский, и Фадеев, и даже Мандельштам, и Булгаков в том числе.

Но, кроме того, Булгаков неслучайно писал про молодость Сталина. Он писал на склоне своих булгаковских лет, хотя ему еще не было и пятидесяти. Но жизнь его была настолько интенсивная, настолько выматывала его работа, настолько кровью он оплачивал все свои строчки, что, думаю, биологически он был намного старше своих лет. И он писал в конце своей жизни о людях, похожих на него по складу. Мастер – старый, утомленный, больной, не желающий жить. Он написал инсценировку «Дон Кихота», где тоже показал Дон Кихота старым, измученным человеком. И вот, устав от этих старых, измученных людей, как бы ни были они дороги его сердцу, он обратился к молодому Сталину как молодому человеку, полному бодрости, огня, ощущения впереди идущей жизни. Он про это захотел написать, хотел как бы черпать что-то из этой юности, питаться этой юности. По-художнически, по-творчески это очень понятно. И с компромиссом – сдачей и гибелью русского, советского интеллигента – это не имеет ничего общего. Булгаков написал искреннюю пьесу, он не был врагом Сталина, не был врагом советской власти в политическом смысле этого слова, хотя и другом тоже не был – он был просто автономен.

И эта пьеса должна была пробить стену молчания. Она должна была сделать еще одну очень важную вещь – наконец дать Булгакову возможность поговорить со Сталиным. Потому что он хорошо понимал: когда будет премьера, Сталин придет, и тогда они встретятся. Тогда тот разговор, который начался у них 18 апреля 30-го года в Страстную Пятницу, пусть через девять лет, но наконец состоится. Но известно, что ничего не произошло.

Театр начал репетировать пьесу, ее встретили на ура, МХАТ хотел поставить такую пьесу. Когда репетиции шли уже в полном разгаре и уже думали, какие будут декорации, костюмы, Булгаков отправился в Батум, чтобы на месте посмотреть какие-то важные предметы ландшафта и быта и перенести их на сцену. И когда уже в поезде отъехали от Москвы, в Серпухове в вагон вошла почтальонша и спросила: «Кто здесь бухгалтер?» Булгаков сразу все понял. В телеграмме было написано: «Надобность в поездке отпала. Возвращайтесь». Сталин прочитал пьесу и, по преданию, сказал: «Все молодые люди одинаковы, и я не понимаю, зачем из моей молодости делать что-то особенное». По другой версии Сталин сказал: «Не так все было». В любом случае это был удар, от которого Булгаков уже оправиться не мог. Вскоре после этого он заболел смертельной болезнью и несколько месяцев спустя скончался.

Булгаков прожил очень сложную жизнь. Были люди, которых он смертельно обижал. Например, свою первую жену, ту самую женщину, которая терпела больного наркомана, голодные годы в Москве, терпела его насмешки, презрение, его измены. Он чувствовал перед ней глубочайшую вину.

Булгаков был конфликтным человеком в театре. Не надо думать, что только его травили и преследовали, а он был сахар. Он был далеко не «сахарный» человек. У него было много врагов, и он был враг многим людям.

Очень много спорят: церковный он был или не церковный, покаялся или не покаялся, христианской умер кончиной или не христианской. Мне кажется, точку во всех этих разговорах должна поставить опять мистическая дата. Булгаков умер 10 марта 1940 года – это было воскресенье. Это было не просто воскресенье. Это было Прощеное воскресенье. Я думаю, это тоже глубочайший знак его судьбы, что это произошло именно в этот день.

Похоронили его на Новодевичьем кладбище, среди актеров МХАТа, которых, на самом деле, при жизни он точно не мог простить, потому что считал, что они его предали: отреклись от него и не стали за него биться. Но когда он умер, то пожилая актриса Художественного театра Ольга Леонардовна Книппер-Чехова, вдова Антона Павловича, написала сестре Чехова в Ялту такое письмо: «Похоронили мы Мишу Булгакова. Думали о его несчастливой жизни». К сожалению, лучшей эпитафии для биографии не найти.

Потрясающий, фантастический дар. Потрясающая посмертная судьба. И очень несчастная, горькая жизнь. История о том, как и чем платит человек за свой талант, свой дар, свою избранность.

Смерть Булгакова

Алексей Варламов, ректор Литературного института им. А. М. Горького

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Молодой Пушкин искал политической свободы. Молодой Пушкин требовал внешней свободы. Пушкин зрелый хорошо понимал, что внешняя свобода ничего не меняет. Идеал свободы переносится вовнутрь, в душу человека. Это очень важное движение его мысли. Молодой Пушкин был бунтарь, в чем-то даже нигилист, в чем-то мятежник, революционер, восстававший против государства, власти. Поздний Пушкин в каком-то смысле примиряется с ними. Он понимает глубину и суть русской истории.

Пушкин пишет знаменитое письмо Чаадаеву, строки, которые, на мой взгляд, в каком-то смысле могут быть выражением той самой национальной идеи, которую сколько-то лет тому назад мы пытались сформулировать: «Клянусь честью, ни за что на свете я не хотел бы иметь иную историю, чем ту, которую дал нам Бог». Это нежелание переменить историю и Отечество кажется мне очень важной пушкинской и вечной русской мыслью, которая должна вдохновлять нас, живущих двести лет спустя после Пушкина, и призывающая нас принимать ту историю, которая у нас была.

Пушкин действительно работал на будущее, думая об этом или не думая, мы сказать не можем. Может быть, и не думая. В конце концов, стихотворение «Я памятник воздвиг себе нерукотворный» говорит именно об этом. Думаю, он понимал свое значение. Но он жил в том мире, в котором жил, жил в своих конкретных обстоятельствах, он жил в своем доме, своей семье. Пожалуй, дом, семья, частная жизнь были ему не менее важны, чем судьба России, судьба Отечества и его грядущее. Он защищал свой дом, он очень любил его, это было самое важное в его жизни, его судьбе. Но, к сожалению, обстоятельства складывались так, что этот дом находился в сейсмической зоне, что у этого дома было много врагов, и реальных, и метафизических.

И дуэль Пушкина, его смерть – это не просто частная история, не просто следствие какой-то интриги, какого-то конфликта, у которого были свои подводные течения. Все это было, все это много раз исследовано. Но совершенно правы те исследователи, которые говорят о том, что в конце жизни Пушкин защищал свой дом. Пушкин защищал свое право на неприкосновенность. Он недаром возмущался, когда, уже будучи женатым, он писал письма жене, и их просматривала полиция. Он возмущался этим, считал, что никто не имеет права вмешиваться в переписку между мужем и женой.

Грубое вмешательство в его отношения с женой, грубое вмешательство в его частную, личную жизнь было самое верное оружие, с помощью которого Пушкина можно было уничтожить. Именно так он погиб, защищая свой дом.

О смерти Пушкина написано очень много. Много воспоминаний, много в этом горького, безутешного, начиная с лермонтовского стихотворения «Смерть поэта», заканчивая, может быть, пьесой Михаила Булгакова «Александр Пушкин». К этой истории трудно что-нибудь прибавить. Но каждый раз, когда или приходишь на Мойку, 12, где умирал Пушкин, проходишь по этим комнатам и слушаешь пронзительную экскурсию, которая читается в этом доме, или оказываешься в Михайловском, видишь могилу Пушкина, ходишь по лесам и холмам, где ходил он, ты действительно реально чувствуешь присутствие Пушкина в мире. Чувствуешь его бессмертие. Об этом очень хорошо написал Довлатов в «Заповеднике». Он как бы снял лишний пафос обожествления Пушкина, который вряд ли бы понравился самому поэту: он был человек ироничный и самоироничный. Но то, что самый жизнелюбивый русский поэт, самый солнечный, самый веселый русский поэт – вспомним Блока: «веселое имя Пушкина» – присутствует с нами, точнее всего в мрачном 37-м году.

Когда очень сгустились русские тучи, когда лилась кровь, было столько беззакония, когда было столько отчаяния в жизни людей, в это самое время Андрей Платонов написал статью с гениальным названием «Пушкин – наш товарищ». Статью, на первый взгляд, отвечающую политической конъюнктуре времени – «наш товарищ». А с другой стороны, как это глубоко – понимать, что на всех этапах русской жизни Пушкин остается нашим товарищем. В платоновской статье были еще такие слова: «Пушкин нас, рядовой народ, не оставил». Я думаю, как бы нам не приходилось трудно в нашей жизни, это понимание того, что с нами Пушкин, что он нас не оставляет, если мы в детстве «укололись» его стихами, если дали в детстве эти стихи своим детям, значит с нами все будет хорошо.

Наш Пушкин

Сергей Федякин, кандидат филологических наук, ведущий научный сотрудник Дома Русского зарубежья имени Солженицына, доцент Литературного института.

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Бунин оказался за границей в 50 лет, то есть уже большая жизнь была прожита здесь. Он отправился из Одессы и когда он оказался за границей, то один из первых рассказов будет называться «Конец», как раз о том, как он уезжал из Одессы. В рассказе корабль на котором он отплывал называется «Патрос», на самом деле – это анаграмма подлинного названия «Спарта». И об этом моменте, видно, что сначала он не очень представляет, куда он едет, он в каком-то немножко состоянии рассеянном и даже бодро говорит: «Прощай, Россия!» – и взбегает по трапу и через какое-то время после качки, после шторма вдруг его пронзает мысль, что это все, что прежняя жизнь закончилась, что России конец. Это маленькое потрясение, которое он испытал, он в этом рассказе запечатлел.

Сейчас мне хотелось бы привести два маленьких кусочка. Вот как это звучит в рассказе «Конец»:

«Вдруг я совсем очнулся, вдруг меня озарило: да, так вот оно что – я в Черном море, я на чужом пароходе, я зачем-то плыву в Константинополь, России – конец, да и всему, всей моей прежней жизни тоже конец, даже если и случится чудо и мы не погибнем в этой злой и ледяной пучине! Только как же это я не понимал, не понял этого раньше?»

Вот это потрясение, которое оказалось созвучно тому, что испытывают некоторые его герои. Знаменитый рассказ «Солнечный удар», написанный в 1926 году и, что испытывает герой – это очень известный рассказ, сюжет можно не рассказывать – случайная встреча, необычное притяжение двух людей, потом она уезжает, он ее провожает и, когда уже он понимает, что они расстаются навсегда, вот, что он ощущает:

«И мысль о том, что она так и будет жить в нём своей одинокой жизнью, часто, может быть, вспоминая его, вспоминая их случайную, такую мимолётную встречу, а он уже никогда не увидит её, мысль эта изумила и поразила его. Нет, этого не может быть! Это было бы слишком дико, неестественно, неправдоподобно! — И он почувствовал такую боль и такую ненужность всей своей дальнейшей жизни без неё, что его охватил ужас, отчаяние».

Что поражает в этих двух отрывках – расставание с родиной и расставание с возлюбленной оказываются очень созвучны. Поэтому, что приобрел Бунин в эмиграции, какая особая тема? Когда мы говорим о его рассказах, особенно связанных с темой любви, знаменитая книга «Темная аллея», в сущности это чувство у него прочно связалось с чувством ностальгии, утраты отечества. Это некое особое воспоминание о прошлом, которое не уходит из его сознания, из его чувств и если в первых рассказах этого периода он еще иногда проговаривается в прямую, как в рассказе «Косцы» он вспоминает, как в косцы поют – особые статные мужики, и постоянно сквозит такая тема, что последний раз они поют в этой жизни, а потом будет все другое, то потом эти все оговорки уходят, а это особое ощущение утраты чего-то необыкновенного, что было, оно необыкновенно начинает восприниматься уже там, когда оно становится недостижимым. Оно как бы растворяется в интонации.

Бунин, что особенное произошло в эмиграции – он стал гений интонации. То, что это писатель номер один для русского зарубежья – это мнение установилось довольно быстро. В начале 1920-х годов, и никто не пытался этого оспорить, совсем не так кстати было в России дореволюционной. Потому что там были свои кумиры и Бунин не был самым популярным, несомненно. Там это мнение не оспаривалось, поэтому, когда именно он, а не кто-то другой получил Нобелевскую премию – это, в общем, большинством воспринималось совершенно нормально. И там происходит еще одно удивительное явление, вот для примера совсем крошечный маленький рассказ Ивана Алексеевича Бунина, называется «Муравский шлях» – это несколько строчек. Такие рассказы размером от полстраницы, а то и меньше, он пишет в 1930 году в большую серию.

«Летний вечер, ямщицкая тройка, бесконечный, пустынный большак…»

То есть, первое, что он делает, он прочерчивает такую линию вперед, мы видим этот путь, уходящий вдаль и непонятно куда.

«Много пустынных дорог и полей на Руси, но такого безлюдья, такой тишины поискать».

Наше зрение он раздвигает уже вширь, немножечко сверху смотрит – мы видим огромное пространство в двух строчках.

«И ямщик мне сказал:

— Это, господин, Муравский шлях называется. Тут на нас в старину несметные татары шли. Шли, как муравьи, день и ночь, день и ночь и все не могли пройти…»

То есть, историческое событие превращается в некую мифологему, которой, в общем-то, не было, но Муравский шлях именно потому, что полчище неприятелей шли, как муравьи.

«Я спросил:

— А давно?

— И не запомнит никто, — ответил он. — Большие тысячи лет!»

То есть, с одной стороны немножечко смешно «большие тысячи лет», с другой стороны – это и печально и в то же время ощущение огромного времени, которое тоже в этот маленький рассказ втягивается. То есть, получается, что Бунин буквально в нескольких штрихах может дать очень огромное пространство и очень огромное время.

То, чем, пожалуй, он еще в такой мере не обладал, хотя это уже намечалось в его поздней прозе дореволюционной, примерно в 1910-е годы это произошло, но здесь это все обострилось.

Есть рассказы, которые… например, рассказ «Убийца», просто описывается эпизод, как женщину, убившую своего полюбовника уводят власти. Но при этом рассказ чуть больше полстраницы, сюжет дан в одной реплике одного из невидимых нами персонажей. По тому, какой сюжет изложен – это для XIX века повесть на 80 страниц примерно. То есть, происходит такое сжатие объема, что оказывается можно не говорить лишнего, а говорить самое главное и впечатление от небольшого произведения оказывается столь же значимым.

Самые популярные произведения Бунина, которые он написал в эмиграции – кроме известных рассказов, упомянутых, «Солнечный удар», была знаменитая повесть «Митина любовь», был выдающийся… Бунин не любил слово роман, он предпочитал это выдуманной биографией считать, но в общем – это по форме художественной похоже на роман: «Жизнь Арсеньева». И книга «Темные аллеи» – книга рассказов, которые будут писаться в довоенное время и значительная часть во время войны. В этой книге он говорил, что в эти годы, когда человечество пришло к некоему озверению, он пытался людям напомнить о самом главном, что бывает в жизни. Книга очень разнообразная, где малая форма рассказа размером со страничку чередуется с рассказами, похожими на небольшую повесть. И через это разнообразие дается и разнообразие этих ощущений, которые испытывает человек в самые главные минуты своей жизни.

Иван Бунин. Литература русского зарубежья

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Иван Сергеевич Шмелев. Самое известное его произведение, написанные до революции называлось «Человек из ресторана» и можно сказать, что в этом произведении он нашел то особенное, что отличало его от других писателей. Повествование ведется от первого лица, причем от лица официанта. И даже не просто официанта, а официанта старого пошиба, который носит баки, такой немножечко чинный, в отличие от официантов более позднего времени, более юрких что ли. Он настолько точно изобразил эту речь, что вся история, рассказанная этим официантом произвела очень сильное впечатление на современников. Более того, в трудные годы, когда он в Крыму будет голодать, официанты, которые в Крыму были и знали это произведение, они бесплатно его кормили.

Так вот, особенность Шмелева в том, что у него был хороший слух на устную речь, причем он мог воспроизводить разных людей. У него могли своим голосом говорить интеллигенты, какая-нибудь необразованная «Няня из Москвы» –это известный его роман, написанный в эмиграции и так далее. Самые знаменитые книги «Лето Господне» и «Богомолье» – повествование ведется от лица мальчика, маленького мальчика. Здесь нельзя сказать, что это такой же сказ, как называется такая речь с характерными признаками, как в других произведениях, но признаки сказа здесь сохранены. Но голоса других людей, которые мы слышим, они проходят как бы сквозь сознание мальчика и даются таким образом.

Что подвигло Шмелева оказаться за границей. По началу в годы смуты он не хотел никуда уезжать, даже купил маленький домик в Алуште, там он написал очень известное произведение, можно сказать, что это написано сказом, похожим на духовный «Неупиваемая чаша», но именно в Крыму он потерял своего сына. Он был расстрелян красными, хотя вроде бы ему была обещана амнистия, как вообще не участвовавшему в боевых действиях и после этого – это действительно душевная рана, поскольку для Шмелева сын… он к сыну относился, как обычно матери относятся – с трепетом. Он уехал за границу, хотя еще даже все равно какие-то надежды на то, что была случайность у него теплились довольно долго. Но первое произведение, написанное за границей, называется «Солнце мертвых» – это как раз описана крымская жизнь. Сказать, что там есть твердый сюжет – нет – основное, что происходит – это ослепительное солнце, ликующая природа, внизу колышется моря, а здесь страшный голод, и умирают люди, и звери, и птицы. И этот мир умирающий при таком ликующем солнце был воссоздан настолько поразительно, книга сразу была переведена на очень многие языки.

И после этого произведения он становится европейски известным писателем, почему он тоже был одним из претендентов на Нобелевскую премию. Он написал довольно много за рубежом, но он был писатель не ровный и не все одинаково получалось.

Самые его известные книги – это «Лето Господне» и «Богомолье». На свет они появились очень своеобразным образом. У него был племянник – полуфранцуз, полурусский – Ив Жантийом. Именно для него он попытался по началу рассказать, что такое были эти самые церковные праздники, которые отмечались в России и глазами именно ребенка, то есть вспоминая себя самого. И так был написан сначала очерк «Яблочный Спас», потом появился следующий-следующий. По началу – это были маленькие очерки, которые печатались в газете «Возрождение» – одной из ведущих газет русского зарубежья. Постепенно стало понятно, что появляется книга, рождается и по началу он пишет «Лето Господне», потом вспоминает одно паломничество, которое он мальчиком совершил вместе с семьей в Троице-Сергиевскую лавру и другой сюжет прочерчивается – маленькое путешествие и так появится книга «Богомолье».

«Богомолье» было написано довольно быстро, а вот «Лето Господне» потихонечку-потихонечку появлялось в виде отдельных очерков, потом собиралось в книгу. И закончено будет аж в 1948 году. Две книги, которые взаимно дополняют друг друга, потому что «Богомолье» – это из Москвы в Троицу, такая линия прочерчена, линейная композиция. А «Лето Господне» идет по календарному циклу с остановкой на основных церковных праздниках. И подзаголовок «Лето Господне. Праздники – Радости – Скорби». Начало книги действительно полна детских радостей от восприятия мира. Начинается с Великого поста – Великий пост изображается, как тоже совершенно особый и радостный мир. А заканчивается скорбями, потому что в конце книги – это сюжет о том, как погиб его отец. Его сбросила необъезженная лошадь, после чего в сущности несколько глав посвящены тому, как он уходит из жизни и, что происходит вокруг и мир вокруг мрачнеет. Книга как раз на мрачной ноте заканчивается, в отличие от «Богомолья», которая наоборот полна света.

Получилось так, что эти взаимно дополняющие книги произвели очень сильное впечатление на очень многих русских за рубежом – это стало настольной книгой, например, Константина Бальмонта. Он держал ее у кровати рядом с Евангелием. Старейший писатель Владимир Иванович Немирович-Данченко – брат известного театрального режиссера очень высоко ценил. И даже противница Шмелева литературная – Зинаида Николаевна Гиппиус, прочитав «Богомолье» написала ему совершенно восторженное письмо, что именно Ваша душа могла это все схватить и это все вернуть. В сущности, что сделал Шмелев в этих книгах – он воскресил эту старую Москву, старокупеческую Москву, но не то купечество, которое мы знали по Островскому, которое вошло в русскую литературу, как «мир темного царства», а как раз другая купеческая среда – очень религиозная, построенная на очень таких нравственных принципах, поскольку купец, если дает слово, он должен его выполнить. То есть эта вся среда воспроизведена очень точно. И один из тоже очень важных персонажей – это его дядька Горкин, который как бы воплощает в себе черты человека, похожего на святого и который наставник этого маленького Вани, собственно главного героя этого произведения.

Надо сказать, что биография Шмелева в эмиграции тоже как-то соприкасается, он там стал человеком очень верующим и на православной основе пытался построить и свой художественный мир, что не так часто удается. Ему в основном это удалось, в лучших, по крайней мере книга. И мир он воспринимал совершенно своеобразным образом в 1943 году во время бомбардировки Парижа он остался… позже встал, нежели надо и в это время произошел взрыв, когда он еще находился в постели. Окна были выбиты, стеклами был посечен его кабинет. То ли действительно был голос сына, который его остановил, то ли ему потом стало казаться, что это было так. Но он воспринимал, что сын оттуда его остановил в этот день. В разбитое окно влетела репродукция Богоматери художника XV века Бальдовинетти и на календаре в этот день он увидел отрывочек из одного из своих сочинений, посчитал, что это был какой-то особый знак.

Надо сказать, что именно особенность Шмелева в эмиграции, что такие знаки он пытался замечать и его произведения наполнены некими знаками, которые заставляют задуматься не только о сиюминутном, но и о чем-то большем и важном в жизни человека.

Иван Шмелев. Литература русского зарубежья

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Литература русского зарубежья о которой пойдет речь можно ее начало увидеть в той исторической ситуации, которая наступила после 1917 года. То есть с началом Гражданской войны очень многие представители русской литературы, хотя не только литературы, оказываются за границей по разным причинам. Количество вообще русских за рубежом оказалось очень большим, называли самые различные цифры, кто говорит миллион, кто говорит три миллиона, но, я думаю, посчитать точное число невозможно по той простой причине, что эмиграция и зарубежье – не совсем совпадающие понятия. Поскольку Российская империя прекратила свое существование и значительная часть ее территории просто откололась, тот очень много людей, считавшихся русскими, и для которых русский язык был родным, оказались за границей против своей воли. И таких людей разумеется больше, чем только эмигрантов.

Пути за границу были самые различные. Часть могло из представителей русской литературы оказаться за границей вместе с отступающими армиями, так это было с Буниным, с Куприным. Часть могла просто перейти границу, поскольку граница была размыта – это Гиппиус, Мережковский. Очень многие уезжали для того, чтобы подлечиться, либо еще было такое любопытное определение, когда давали право на выезд – это для составления репертуара драматических театров. Георгий Иванов, например, уехал туда составлять репертуар драматических театров и там остался.

Время пребывания за границей поначалу многим казалось не очень долгим. Многие думали, что та странная власть, которая установилась в России, что не может это существовать очень долго. Они думали, что они скоро вернутся и примерно до середины 1920-х годов такие еще надежды теплились. Но время шло, стало вдруг понятно, что власть довольно крепко стоит, она другая, страна, в которой они родились, как бы уже ушла на дно истории, а это другая страна на том же самом месте. Отношение к ней было очень различным. Обычно считается, что все белые оказались за границей, а все красные остались здесь – это глубокое заблуждение. Во время исторических переломов обычно бывает… как, если мы ломаем какой-то минерал с вкраплениями, то картинки на слое будут совершенно одинаковыми, только дальше могут быть различия. И в этом смысле там конечно тех, кто не сочувствовал тому, что произошло здесь, было больше в целом, но картина очень разнообразная. Были и свои сочувствующие, были течения, которые пытались установить связь с Советской Россией.

До 1920-х годов обстановка не очень определенная, но в Берлине очень много издательств возникает. В силу некоторых исторических обстоятельств, там есть книжный рынок Советская Россия и поэтому очень благоприятная для книгоиздания ситуация. Она продолжалась несколько лет. Очень многие писатели переиздавали свои собрания сочинений. Потом, когда рынок был закрыт для этих изданий, то ситуация меняется и уже многие перебираются в Париж. И по-настоящему литературной столицей Париж становится уже во второй половине 1920-х годов. И с этого момента начинается особая ситуация, когда литература русского зарубежья все более обособляется от того, что вообще представляет из себя в этот момент русская литература, как таковая. То есть русская литература советская и русская литература русского зарубежья – это уже два разных рукава одной руки, но тем не менее, какие-то процессы совпадают, многое идет совершенно иным образом.

Очень много периодических изданий, которые возникают и о них можно говорить особо. Но самое главное, что постепенно появляется место, где можно печататься, этого все больше и какая-то литературная жизнь налаживается. Сразу определяются города, которые можно назвать столицами. В какой-то мере – это по началу был Берлин и потом – это русский Париж. А остальные столицы европейские, или города, где жили русские в Китае, в Америке и так далее – это для русского зарубежья литературного, провинция. И это соотношение столицы и провинции тоже будет играть свою роль довольно немаловажную, поскольку провинциалы часто будут обижаться на тех, кто находится в столице.

Большая часть писателей принадлежит либо столице – Парижу, либо бывшей столице – Берлину. Эта двустоличность тоже отражает, наверное, вообще русского сознания, поскольку две столицы, которые были до революции и там одна перемещалась – Петербург и Москва менялись этой ролью, также получилось и за границей. Из писателей, которые оказались там, заметно, пожалуй, что реалисты легче оказывались за границей, нежели представители модернистских течений. Возможно потому, что, начиная с символистов очень многие писатели ждали каких-то катаклизмов и для них не было неожиданностью то, что случилось в 1917 году. А вот те, кто не очень ждал каких-то потрясений и предпочитал более нормальное течение исторических событий, в общем, предпочли за определенными исключениями, выбрать свободное слово за границей.

Можно разделить писателей на несколько поколений – это старшее поколение, к которому относились Бунин, Ремизов, Шмелев, Куприн, Зайцев и многие другие. Среднее поколение – это те, кто больше проявил себя в области поэзии – Ходасевич, Цветаева, Георгий Иванов, Георгий Адамович и другие. И наконец младшее поколение – те, кто вступил в литературу там за границей, из них два имени, которые обязательно называются, которые вышли за пределы только русской литературы, но признаны литературой по крайней мере и европейской – это Владимир Набоков и Гайто Газданов.

Первая волна эмиграции. Литература русского зарубежья

Павел Крючков, заместитель главного редактора журнала «Новый мир», заведующий отделом поэзии.
Старший научный сотрудник Государственного литературного музея («Дом-музей Корнея Чуковского в Переделкине»)

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Я буду говорить на тему, которая звучит Пушкин и Чуковский, но может звучать как, скажем, Чуковский – читатель Пушкина. И мне очень интересно поставить рядом эти два имени. Год тому назад в 2015 году осенью я оказался на конференции, которую устраивал музей Александра Сергеевича Пушкина на Пречистенке под названием «Пушкин и книга» и туда предложил эту тему: «Чуковский – читатель Пушкина». И я помню, что когда эта тема предлагалась, то некоторые люди, которые узнали о том, что я буду говорить, соединяя эти два имени – люди заулыбались. Особенно, когда я сказал: два великих национальных наших писателя.

Это меня как-то взбодрило, и я помню, что, направляясь на эту конференцию почта принесла мне свежий номер журнала «Дружба народов», который был посвящен как раз детской литературе. и открывался этот номер таким заочным круглым столом, где литератор, журналист, известный телеведущий Александр Архангельский был застрельщиком, с него начиналось. И это я прочитал, его текст назывался: «Были две главные для меня книги огромный Чуковский и маленький Пушкин». Он пишет:

«Можно в каком-то смысле считать их одной, но о двух головах – обе синие с белым, обе собрание сказок. Картинки из большого Чуковского стоят перед глазами до сих пор, карандашный контур Мойдодыра – неприличный сладострастный умывальник, задумчивый крокодил, мрачный Тараканище. Картинок к Пушкину не помню совершенно, кроме роскошной обложки с полуночным небом, молодым месяцем и заснеженной избушкой, зато помню завораживающие авангардные стихи и у Пушкина, и у Чуковского. Лихо надломленный ямб, отступающий перед раешником; позиционный перевес хорея и тоническая поступь гениального «Балды». Дальше очень интересно написано: «В этом смысле у детских книг, написанных взрослыми писателями, завидная судьба. Сначала их читают все, воспринимают на самом поверхностном уровне, рефлекторно считывают общие места. Потом все дружно забывают. А спустя годы возвращаются, и тоже все. Одни по доброй воле, потому что узнают, что Бибигон пародирует “Мцыри”»,

– тут Архангельский чуть-чуть не точен. «Мцыри» аукается своей звукописью скорее в первой сказке Чуковского, а не в последней, в «Крокодиле»:

И говорит Гиппопотам:

– О Крокодил, поведай нам,

Что видел ты в чужом краю,

А я покуда подремлю.

Так что скорее Лермонтов в Крокодиле.

«А сказка “О рыбаке и рыбке”, – продолжает Архангельский, – с катастрофической точностью описывает вечный путь русского самозванца. Другие возвращаются потому, что жизнь заставила, дети подросли, внуки появились, надо же им навязать свой собственный читательский опыт».

И вот то, что известный литератор, открывая анкету «Дружбы народов», посвященную главным книгам детства соединил эти два имени, как-то придало мне решимости и я вспомнил немедленно, что за эти годы, что я работаю в музее Чуковского, пожалуй, самый частый вопрос, который задают маленькие посетители, а у нас и детские экскурсии, и взрослые, таков: «Скажите, а здесь бывал Пушкин?», – и я как-то уже привык к этому вопросу и так вяло отвечаю: «Нет, Пушкин не мог здесь быть, потому что…», а сейчас я как раз готов сказать, что бывал и неоднократно.

Дело в том, что Корней Чуковский – это же наш самый первый писатель, они оба наша все, но Чуковский – наш самый первый писатель, потому что именно с Чуковского начинается знакомство маленького русского человека с языком, с поэзией, с литературой. Чуковского читают вслух с самого раннего детства – с полутора-двух лет. Более того, в ту минуту, когда я сейчас говорю эти слова, в эту самую минуту, хотя бы из одного рта вылетает где-то в нашей стране, с учетом часовых поясов от Калининграда до Дальнего Востока вылетает строчка. Но совершенно очевидно и ясно, для меня по крайней мере, что эти два литератора написали строчки, стихи целые и произведения, которые могут повторить миллионы людей. Вот вы начинаете строчку: «У меня зазвонил телефон. – Кто говорит? – Слон. – Откуда?» – и вам миллион человек скажут, откуда. Миллион, понимаете? И так далее.

Конечно в этом смысле у меня очень выгодная позиция, потому что, когда я добавляю, что, например, Корней Иванович в молодые свои годы написал две поэмы, одна называлась «Нынешний Евгений Онегин», другая называлась «Сегодняшний Евгений Онегин». Когда я говорю, что Чуковский попал в картину Репина «Пушкин на экзамене в Царском лицее» 9 января 1815 года. И в общем, просто-напросто принимает у Пушкина экзамен. Вот эта картина знаменитая и рядом с Державиным сидит Чуковский в парике, он изображает, как я понимаю, министра просвещения Разумовского.

В первый день начала Первой мировой войны Корней Иванович сидел у себя дома, это было в местечке Куоккала – финское место, а в этот день у художника Репина были именины, они были друзья, Репин был на несколько десятилетий старше Корнея Ивановича, но они очень близко дружили. И чтобы Репину как-то легче сиделось в этом напряжении, он попросил Корнея Ивановича читать Пушкина, причем попросил «Медного всадника». А за спиной у Репина сел знаменитый художник серебряного века Юрий Павлович Анненков, который стал рисовать Репина, который рисует Чуковского, который читает Пушкина. Мы в музее делали выставку, посвященную Репину и я эти две картинки Репина и Анненкова даже совместил. Надо сказать, что Корней Иванович читает «Медного всадника», смотрит на него Репин, но Репин нарисован уже рукой Юрия Анненкова. Надо сказать, что Репин, обозначая место, где происходят события, вместо слова Куоккала написал слово «Чукоккала», как-то считая, что это место должно быть образовано конечно от фамилии Корнея Ивановича частично. И это слово и стало потом названием знаменитого репинского альманаха.

Бывал ли Пушкин в доме Чуковского

Все лекции цикла можно посмотреть здесь

В 1860 году Иван Тургенев читает свой известный доклад «Гамлет и Дон Кихот». Он не случайно сближает эти два образа Шекспировского героя и героя Сервантеса. Более того, героя Сервантеса можно сопоставить и с другими образами из великих трагедий Шекспира. Все эти тексты относятся к позднему Возрождению – к началу XVII века. Это самый конец культуры Возрождения – это трагедия ренессансной личности. Чтобы понять две эти движущие силы, ту эстетическую и этическую основу, которая лежит в основе этих текстов и этих персонажей, ставших вечными образами в мировой культуре, стоит разобраться в том, что лежит в основе эпохи Ренессанса, эпохи Возрождения.

Литературоведы и искусствоведы относят начало Возрождения к разному немножко времени – это может быть и XIV век, это может быть и XV век, как в случае с искусством, но тем не менее Возрождение началось в Италии с того, что образ человека не то чтобы отменил собой образ Бога, нет, он его конечно же не отменил, но теоцентрические воззрения средневековья, когда все вокруг Бога, когда все вокруг библейского текста, единственно авторитетного, сменяются сложными отношениями человека и Бога. Если мы заглянем в библейский текст, мы увидим эту мысль о том, что человек создан Богом по образу и подобию Божьему. Человек – это творение Божье, причем финальное, лучшее творение Божье. А давайте теперь задумаемся на тот счет, что человек творение Божье и человек лучшее творение Господа, каким же образом может быть он несовершенным по сравнению с миром небесным? Если человек – лучшее творение Господа, но в нем уже нечто божественное растворено, он сам по себе несет печать божественного замысла. И отсюда новые отношения человека и Бога – отношения очень сложные, отношения, которые сначала воспринимались, как гармоничные, потом развивались, например, в поэзии Микеланджело они уже превращаются в сложнейшую диалектику – кто я на самом деле в этом мире.

И в этом плане знаменитая фреска Микеланджело в Сикстинской капелле – «Сотворение Адама», когда Бог как бы свои силы, там символически эта преемственность дана, Бог свои силы какие-то передает человеку, что-то свое божественное передает человеку и человек не менее прекрасен, чем Бог. Это как раз символ эпохи Возрождения. Человек – титан, это видно и на той самой фреске Микеланджело, это видно и в литературе Возрождения. Человек титан, человек, который очень многое может, человек, который осознает свое исключительное место на этой земле. Такого человека на излете Возрождения мы видим в трагедиях Шекспира – человек, который может бросить вызов ходу вещей. Также бросает вызов ходу вещей, своему времени, своему миру и Дон Кихот. И Дон Кихот в этом плане ренессансный герой, который дерзнул – это великое дерзание, поставить свою волю, поставить свою мечту и свою веру против всего окружающего мира.

Но это только одна сторона вопроса. другая сторона вопроса – это то, что в книге «Дон Кихот» обобщены литературные традиции эпохи Ренессанса. Литературная традиция рыцарского романа восходит конечно к средневековью, но вместе с тем очень важно отметить, что средневековых рыцарских романов Мигель де Сервантес скорее всего не читал. Тогда отношения с литературой были другие, традиции были другие и литература достаточно быстро выходила из круга чтения, выходила из обихода, забывалась, терялась, не переиздавалась. Старую литературу сменяли новейшие литературные произведения, новейшие тексты. Для средних веков появление рыцарского романа стало символическим, можно сказать образным воплощением идеалов эпохи. Не случайно в рыцарском романе средневековом появляется образ Грааля, который связан на каком-то духовном мистическом уровне с реальностью рыцарских походов, то есть путешествия к некой мистической цели. Не случайно появляется сюжет о Тристане и Изольде, или Ланселоте и Дженевре, этот сюжет об адюльтере, это действительно отражение реальности идеала куртуазной любви, характерного для той самой эпохи XII века. Эти романы действительно выражали идеалы своей эпохи. Романы, которые появляются в Испании, Португалии в XVI веке – знаменитый «Амадис Гальский» про этот роман не раз говорит Мигель де Сервантес в своем романе «Дон Кихот», эти романы уже пишутся, исходя из совершенно других эстетических воззрений, совершенно другие эстетические представления характерны для авторов. Это романы скорее сказочные, это приятное времяпрепровождение. Это авантюрные повествования, которые должны не то чтобы внедрить идеал в жизнь людей XVI века, но развлечь их. Отсюда гипертрофированное изображение различных чудес, многочисленные великаны, колдуны, с которыми сражаются главные герои. Отсюда смена фокуса при изображении идеальной любви.

Ведь в средневековом романе не было никакой идеальной любви. Средневековый роман – это открытие куртуазной любви, которая есть система ухаживаний для того, чтобы приблизиться к своему объекту воздыханий и в конце концов, в финале, в итоге, получить нечто плотское, а вовсе не идеальное. Для романов XVI века, дла «Амадиса Гальского», для «Тиранта Белого», для других книг – это любовь, скорее идеальная, скорее такая любовь, которой не существует на самом деле в жизни. И вообще автор пишет скорее о том, чего в жизни не существует.

Другая традиция испанского романа, на которую явно обращает внимание Мигель де Сервантес – это традиция плутовского романа – романа о плуте, хитреце, который уходит когда-то из своего селения и дальше следует череда событий, череда его плутовских проделок, которые в итоге приводят его либо к краху, либо к обретению какого-то положения в этой жизни. Конечно же в образе Санчо Панса отражается эта традиция испанского плутовского романа, известная, например, по такому анонимному роману середины XVI века, как «Жизнь Ласарильо с берегов Тормеса».

И третья традиция испанского, и не только испанского романа, которая тоже по-своему отражена в «Дон Кихоте» – это традиция пасторального романа – романа об идеальных пастухах, пастушках, которые пасут таких идеальных овечек и козочек. Это традиция восходит к античности, к поэзии античности и характеризует идеальное представление городских жителей о сельской жизни на лоне природы. Все это сложным образом соединяется в романе «Дон Кихот» и таким образом роман Сервантеса выглядит, как обобщение литературных традиций эпохи Возрождения.

Последнее о чем здесь стоит упомянуть – это итальянская традиция шутливых рыцарских поэм, к которой, например, принадлежит произведение неоднократно упоминаемое в романе «Дон Кихот» – это «Неистовый Орландо», или как у нас принято переводить это название – «Неистовый Роланд» Лудовико Ариосто о рыцаре, который потерял разум, когда узнал, что его возлюбленная китайская царевна Анджелика не верна ему и стал буйно помешанным – бегал по лесам, питался сырой медвежатиной, убивал всех на своем пути и в итоге его друзьям пришлось предпринять достаточно сложное путешествие на гиппогрифе на луну, чтобы найти там склянку с его разумом. Когда в романе «Дон Кихот» выбирает чему подражать – спокойной меланхолии Амадиса Гальского, или буйному помешательству неистового Орландо – это как раз отражение двух разных традиций поздней рыцарской литературы в романе. Те традиции, против которых, вроде бы и заточен роман Сервантеса «Дон Кихот». Правда, во время чтения мы постепенно начинаем понимать, что роман «Дон Кихот» на самом деле гораздо шире, гораздо выше тех традиций, которые он пытается высмеивать. Он выходит на какой-то совершенно иной уровень обобщений, он говорит не только о традиции рыцарских романов, он подспудно говорит о ренессансной культуре вообще.

Все лекции цикла можно посмотреть здесь

“Дон Кихот” — путеводитель по культуре Возрождения

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Вероятно, начиная любой разговор о писателе Корнее Ивановиче Чуковском, в моем случае, понятно, я работаю в его доме-музее уже 30 лет и для меня это такая просветительская функция. Но все-таки, мне кажется, разумно, начиная любой разговор, где тема обозначена включением его фамилии, его имени, как-то напомнить себе и публике, кто таков Корней Иванович и об этом у нас будет еще разговор. То есть можно не напрягаясь сказать, что это самый наш знаменитый детский поэт. Когда мы говорим «детский поэт», то есть это поэт, который писал стихи, сказки в стихах для детей. Мы сейчас записываемся внутри 2016 года и по (это недавно напечатали в «Российской газете») документальным выкладкам Книжной палаты в первом полугодии 2016 года Корней Иванович снова на первом месте. Пушкин на седьмом, если мне память не изменяет. Практически каждый день в нашей стране издается книга сказок Чуковского. И этих стихотворных поэм его волшебных ведь не очень много – это примерно 10 произведений. И это основание пирамиды.

Но в то же время в этом веке вышел его 15-томник и мы можем напомнить себе и людям, что Корней Иванович не только и не столько детский поэт. Вообще человек прожил гигантскую жизнь – почти 90 лет. И внутри этой жизни 70 проработал в литературе. И внутри этих 70 лет на сказки потратил, если сложить все время, сколько он ими занимался, ну, наверное, лет пять. Более того, в таком массовом сознании сказочник, особенно Чуковский – это старик. И на фотографиях на всех он пожилой человек с большим носом такой дед, а все сказки написаны, когда он был моложе меня, даже некоторым образом значительно моложе. Кроме одной единственной сказки «Бибигон», где перемешаны стихи и проза. Он молодой сказочник, сейчас скоро будет отмечаться столетие его сказки «Крокодил», он написал ее в 1916 году, а родился в 1882, вот и посчитайте, сколько ему было лет.

Начинал он как философ и напечатал две философских работы в таком издании, которое называлось «Одесские новости», а дальше стал литературным критиком. Причем художественным литературным критиком. Что это значит – это значит, что он писал о книгах чужих, как бы сказать, пользуясь законами художественной литературы. Так, чтобы это было чтением прежде всего, чтобы это был некий детектив, чтобы там был сюжет, герои. Это не занимательное литературоведение – это действительно художественная критика. И у него до революции, если мне память не изменяет, вышел десяток книг. Он один из первых в России написал, например, о явлении массовой культуры, которой сам пользовался, кстати говоря, книжку «Нат Пинкертон и современная литература».

Детский поэт и критик – это, наверное, две из десяти его профессий. Он называл себя многостаночником, то есть он всю жизнь работал сразу в нескольких профессиях. Могу сказать, например, что он был крупнейшим исследователем поэзии и судьбы Некрасова. Он вернул в стихи Некрасова 50 000 строк, написал о них 7 книг, за одну из них получил Ленинскую премию, книга вот такая толстая «Мастерство Некрасова» о поэзии Некрасова.

Он всю жизнь занимался Чеховым, первые статьи написал, когда Чехов только умер. А последняя его книга о Чехове… Набоков, который не очень любил Корнея Ивановича, гигантской цитатой из книги этой открывал свои лекции. Он занимался всю жизнь русским языком. Он придумывал названия болезней в нашем языке, то, что мы называем канцелярит – это он придумал и у него книга о русском языке существует «Живой, как жизнь». Он был замечательный переводчик с английского. Именно в его переводе мы читаем Киплинга, Марка Твена, О’Генри, Честертона, «Робинзон Крузо» тоже в нашу жизнь вошел в его пересказе. Даже «Барон Мюнхгаузен», написанный по-немецки, то, что мы знаем эту книжку с детства, мы обязаны Корнею Ивановичу. Он теоретик художественного перевода, он написал книгу «Высокое искусство», которая для переводчиков что-то вроде Библии в профессии. Он прозаик, у него есть две прозаических вещи «Серебряный герб», который сейчас переиздается постоянно и переводится на языки и повесть «Солнечная». Он был редактором последних лучших русских независимых литературных журналов – «Дом искусств», «Русский современник», «Современный запад». Просто был замечательным редактором. Он был выдающимся специалистом по детской психологии. Первая книга о психологии малых детей вышла еще при царе в 1911 году, а последняя, вот он умер, последнее 21 издание вышло «От двух до пяти», мы знаем это название. И все это делал один человек. Полагаю, что поэт Александр Пушкин и поэт Корней Чуковский – это два наших главных национальных стихотворца.

Недетский Чуковский

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Ремизов в русской литературе фигура очень причудливая, очень много значит его собственная жизнь, но она как бы не в главных своих проявлениях, а в каких-то, как бы сейчас сказали: «приколах». Известно, что он от природы был очень близорук, поэтому в детские годы, когда еще не узнали, что ему надо носить очки, он жил наполовину в мире своего собственного воображения, поэтому разные предметы порождали разные существа, которые он как бы видел. Когда одели очки ему, это было в гимназии, он увидел четкий мир, и он ему не понравился, ему все время хотелось сбежать в тот мир, в котором он находился. Поэтому его литературная деятельность – это, в общем-то, приближение к этому миру в той, или иной степени.

Отсюда знаменитая его книжка «Посолонь» – таких сказочек, где он пытался через поговорки, или через детские игры, через сказочки воскресить древнюю мифологию славянскую и в эмиграции это уже выразилось в неких устоявшихся формах. Например, кабинет Ремизова назывался «Кукушкина комната», потому что там висели часы с кукушкой и это была ее комната, а не кабинет Ремизова, а он был при ней некто. Там была так называемая паутинка – это такие протянутые тоненькие ниточки в углу, на них висели всякие странные существа, которых он сам изготовлял «чудоморы» и «коловертыши» и тому подобное. Про каждую из них он рассказывал длинные истории, и они же населяли часто его книги. Поэтому Иван Алексеевич Бунин всего этого не мог принять, ему это все не нравилось, он считал, что это в сущности некий шарлатан от литературы. А для Ремизова – это был мир вполне естественный, хотя он еще конечно и подыгрывал этому всему. Но книги, которые он писал в эмиграции, наиболее замечательные стоит назвать – это книга «Кукха» – странное название опять-таки, это на обезьяньем языке, который он сам придумает означает «влага» – это книга воспоминания о Василии Васильевиче Розанове – его старшем товарище, который уже ушел из жизни и как бы переписка с ним. Письма Розанова реальные, а письма Ремизова как бы туда в другой мир.

Книга «Взвихренная Русь» на основе дневников, которые он вел в России – это как раз эти самые трудные годы. И там тоже одна из причуд Ремизова появляется – это его сны. Вы читаете книжку, идет обычное повествование, потом колоночка становится узкой и происходят странные какие-то вещи, например, знакомая дама Ремизова скачет – одна нога утиная, другая куриная. Это Ремизову снится сон, он его воспроизводит. Ремизов полагал, что сон – это окошечко в другой мир, через сон можно познать какие-то сущностные вещи, которые мы так просто не воспримем. И наконец будут всякие легенды, которые он обрабатывал. Кстати, он уже после войны будет обрабатывать такие… обращаться к древнерусской литературе XVII века и сюжеты свои, вроде «Савва Грудцын», которого иногда называют русским «Фаустом», где человек заключает договор с бесом, что из этого выходит, там Ремизов заметно поменял сюжет. Переводная литература, например, «Тристан и Изольда» у него звучит, как «Тристан и Исольда». Потом есть повесть «О Петре и Февронии».

И некоторые книги у него очень своеобразные, вроде книги «Огонь вещей», где он попытался изобразить, обращаясь к русским классикам, сны в русской литературе и как-то их объяснить.

Маленький фрагментик, который может пояснить вообще Ремизова, как такового. Это главка о Ноздреве, повествование от первого лица, известно, что Ноздрев был любитель воровать щенков, вот, как это выводится:

«Я не средней руки щенок, не золотая печатка, я мордаш — крепость черных мясов, щиток-игла. Я не куплен, не выменен, я выигранный, я краденый.

Хозяин ни за самого себя не отдавал, но чернявый давно на меня острил зуб и я очутился в его задорных руках — «хоть три царства давай и за десять тысяч не отдам!»

Моя первая память: меня вынул из блошиной коляски обывательских крепостной дурак Порфирий и положил на пол; растянувшись на все четыре, я нюхал землю, а когда чернявый — мой крестный — взял меня за спину: «Вот щенок!» и приподнял над землей, я услышал свой голос — жалобно вою.

«Посмотри-ка, какие уши, потрогай рукой! — Нет, возьми нарочно, потрогай уши! — А нос, чувствуешь, какой холодный, возьми-ка рукой!»

Так мне и осталось на всю жизнь: всякую дрянь пощупать рукой, да еще и понюхай. Зато и окрестили меня Ноздрев».

Что делает Ремизов, он как бы берет щенка, которого украл когда-то Ноздрев и превращает его в Ноздрева. То есть, как во сне бывает, одно перетекает в другое, здесь он, говоря о Гоголе попытался это сновидение таким образом воспроизвести. И вот эта сновидческая сторона Ремизова, его особая любовь к своеобразному русскому языку, где в основе его лежит либо древняя книжность, либо устная речь, она раздражала одних и очень нравилась другим.

Один из молодых прозаиков вспоминал, как Ремизов писал, однажды ему удалось это увидеть. Стоит весь сгорбившийся маленький серенький всклокоченный Ремизов, очень близорукий за конторкой, выводит буковки и пришепетывает при этом. И говорит, что настолько заразителен был этого его пример, что сразу хотелось бежать домой, садиться за стол и писать-писать-писать.

В сущности, Ремизов из тех писателей, которые пишут каждый день. При этом проговаривая слова, на звук пробуя фразу. Особенность его повествования в том, что он сам поделил писателей на «глазатых» и на «ушатых». «Глазатые» – это те, которые видят и изображают то, что видят. А «ушатые» слышат фразу и изображают то, что они слышат. Ремизов как раз «ушатый» писатель, поэтому не все из читателей могли его любить, но зато те его приверженцы, которые его ценили, для них он был может быть самым главным писателем русского зарубежья. Марина Ивановна Цветаева кстати, отвечая на одну анкету сказала, что Ремизов делает в эмиграции то, что не делает больше в такой степени никто и, что ему, как хранителю русского языка надо ставить памятники, как ставят солдатам. То есть, прировняла его деятельность к деятельности защитника.

Одна из книг Ремизова, которая, пожалуй, ближе к привычной нам литературе – это книга воспоминаний «Подстриженными глазами». Название немножечко странное, но оно как раз и говорит о том, что это человек… подстриженные глаза – это человек у которого природная близорукость. Чем замечательна эта книжка, что он попытался воссоздать не только свою биографию, но и особый этот самый мир свой объяснить и еще написать это таким вкусным языком, который действительно может заразить читателя попытаться самому написать что-нибудь такое.

Ну и еще одно качество Ремизова – это его любовь к легендам, которые немножечко упоминались, он считал, что легенды – это сны народов. Через легенды мы о народе можем узнать гораздо больше, нежели просто изучая страну, как туристы. А когда его спросили: «А как же Россия?» – он сказал: «Россия – это был сон с большой печалью».

Алексей Ремизов. Литература русского зарубежья

Все лекции цикла можно посмотреть здесь.

Владимир Владимирович Набоков принадлежит к младшему поколению писателей русского зарубежья. Те, кто по-настоящему вступил в литературу уже там за границей. Если так окинуть единым взором его биографию, то все-таки он относится к тем людям, которым сопутствовало везение почти всю жизнь. В благополучной семье он вырос, довольно обеспеченной, знал хорошо иностранные языки с детских лет, поэтому потом смог перейти на английский. Как-то удалось его семье вовремя выехать из революционной России за границу. Также ему удастся вовремя из Берлина переехать в Париж. Он будет женат на Вере Слоним, которая была еврейкой и поэтому в Берлине с какого-то момента стало находиться опасно. Также он успеет вовремя уехать в Америку перед самым началом тяжелых событий, связанных со Второй мировой войной.

Получается, что всегда все получалось, хоть в последний момент, но получалось. И единственное событие, которое действительно во многом перевернуло жизнь и было по-настоящему трагическим – это гибель его отца. Его отец был очень известный партийный деятель либерального толка – Владимир Дмитриевич Набоков. Он погиб, пытаясь помешать совершить получение на Павла Милюкова – известного лидера кадетской партии. Когда тот приехал в Берлин читать лекцию и террористам он попытался помешать, и случайная пуля увела его в мир иной. С этого момента действительно это был перелом в жизни Набокова, семья стала не столь обеспеченной, как раньше и в сущности с 1920-х годов он пытается зарабатывать себе на жизнь, в том числе и литературным трудом. Отсюда, во-первых, возникает знаменитая его «крестословица» – некое подобие кроссворда, другие всякие задачи, которые он печатал в газете «Руль», где его знали, как сына Владимира Дмитриевича Набокова и там не было сложностей с публикациями. Это шахматные этюды, иногда такие любопытные задачи, как «Ход коня» – это разграфленное в клеточку маленькое изображение, по которому рассыпаны буквы и надо ходом коня собрать пословицу.

И начинается литература, он публикуется сначала в газете «Руль», а потом все более завоевывает такие очень известные в эмиграции периодические издания. Одно из самых известных – это журнал «Современные записки», там он становится постоянным автором. Особенность его прозы в том, что, как правило, она имеет какую-то подкладку. Например, «Король, дама, валет» – само название намекает на карты, там любовный треугольник, который разыгрывается, вместе с тем это как бы пасьянс, который кто-то может разложить – зашифрован пасьянс. А в знаменитом романе «Защита Лужина», он сам скажет, что это некая шахматная партия, которая зашифрована в виде художественного произведения. Мы можем легко увидеть некоторые странности. Начиная с первой фразы, пожалуйста:

«Больше всего его поразило то, что с понедельника он будет Лужиным».

То есть, с одной стороны ребенку говорят, что он будет учиться в гимназии и его будут называть по фамилии, а с другой стороны – это как бы человеку назначают роль какую-то: «Будешь Лужиным» и он как бы становится некой фигурой, которую потом куда-то двигает и что-то с ней происходит. То, что имя героя мы узнаем в самом конце – это еще заметил Владислав Ходасевич – тот критик, который ценил Владимира Набокова. Лужин в конце выбрасывается из окна, кричат: «Александр Иванович, Александр Иванович», – но никакого Александра Ивановича уже не было. То есть на протяжении всего романа, или всей партии – это перед нами Лужин, когда он уже уходит из игры, то мы узнаем его человеческое имя – Александр Иванович.

Надо сказать, что это движение, как по шахматной доске ощутимо в очень разных эпизодах, потому что там все время дело то происходит в настоящем, то в прошлом и как-то переключается это время, как в шахматной доске меняются светлые и черные клеточки. В конце романа, когда Лужин пытается уйти от воображаемой атаки незримого противника, а он после событий, когда в трудном матче со своим соперником Турати он провалится в такую шахматную бездну, ему кажется, весь мир, как огромная шахматная партия. Вот он пытается спастись, пытается выбраться куда-то, запирается в комнате, видно, как король, который пытается найти защиту и уйти от нападения противника. Подчеркиваются черные и белые краски – рисунок, который висит на стене – куб, отбрасывающий тень. Как бы и белое, и темное. Окно напоминает черную клетку в этой комнате, но одна створка подернута инеем, как матовая клетка. Именно туда пробивается Лужин и выбрасывается из окна, как бы, с одной стороны – это трагическая история художника шахмат, с другой стороны – это действительно, как шахматная партия, которая заканчивается гибелью короля.

Надо сказать, что во всех произведениях Набокова есть такая своеобразная подкладка и там, как в камере Обскура, например, это очевидно кинематограф, причем кинематограф еще черно-белый, где еще немножко марионеточные движения фигур. И один из главных его романов – роман «Дар», сам он говорил, что главная героиня этого романа, роман автобиографический, описывающий в какой-то мере его берлинскую жизнь – это русская литература. В первой главе мы знакомимся с героем, который только что выпустил книгу стихов и через эту книгу стихов воссоздается его прошлое, он вспоминает по поводу каждого стихотворения, что раньше было. Вторая глава, где он мечтает написать книгу об отце, но отец романа «Дар» – это не собственно романа Набокова, но некий путешественник и исследователь, как примерно Пржевальский, который затерялся где-то в одном из путешествий. Он пытается написать о нем книгу, вспоминает это и глава потронута такой элегической интонацией, подкладка этой главы – русская литература пушкинского времени. Следующая, более сатиричная глава, описывающая быт берлинской литературной жизни, там много довольно комических фигур – это подкладка гоголевский период русской литературы. Четвертая глава – это роман самого героя, роман о Николае Гавриловиче Чернышевском, которую не удалось напечатать до войны, эта глава была пропущена редакцией «Современных записок», не позволила обижать Чернышевского, поскольку там очень заметен ироничный тон, которым глава написана. Это 1860-е годы русской литературы, после чего опять возвращаемся к главному герою, и он замысливает новый роман о той жизни, которая прошла и надо сказать, что Набоков любит закольцовывать свои произведения. Последний абзац романа:

«Прощай же, книга! Для видений — отсрочки смертной тоже нет. С колен поднимется Евгений, — но удаляется поэт. И всё же слух не может сразу расстаться с музыкой, рассказу дать замереть… судьба сама еще звенит, — и для ума внимательного нет границы — там, где поставил точку я: продленный призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, — и не кончается строка».

Онегинская строфа, рисующая то, что Онегина Пушкин оставил на коленях, когда Онегин поднимается с колен, уже художник уходит от своего произведения. Написано прозой, но эти «завтрашние облака, — и не кончается строка», если мы отлистнем к началу и прочитаем первую же фразу романа «Дар», мы эти завтрашние облака увидим:

«Облачным, но светлым днем, в исходе четвертого часа, первого апреля 192… года».

То есть при втором чтении роман «Дар» оказывается романом его героя, а уже не самого Набокова. Точно также закольцована в романе четвертая глава о Чернышевском, которая закольцовывается через конец сонета с которого начинается глава и начало сонета, которым она заканчивается. То есть мы должны дочитать сонет и пройти по второму разу. Кстати, особенность… о Набокове часто говорят, что у него герои несколько марионеточные, либо Чернышевского он слишком карикатурно изобразил. При втором чтении меняется интонация и мы можем видеть, что о Чернышевском уже он как будто при втором чтении говорит с большей печалью, также, как марионеточные герои не всегда кажутся марионеточными при втором прочтении.

Он ушел из русской литературы в англоязычную и это особенная писательская судьба, которая кстати характерна для многих русских эмигрантов.